Теория айсберга

Кристофер Буикс

Теория айсберга

Натали

Полю, Стелле и Нино

Originally published under the title

La Théorie de l’iceberg by Christopher Bouix

© Éditions Gallimard Jeunesse, 2018

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Тинбук», 2022

* * *

В год, когда мне исполнилось пятнадцать, лето началось зимним днем.

Это было в 1993 году. Перед концом света.

В то утро я спустился в родительский гараж и снял с дальней стены свою доску для серфинга.

Перешел улицу, перешагнул бетонную ограду у входа на пляж и побежал по холодному сырому песку. Вода была ледяная. В самом начале седьмого я, как и каждое утро, опустил доску на воду, лег на нее и стал грести от берега. Надо мной раскинулось огромное светлое небо, и я вспомнил то, что уже говорил себе: вся моя жизнь умещается здесь. На этих нескольких квадратных сантиметрах пластика, отделяющих меня от глубин океана. Всё остальное не в счет.

Минуту-другую я полежал неподвижно. Доска покачивалась. Мне было холодно. Руки покрылись гусиной кожей. Но я ни на что бы это не променял.

Когда волна пришла, я сначала почувствовал, как она поднимается во мне. В моих легких. В мышцах. В ударах сердца. До нее оставалось метров тридцать, пока это была всего лишь пенная полоска на поверхности воды. Но я всей кожей чувствовал, как она нарастает.

Я что было силы стал грести к горизонту. С каждым взмахом рук берег удалялся. Суша становилась всё меньше.

Перед самой волной я встал, удерживая равновесие на доске: слегка прогнувшись в спине, присев и вытянув руки. Меня охватило мощное и переменчивое движение. Как будто я соединился с океаном. Как будто я говорил на его языке. От грохота воды лопались уши. Весь мир свелся к одному: сделать всё идеально. Абсолютный драйв. Девятый вал.

В груди у меня нарастал крик, но я не дал ему вырваться. Безмолвный рев остался за сжатыми губами. Я задержал дыхание, напряг руки, и на меня обрушился вал.

Вот тогда всё и случилось.

Совсем не помню, что происходило потом.

1. Даже проигравшим иногда везет

После несчастного случая прошло полгода. Я сидел в кабинете доктора Франкена, психолога. Он усталым взглядом смотрел на меня из глубин кожаного кресла. Календарик на полке у него за спиной показывал дату: 1 июля 1993 года. Солнце, пробиваясь сквозь шторы, заливало комнату золотистым светом.

– Так. Слушаю тебя, Ной. Что ты мне скажешь на этой неделе?

На докторе Франкене была джинсовая рубашка с заклепками, в стиле «стареющий ковбой». Я так и ждал, что он вот-вот встанет и споет «По дороге в Мемфис». Маленькие часы, ненавязчиво поставленные на письменный стол, мерно тикали, отсчитывая время наших сеансов.

– Д-да, в-в общем, н-ничего, – ответил я.

Вообще-то это было не совсем так. С того зимнего дня, когда моя доска застряла в скалах у мыса Сент-Оран, в моей жизни многое изменилось. Тело восстановилось быстро. Если не считать сломанной щиколотки, трех треснувших ребер и синяков по всему телу, я довольно легко отделался. А вот с мозгами у меня всё застопорилось. Двух слов связать не могу, чтобы не начать заикаться.

– Надо стараться, Ной. Только тогда ты сможешь выправиться.

Доктор Франкен никогда не произносил слово «выздороветь». Он всегда говорил «выправиться», «снова вскочить в седло» или, например, «двигаться дальше». Мне скорее нравился такой подход, и ничего, что психолог был несколько салунный. С тех пор как он диагностировал у меня посттравматическое расстройство речи, меня заставляли ходить к нему по понедельникам. «Заикание – известный симптом у тех, кто испытал сильный шок, стал жертвой дорожной аварии или пережил глубокую психологическую травму», – объяснил он моим родителям, прибавив, что в конце концов это пройдет.

Но я почти уверен, что уловил тогда в его голосе словно бы легкий оттенок сомнения.

– Н-нет, н-ничего особенного, – вздохнул я.

Почти всё время я проводил взаперти: листал у себя в комнате старые номера журнала про серфинг, слушал рок на пластинках или читал романы.

– Ты подумал над тем, что я тебе сказал?

Доктор Франкен положил ногу на край стола. Он был обут в остроносые сапоги со скошенным каблуком и бахромой – наверное, чтобы выглядеть крутым: «я, конечно, психолог, но это не мешает мне быть еще и клевым чуваком», что-то в этом роде. Сказал бы ему кто-нибудь наконец, что такое не носят с 1969 года.

– Д-да, – ответил я, – но не д-думаю, что из этого что-нибудь п-получится.

На прошлой неделе он велел мне найти какое-нибудь занятие вне дома: волонтерскую помощь («к при меру, навещать престарелых!» – полным счастья голосом воскликнул он), какой-нибудь командный вид спорта или подработку на лето. «Для тебя важно тереться среди людей, – подчеркнул он. – Встречаться с ними. Разговаривать».

– Я еще н-не г-готов.

Конечно, это было вранье. Я вполне мог бы выйти на люди, если бы захотел. Просто не хочу. В конце концов, если мне больше нравится целыми днями сидеть в своей комнате со своими черными мыслями и старыми журналами по серфингу, это никого не касается. И нечего «специалисту по посттравматической терапии / коровьему пастуху из Монтаны» указывать мне, что делать.

Он подобрался в кресле, взглянул на часы, вздохнул и очень мягко сказал:

– В таком случае, поскольку ты не желаешь разговаривать и не хочешь сделать над собой усилие, я прощаюсь с тобой до следующей недели.

И кивнул на дверь, которая была как раз у меня за спиной.

Фижероль-сюр-Мер не тот город, где всегда есть чем заняться. Разве что слоняться вдоль мола и смотреть на океан или шляться по магазинам на авеню Бордо.

По-моему, когда главная улица города названа в честь другого города – это довольно плохой знак. Сразу видно, какие у него перспективы. В Фижероле все лавки, кафе и рестораны сосредоточены на авеню Бордо. Весь остальной город состоит из домишек размером иногда не больше шалаша и поделен на кварталы. Кроме нашего, где я живу с мамой, папой и Адамом, есть еще Белькур, Сентонж и Сент-о-Ренар. А больше, в общем, ничего и нет. Мэрия официально называет это «соседскими группами», им кажется, так лучше звучит. Но это просто кварталы.

В нашем почти все дома сборные – из легких щитов. Чуть только подует ветер, по улице летят куски крыш. «Глянь-ка, дом Амзауи за окном пролетел! А теперь – Липски!» Наш квартал смотрит прямо на океан. Улицы через день заносит песком. Это мне как раз нравится больше всего: просыпаешься утром, а асфальта под песком не видно.

Как будто пляж захотел перебраться ко мне поближе.

От доктора Франкена я не сразу отправился домой. Мне необходима была передышка.

Дошел до мола, пару секунд постоял в нерешительности, потом двинулся к воде. Стояла жара, воздух был плотный и насыщенный солью. Над головой пронзительно вскрикнула чайка, ее крик врезался в мерный, спокойный шорох волн – ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш – для меня звучавший очень древней мелодией.

Трое занимались серфингом. Я видел доски, входившие в волны и выходившие из них так, словно были их продолжением, воплощением самого понятия движения и скорости. Одного из троих я узнал – Реми Мут из нашей школы. С ним была незнакомая девушка в цельном черном купальнике. Сидя на доске, она слушала Реми, который ей что-то рассказывал. Наверное, история была забавная, потому что девушка заливалась смехом и мотала головой. Я видел, как важничал этот придурок Мут.

Девушка казалась высокой. Ее длинные каштановые волосы были закручены в сложный узел, примерно как у принцессы Леи в фильме «Империя наносит ответный удар». У меня сердце защемило при виде того, как они веселятся и развлекаются. Я-то после несчастного случая в океан не входил.

Я немножко постоял, глядя на них. Волны при береговом ветре в три четверти были устойчивые, не разбивались слишком рано. Идеальные условия. Солнце дробилось в воде на тысячу бликов, и мне хотелось опустить туда голову, руки, окунуться всем телом. Может, я вышел бы из океана омытым, исцеленным от моих болезней? Прошло бы это дурацкое заикание, из-за которого, стоило мне открыть рот, я начинал выглядеть идиотом. Это было бы как новое крещение. Жизнь началась бы заново.

Реми Мут лег животом на доску. Взмахнул руками и поймал первую волну. Девушка последовала за ним. Он проделал пару основных фигур – поработал на публику.

Вынырнув, Мут посмотрел в сторону берега и встретился со мной глазами. Он был далеко, метрах в двадцати. Но мне почудилась в его взгляде вспыхнувшая на миг явная и безудержная радость.

В школе я был скорее одиночкой и, надо сказать, всерьез интересовался только серфингом. Если я мог проводить наедине с океаном по часу каждое утро до уроков и каждый вечер по дороге домой, до остального мне не было дела. Я не искал друзей. Не старался блеснуть на уроках. Не добивался признания. Некоторые, как Реми Мут, занимаются серфингом в компании или в клубах – не мой случай.

Если было невозможно кататься на доске – из-за болезни или темноты, – я читал. Вообще-то французский был единственным предметом, с которым я более или менее справлялся. Мадам Мушар, учившая меня с шестого класса, считала, что у меня «настоящее литературное чутье». Именно так она и написала однажды в справке за год. Я, кажется, не совсем понял, что это означает на самом деле.

Книги я большей частью брал в школьной библиотеке или у Адама. Не то чтобы мой брат запойно читал, но всё же у него на полке над кроватью стояли несколько томиков Стивена Кинга и пара детективов. Еще я там откопал помятого «Повелителя мух» и проглотил его за вечер.

Тем летом я читал чуть ли не целыми днями. Адам тогда готовился к отъезду. Он только что получил профессиональное свидетельство кровельщика-оцинковщика, и после нескольких недель испытательного срока одно небольшое предприятие в пригороде Бордо предложило ему работу. Он уложил вещи в рюкзак, а книги – в маленький чемодан. Единственное, что мне удалось спасти, спрятав в тайнике в своей комнате, – «Оно» Стивена Кинга, первый том, в мягкой обложке.

В масштабе моей скромной жизни отъезд Адама был большим событием. Во-первых, я уже не буду видеть по утрам его тупую физиономию. Во-вторых, я останусь один. Наедине с родителями.

И это меня не так уж радовало.

Когда я уходил с берега, Реми Мут снова сидел на доске и разговаривал с девушкой. Я прошел мимо киоска с мороженым и холодными напитками – кое-как сколоченной из досок лачуги с облезшей краской. Из радио на стойке неслась песня Beach Boys: «Everybody’s gone surfin’… Surfin’ USA![1]»

Огибая расставленные на песке пластиковые стулья, я наткнулся на Жипе, одного из руководителей городского клуба серфинга. На шее у него болталось ожерелье из акульих зубов, на руке – плетеный браслет. На самом деле его звали Тибо Фримар (да, я знаю, ничего общего с Жипе). Он шел, покачиваясь и перескакивая с ноги на ногу, словно танцевал под какую-то воображаемую музыку.

– Эй! – крикнул он мне, подцепляя слетевшую вьетнамку. – Как настроение, друг мой Ной?

– Н-неплохо, – безразличным тоном ответил я, протянув ему руку.

Он схватил ее за большой палец, приподнял, опустил, хлопнул ею по своей груди и, шумно выдохнув, отпустил.

– Сто лет тебя не видел.

Казалось, он жевал резинку, но я был почти уверен, что во рту у него ничего не было.

– Д-да, з-знаю. К-как-то так, школа, уроки, в-все дела. П-понимаешь?

Жипе покосился на меня так, будто я грязно выругался. Одет он был в широченную майку с гавайским рисунком, на лице – десятидневная щетина. Я не знал, сколько ему лет; под тридцать, должно быть. Он спросил, намерен ли я воспользоваться летом для того, чтобы снова встать на доску (или, как он это называл, «пощекотать волну»), и я неопределенно помотал головой.

– Т-там видно б-будет. Смотря какая в-волна.

– Ты прав. – Он засмеялся. – В конце концов всегда решают волны. Да ты философ, честное слово. Ну, peace, man![2]

Он поднял указательный и средний пальцы так, чтобы получилось V. Я лениво сделал то же самое…

– Ага. P‑peace.

…и пошел в другую сторону.

На самом деле я прекрасно знал, что больше никогда не буду заниматься серфингом. После того случая я панически боялся океана. Посттравматическая фобия – вот как это называлось. Моя доска пылилась на стене родительского гаража, над их «Рено-17», и я старался на нее не смотреть, – как будто она приносила несчастье или что-то в этом роде.

«Не пройдет и года, как ты снова станешь повелителем волн!» – пообещал доктор Франкен. Но я не поверил. Как бы там ни было, желание у меня пропало.

Я продолжал шататься по городу. Вернулся в центр и, пройдя мимо очередной лавки с одеждой для пожилых, свернул к площади, где находятся мэрия, почта, нотариальная контора и маленькое облезлое кафе «Летчики-асы». Переулок чуть левее шел под уклон, к забегаловке и магазину этнических товаров.

После несчастного случая я исписал немало страниц. Меня подтолкнула к этому мадам Мушар.

– Ной, у тебя есть талант, – заверила она.

Я опять не совсем понял, что она имела в виду, но мне от этого занятия становилось лучше. Тоже своего рода терапия. В первые недели после больницы (еще с гипсом на левой щиколотке) я почти все перемены проводил в одиночестве, в классе или где-нибудь в уголке, с маленьким красным блокнотом, который два года назад подарил мне Адам. Чаще всего в наушниках. Автореверсный «сони» помогал укрыться от остального мира. Я включал плеер на полную громкость, и Том Петти, Курт Кобейн или Брюс Спрингстин возводили вокруг меня звуковую ограду.

Весной два моих рассказа напечатали в школьном журнале. Я знал, что обязан этим мадам Мушар (она была главным редактором) и что особенно хвастаться здесь нечем, но всё же гордился страшно.

Героем одного из рассказов был подросток, который нашел на чердаке старую доску для серфинга и решил каждый день после уроков ее ремонтировать. История получилась довольно длинная. Я писал ее несколько недель, и это было замечательное время. Кульминация наступала в финальной сцене, в которой он, положив доску на воду, направлял ее в открытое море.

Всё время, пока я писал, мне казалось, будто я чувствую брызги на коже и качку, слышу, как плещут волны. Я думал, мне больше никогда всего этого не ощутить.

Постепенно у меня в голове созрела мысль: раз я уже не могу быть серфингистом, стану писателем.

В конечном счете, это ближе всего к серфингу.

Я продолжал слоняться по улицам Фижероля. В воздухе стоял запах свежего улова и бензина. Чайка у меня над головой пронзительно вскрикнула и повернула к берегу. Город был залит палящим солнцем, настоящим летним солнцем. Я вставил в плеер кассету «Damn the Torpedoes», надел наушники и включил звук на полную громкость:

Baby even the losers get lucky sometimesYeah even the losers keep a little bit of pride![3]

Я брел куда глаза глядят, без всякой цели, минут десять, пока не дошел до церкви Святого Николая. Это старый храм с фасадом, источенным океанским климатом. Сел на ступеньку и вытащил из рюкзака красный блокнот. Из него торчал маленький листок. Мадам Мушар сунула его в мою ячейку в последний день занятий, как раз перед каникулами. На листке было большими буквами написано: «Национальный конкурс рассказа».

– Всё, что тебе надо сделать, – объяснила она, – это сочинить текст и отправить его непосредственно по указанному адресу. Это ведь поможет тебе пережить лето, как ты думаешь?

Я взял бумажку. На белом фоне красовались большие синие буквы:

ЛЮБИШЬ ПИСАТЬ?

Пришли нам рассказ на тему дружбы

до 1 сентября.

Жюри, состоящее из писателей,

выберет лучший текст.

– Ты ведь сделаешь это?

Мадам Мушар смотрела на меня дружелюбно и с таким видом, будто возложила на меня все свои надежды. Думаю, в эту минуту я был готов на всё, лишь бы ее не разочаровать.

Вернувшись домой, я сразу начал думать. Я мало что знал про дружбу, но мне хотелось поучаствовать в конкурсе, это было довольно интересно. Понемногу, вечер за вечером, я намечал сюжетные линии. Сначала я думал написать про группу друзей, что-то вроде «Оно». А потом мне пришел в голову более личный замысел. Я схватил блокнот и нацарапал в нем вот такой абзац:

Это история трех друзей, которые живут в маленьком городке на атлантическом побережье. Однажды в прогнозе погоды объявили, что будет ураган. Они поняли, что их легким щитовым домикам не выстоять под порывами ветра. Всё будет разрушено. Они проводят последние часы там, где прожили всю жизнь, и задумываются о том, какое будущее их ждет.

Я решил, что рассказ будет называться «Цуна ми». Сюжет казался мне простым и эффектным. Конечно, там будет говориться о Фижероле. Вымышленном Фижероле, но всё же близком к реальности. Мне нравилась идея потопа. Но еще больше мне нравилось представлять себе, как будет разрушаться этот проклятый город: затопленные дома, снесенная до основания школа, сметенные волной здания. Я мечтал стереть всё это с карты, чтобы можно было начать с нуля.

Иногда по вечерам я представлял себе, что и меня самого накрыла эта огромная волна, я во власти силы океана, не способен ей сопротивляться, а потом я очнусь на беспредельном и нетронутом взморье, где всё надо будет строить заново.

Я довольно долго сидел на ступеньках церкви Святого Николая, писал и слушал орущего у меня в голове Тома Петти. Не знаю, сколько времени прошло, – знаю только, что, когда я убрал блокнот в рюкзак, солнце уже скрылось за мэрией. Должно быть, не меньше часа.

Я уже собирался уходить, когда мимо меня проехала девушка на розовом велосипеде с корзиной на руле. Она взглянула на меня, и я сразу ее узнал: та самая серфингистка, которую днем клеил Реми Мут. Вместо черного купальника на ней было платье в цветочек, а волосы она распустила.

Она остановилась напротив меня, у велосипедной стойки. Та сторона улицы была в тени, и от этого ее загар на фоне бело-голубого платья был еще заметнее. Я сделал вид, будто мне до нее нет никакого дела, и как ни в чём не бывало стал переходить улицу, тайком поглядывая на ее ноги, как они сгибались и распрямлялись, когда она, наклонившись, выправляла руль. Она поставила свой велосипед рядом с велосипедом Жипе. Я его узнал – старый, разболтанный, с наклейкой «Summer of love»[4] на раме. Зато у девушки был совсем новенький. На тротуаре лежала тень огромной липы.

Когда я подошел, она сунула руку в корзину, достала оттуда цепь, обернула ее вокруг переднего колеса, резко щелкнула замком и подняла голову.

– Ты знаешь, где здесь библиотека?

Она смотрела на меня большими серьезными глазами, и меня охватило чувство, близкое к панике. Я огляделся, чтобы убедиться, что она и в самом деле обращается ко мне.

– Б-библиотека?

– Да, – сказала она. – Знаешь, это такое место, где находятся маленькие прямоугольные предметы, состоящие из соединенных между собой бумажных листков.

– Д-да… Это там… – пробормотал я, махнув в сторону улицы Сешан.

Это была правда.

– …Я к-как раз т-туда иду…

Это была неправда.

– Если хочешь, могу т-тебя п-п-п-проводить… Это была правда.

– …К-как с-с-с-скажешь. Мне-то всё равно.

Это была неправда.

По дороге мы почти не разговаривали. Во всяком случае, я. Боялся, что буду выглядеть идиотом, стоит мне только открыть рот. Кожа у девушки была гладкая, глаза ореховые, а губы очень тонкие и очень яркие, как будто линию мелком прочертили.

Пока шли, я узнал о ней чуть побольше. Ей семнадцать лет, они с отцом приехали из Парижа и сняли на лето маленький домик рядом с пляжем. Вот почему я никогда раньше ее не встречал. Звали ее Лорен.

– Как киш[5], что ли? – спросил я.

Она остановилась и неуверенно посмотрела на меня. Похоже, не могла понять, придуриваюсь я или на самом деле болван. Запомнить на будущее: по возможности не сравнивать девушек с пирогами. Она слегка тряхнула головой, словно отгоняя эти мысли, и спросила:

– А тебя как зовут?

– Н-н-ной, – ответил я.

– Допотопное имечко.

– Ну спасибо.

– Ты что, не понял? Ной… потоп…

– Ну да, конечно. – Я притворился, будто мне тоже смешно, хотя понятия не имел, о чём речь.

Она, наверное, это заметила, потому что, чуть наклонившись ко мне, пояснила:

– Ноев ковчег, балда! Тебе же, наверное, миллион раз что-то такое говорили.

Она улыбнулась и шагнула влево, чтобы не врезаться в дорожный знак. Я хотел сделать то же самое, но в момент, когда я начал разворачиваться, нога соскользнула с края тротуара, я потерял равновесие и по-дурацки взвизгнул, со всего маху приложившись к знаку щекой.

Бум-м!

– Больно? – заботливо спросила Лорен.

– Да всё нормально, – ответил я совершенно равнодушным тоном.

Как будто хотел сказать: «Знак-то? Да не беспокойся, я каждый раз это проделываю. Шутка такая».

Вообще-то я обрадовался, что она не посмеялась надо мной. А ведь это было так легко. Но она пошла дальше, время от времени искоса поглядывая на меня.

Я засунул кулаки поглубже в карманы, и мы повернули за угол у булочной внизу. На ногах у Лорен были новенькие кеды – во всяком случае, совершенно белые, – и мне вдруг стало стыдно за мои грязные ботинки и драные джинсы.

К тому же на щеке у меня, наверное, отпечатался след от дорожного знака.

– Т-тебе понравился п-пляж? – спросил я, чтобы сменить тему.

Она взглянула на меня с интересом.

– Откуда ты знаешь, что я там была?

– У тебя в-волосы еще не совсем в-высохли.

– Ой, и правда! – сказала она, потрогав голову. – Да, понравился. Но… не знаю, мне там надоело.

Она убрала упавшую на глаза прядь и усмехнулась, как будто хотела сказать мне по секрету: «А знаешь, почему мне там надоело? Ну да, ты-то знаешь. Из-за этого придурка Реми Мута». Тротуар впереди сужался, она подошла ко мне чуть ближе, и на очень короткое мгновение я почувствовал, как ее рука коснулась моей.

Мы прошли еще примерно сотню метров, и, когда впереди показалась библиотека – внушительное здание, перестроенный завод – с вывеской «Медиатека имени Женевьевы Бюло», Лорен воскликнула:

– Вот это где! Спасибо, Ной, если бы не ты, я бы всё еще искала. Я приехала сюда на всё лето, так что лучше сразу узнать, где находится библиотека. Пляж хорош на пару минут!

Я улыбнулся и кивнул, как будто хотел сказать: «Да, бесспорно, я вполне понимаю, что ты имела в виду».

– Мне обязательно надо найти книгу про комету Фейерштейна, – продолжала Лорен. – Этим летом она пересечет нашу Солнечную систему. В следующий раз такое будет только через сто сорок девять лет. Представляешь? Это единственный за всю нашу жизнь шанс ее увидеть.

Она засмеялась, глядя на мое изумленное лицо, потом поцеловала меня в ушибленную щеку – едва прикоснулась губами – и поднялась по ступенькам. Я смотрел, как пляшет в воздухе подол ее платья, пока она не скрылась в темноте здания. И вот как раз в эту минуту…

Да, в эту самую минуту, совершенно точно, я и влюбился.

Проторчав еще какое-то бесконечное время на жаре, я решил тоже зайти в библиотеку. Раньше я туда не заглядывал. И очень быстро вспомнил почему. Средний возраст посетителей почти безлюдного читального зала был, сами понимаете, немалый. Во всю длину зала тянулись большие столы с лампами. На левой стене картина – что-то типа святого в полном экстазе. Колени у него были полусогнуты, а обе руки воздеты к небесам. Глядя на то, как изобразил его художник – в несколько неустойчивом равновесии, – можно было подумать, что он танцует. Похоже на макарену, но в стиле средневекового католического мученика. Справа я заметил кофемашину, а прямо над ней – пробковую доску с объявлениями.

Лорен уже скрылась за стеллажами. Наверное, поднялась наверх, туда, где, судя по вывешенному у входа плану, стояли труды по астрономии. Я медленно двинулся вперед, стук моих шагов разносился по всему просторному залу. «Что за странная девушка», – подумал я, в смысле: кто это предпочитает библиотеку пляжу? Я еще чувствовал ее губы на своей щеке и слабый аромат морской воды и полевых цветов.

В надежде ее увидеть я посмотрел наверх, на балкон, который шел вокруг всего читального зала, потом направился к пробковой доске с объявлениями. Почти все они были про нянь, уборку или всякие там курсы. В помещении было градусов двадцать, но мне не хотелось снимать куртку. Я постоял там немного, глядя на прикнопленные к доске бумажки, и вдруг услышал у себя за спиной хриплый голос: