
Полная версия
За чертой
– Атаман, – шепчет мне Чегевара. – Если вдруг что-то пойдёт не так и мы не доедем, обещай, что отыщешь этого «Диму»…
– Отыщу… – обещаю я, хотя понятия не имею, где его можно будет найти.
Прощаемся с Жекой. Тот отводит меня в сторону, говорит тихо:
– Меня к тебе Бэтмен прислал… Лучше тебя и меня здешних мест не знает никто. Будем работать?..
– Уже работаем!.. – обнимаю его на прощанье.
А «Дима» меня отыскал сам. Летом, когда засады на нас устраивались чаще и чаще, ко мне подъехала «контора». «Дима» был уже без татуировки, и звали его по-другому… Он достал и развернул подробную карту.
– Знаешь, чей это дом? – остановив карандаш, спросил он.
– Бесхозный. Пустой, заброшенный дом…
– Я так и знал… Отсюда хорошо видно ваш переход… По спутнику засекли звонки…
– Я сопровожу вас к этому дому, – говорю «Диме».
– Нет! – строго воскликнул тот. – И вообще, нас у тебя не было, и ты нас не знаешь…
Только тогда я и понял, что в тот первый свой переход не я вёл людей, а именно он, «случайно прибившийся» к казачьей ватаге. Вёл и опекал до поры. И «музыка» его мне стала понятной.
Жека, Кудин, Носач и другие…
У моего друга Кудинова было древнее имя Влас. Назвали его по деду, известному в наших краях атаману. Влас – имя взрослое, а называть Кудинова Власиком, ни у кого язык не поворачивался, поэтому все его звали просто Кудином. С этим так свыклись, что по-другому уже и не мыслили. Даже его мать, тётка Полина, с этим смирилась и вслед за нами называла своего Власа Кудином.
В передней, самой большой, комнате, которую тётка Полина называла «зала», в левом восточном углу висела большая икона Спасителя. Там в праздничные дни всегда засвечивалась лампадка. В сумерках её свет нежно трепетал на Лике Христа. На стене, в потемневшей от времени рамке, портрет атамана Власа. Папаха сбита набекрень, твёрдый, проницательный холодный взор, но в то же время в губах шевелится едва уловимая усмешка. «Это, верно, он усмехается, глядючи на нас», – догадывался я.
– Как, похож? – вздёрнув нос, и взглядом указывая на портрет, спрашивает младший Кудин.
– Не-а… – качаю я головой.
Кудин достаёт дедовскую папаху, пытается, как и он, сбить её набекрень, но голова вместе с ушами утопает в ней.
– А так? – спрашивает он.
– Не-а… – честно говорю я.
Озираясь, чтоб не видел отец, Кудин лезет в святая святых – древний сундук. С минуту разгребает в нём старые вещи и наконец достаёт со дна дедовскую шашку. Затаив дыхание, вынимаем её из ножен. Заворожённо смотрим на тускло поблёскивающую сталь. Но его отец – дядька Митька Кудин, тут как тут. Недолго раздумывая, отвешивает подзатыльники.
– Без дела не вынимай, без славы – не вкладывай! – с назиданием говорит он.
– Мы казаки! – протестуя, вопим мы.
– Кизяки… – передразнивает дядька Митька. – Деды были казаки! Мы – сыны казачьи! А вы – хвосты собачьи…
Отца Кудина, Митрия Власыча, знали в хуторе как большого шутника. Правда, шуточки его были с подвохом, и хотя об этом все помнили, всё равно попадались. Как-то под Пасху очень захотелось Митрию выпить. Полина до праздника всё попрятала, а купить в сельповской лавке, где работает соседка Зойка, – денег нет.
«Ладно, попробую упросить…» – думает Митрий, и идёт к Зойке.
– Выручай, Зоя, гости пришли – на стол нечего поставить, – на ходу придумывает причину.
– Что ж, Полина ещё бражку не перегнала?
– Так закисла бражка, пропала… У тебя «Солнцедар» есть?
– Есть.
– Дай мне «огнетушитель».
«Огнетушителем» Митрий называл восемьсотграммовую бутылку.
– Деньги есть?
– За деньги, Зоя, и дурак купит… Ты мне «под тады» дай.
– Под какое ещё «тады»?
– Ну, как деньги заведутся, «тады» и отдам.
– Вот заведутся, «тады» и приходи, – убирая под прилавок бутылку, говорит Зойка. – Тут и без тебя в такой убыток попала, что не рассчитаться…
– Что за убыток?
– Бочка кильки пропала… Сами просроченную привезли, а виновата я. Сказали, не распродам – весь убыток с меня…
– Так-так-так… – почёсывает затылок Митрий. – А если я пособлю распродать?
– Да кому она надо! Воняет, к бочке не подойти…
– Ну а всё-таки, если?..
– Два «огнетушителя» без всяких «тады» подарю, – смеётся Зойка, не веря в свою удачу.
А Митрий идёт сразу к стойлу, где хуторские бабы собираются на обеденную дойку.
– Девки, займить мене сотню, пока у меня в магазине товар не перехватили, – обращается ко всем сразу.
– Ого, губу раскатал – «сотню»…
– Так я через два дня сто десять отдам!
– Ого! А что за товар ценный?
– Бочку кильки нужно забрать.
– Тю на тебя! Ты чи сказился… Она ж уже ржавая – в рот не возьмёшь… Да ещё бочку…
– Для меня – самое то… Вы ж телевизор не глядите, – там агрономы такие дела открыли…
– Какие дела?
– Какие… Вам скажи…
– Не скажешь – не займём!
– Ладно, чего там… Всё равно завтра сами узнаете… Картошку когда сажаешь, в каждую лунку нужно по две кильки кидать, и чтоб килька была не дюже свежая…
– Это ещё зачем?
– Вот же дурные бабы! В ней же все минералы! Там тебе и фосфор, и железо, и чёрт знает что… Картошка потом так прёт, что выше подсолнухов!
– А тебе зачем стоко? У тебя что, гектары картошки?
– Так завтра все кинутся в сельпо за килькой, а она вся у меня! И на посадку хватит, и деньги верну, ещё и сверх наварю. Монополия… Ну так что, займёте денег?
Денег никто не занял, зато через полчаса в сельпо была уже давка.
– Зоя, а ты себе хоть успела откласть? – спрашивают бабы.
– Нашто мне её откладывать?.. – грубо отвечает та.
«Значит, отложила, – понимают бабы. – И небось немало… Своя рука – владыка. Кто ей помешает…»
– Зоя, больше трёх кил в руки не давай! – кричат задние. – А то он передние дорвались – гребут вёдрами…
Через час Зойка уже выскребала со дна. А когда лавку покинули последние покупатели, торжественно зашёл Митрий.
Не теряйте время даром —Похмеляйтесь «Солнцедаром!» —провозгласил он.
– Так, где тут мой улов?
– Ох, Митрий, побьют тебя бабы… – доставая из-под прилавка два «огнетушителя», говорит Зойка.
– За что?! – искренне удивляется Митрий. – Я их что, под пистолетом принудил?
Уже осенью, когда все маленько поостыли, ему всё-таки выговаривали:
– Какое ж ты брехло, Митрий!
– Чего это я брехло?! – обижался он так натурально, что человек, плохо знающий его, мог и устыдиться своих слов.
– Да то, что килька твоя вонючая ничем не пособила картошке!
– А вы как кидали её?
– Да так и кидали… По две штуки в кажную лунку.
– Её нужно строго вниз головой тыкать, чтоб хвост наружу торчал.
– Тебя б туда самого тыкнуть вместе с хвостом… У самого чего ж не уродило, когда умный такой?..
– Так мне ж не досталось – всю вы расхватали!..
* * *На Святки, перед тем как идти христославить, первым делом мы собирались у Кудина, а уж потом всей гурьбой шли к Натахе. Без Натахи, как и без Кудина, колядки не ладились. Тётка Васятка, мать Натахи, всегда нарочито строга.
– Опять побираться идёте?.. – ворчит она.
– Вот же придумала, ма, «побираться»… Христославить идём! – наряжаясь, отзывается из своей комнаты Натаха.
Отца своего Натаха не помнит. Когда она была маленькой, он уехал куда-то на Север на заработки, да так и затерялся невесть где. Погоревав какое-то время, мать Васятка принялась устраивать свою жизнь. Со своего двора уходить она не хотела, с пришедшими в примы не церемонилась и от этого успела побывать замужем раз десять, а то и больше. Бывало, приходит время сажать картошку – приведёт мужика, а на копку, гляди, у ней уже новый… С годами Васятка растеряла свою былую бабью красу, и любителей «копать картошку» становилось всё меньше, потом и вовсе перевелись.
Взятыми из печки углями мы подрисовываем Натахе усы. Она подпоясывает оставшимся от отца ремнём тулуп, Кудин нахлобучивает ей на глаза свою старую папаху. Натаха смотрится в зеркало, лихо сбивает папаху на левое ухо.
– Ну как, ма? – гордо вскинув голову, спрашивает она.
Осмотрев её, тётка Васятка только вздыхает:
– На Махна похожа, – говорит она. – В таком наряде, да с вашим концертом – не христославить, а только разбойничать… Ладно уж, поняйте с Богом да глядите: у старых бабок ворота не сносите…
– А у молодых бабок можно? – смеётся Кудин.
– Молодые ещё надбают, а старых не обижайте.
Входя в дома, чтоб обозначить цель своего прихода, пели:
– Мы пришли Христа прославить,И вас с праздником поздравить.А чтоб задобрить хозяев, обязательно добавляли:
– Дай бог тому, кто в этом дому.Доброго здоровья и маслица коровья.Но верно говорит тётка Васятка: колядок, прославляющих младенца Христа, в нашем репертуаре было не густо, зато:
Колядую-колядуюЗапах водки носом чую.Наливайте по сто грамм —Будет добре нам и вам!Или: «Кто не даст лепёшки – завалим окошки», «Кто не даст пирога – сведём корову за рога!»
И таких разбойничьих колядок у нас в арсенале было множество.
Саня Барменов, которого все мы зовём Бармалеем, оправдывая своё громкое имя, надевал вывернутый наизнанку тулуп, на голову напяливал самодельный парик из конской гривы; когда он им тряс – был особенно страшен. Петь колядки Бармалей не умел. Там, где нужно было высоко поддишкантить – ревел, как медведь.
Людку, дочь нашего колхозного бригадира Петра Иваныча Зынченко, в которую ещё с пятого класса безумно влюблён Бармалей, мы всегда наряжали козой. Дело это было нетрудным. У Людки была шубка из козьего меха и маска козы. Нам оставалось всего лишь на валенках и варежках дорисовать копытца да приладить ей небольшой хвост. Коза была гвоздём нашей программы. В любой дом козу заводили на верёвке первой.
– Мы не сами идём, мы козу ведём! – ревел Бармалей.
– Идёт коза рогатая, идёт коза поддатая! – вопреки сценарию добавлял Кудин.
– Где коза ходит – там пшеница родит! – вступает Натаха. – А нашей козе немного и надо: решето овса, поверх него колбаса да три куска сала, чтоб коза не пала!
– Дайте сала-колбасы да деньжаток на трусы! – исполняю я свою партию.
– Это вашей козе трусы нужно справить? – смеются хозяева.
– Мне на трусы! – кричит Кудин. – Козу Бармалей и без трусов любит!
Обойдя свой хутор и собрав приличный куш, мы шли к Деркулу. Там за мостом старые казачьи хутора Нижний и Верхний, по недоразумению приписанные к Украине. Нижний хутор сразу за мостом, у Деркула. Верхний – на горе. Школы в Нижнем и Верхнем только начальные, поэтому все старшие классы учатся уже у нас, во Власовке. Николай Носач, Жека и Володька Кубанцев, которого все знали, как Кубане́ц, уже обошли Нижний хутор и поджидали нас, чтоб вместе двинуть на Верхний. Здесь всем заправлял Носач. Один он знал все колядки, прославляющие Христа, поэтому строго распределял, кому и что нужно пропеть.
А в Ерусалиме рано зазвонили, – всегда начинал он сам, при этом «Бом, бом, бом» доверялось исполнять только Кудину и Кубанцу́. Натаха с Людкой-козой замечательно исполняли своё: «Динь-динь, динь-динь». Жеке, мне и Бармалею надлежало помалкивать, так как мы «бомкали» невпопад и портили песню.
Особо Носач любил исполнять:
Ночь тиха над ПалестинойСпит усталая земля.В этой колядке было более двадцати куплетов, и если б мы позволяли Носачу исполнять их все, то Верхний хутор нам до утра не пройти. Поэтому, вопреки его наказу молчать, мы с Жекой подхватывали на свой манер:
Горы рощи и долины —Скрыла всё ночная мгла.Колядка начинала походить на всем известную «Белорусскую партизанскую» песню. А когда к нам подсоединялся ещё и Бармалей, Носач, тяжело вздохнув, замолкал. Воспользовавшись моментом, мы резко меняли репертуар:
Коляда-колядаНакануне РождестваХоть рубль, хоть пятак —Не уйдём мы просто так! —дружно орали мы.
А за цю колядкуДайте чоколадку! —тоненько пищала по-украински Людка-коза.
Носач разочарованно отворачивается, а Бармалей восхищённо смотрит на Людку своими безумными глазами.
– Эх, если б вы знали, до чего я люблю хохлушек! – восклицал Кудин и, чтобы позлить Бармалея, обнимал Людку.
Следующий, к кому непременно заходим, – Павел Николаевич, Жекин дядька. К этому дню он готовится основательно. На столе дожидаются гостей пироги с капустой, с яичной и рисовой начинкой, пироги с рыбой. Во главе стола стоит противень с печёным гусем, в коридоре дожидаются своего часа глубокие тарелки с приправленным хреном холодцом.
– Чьи будете?! – делая вид, что никого не признал, строго спрашивает Павел Николаевич.
– Та не здешние мы, приблудились с других краёв… – подыгрывая ему, отвечаем мы.
– А каких вы, приблудные, будете годков? – продолжает допрос Жекин дядька. – Это я к тому: можно ли вам наливать, или конфетами обойдётесь?
– Конфетами не откупишься! – за всех отвечает Жека.
– Ну, раз так, садитесь к столу! Только загодя нужно знать моё правило: пока не будет всё съедено и выпито, с места никто не встаёт!
Павел Николаевич наливает всем по гранёной стопке. Не пьёт у нас одна Людка.
– Я не буду, – отодвигая от себя стопку, – говорит она. – Мне нельзя.
– Опаньки! Уже «нельзя»?! – глядя на Бармалея, ревёт Жека.
– У меня гены плохие, – мудрёными словами поясняет Людка.
– Какие ещё Гены?! Бармалей, ты куда смотришь?! – не унимается Жека.
– Гены плохие, а Бармалей хороший? – смеюсь я.
– Бармалей хороший.
– Ну, слава богу, хоть с одним повезло! – После выпитой стопки Павел Николаевич достаёт из-под лавки гармонь.
– Праздник без музыки – пьянка, – назидательно говорит он и распахивает меха:
Не успеет луна появиться в небе,Когда пьяный ворочусь я домой,Ты не вей свои тёмные кудри, Дуня,Над моёю больной головой! —покачивая в такт сивым чубом, зычным голосом ведёт он свою песню.
Мы выпиваем и по второй, и по третьей, лихо расправляемся с холодцами и с гусем, а Павел Николаевич уже со слезами на глазах выводит свои куплеты:
Вот наступит печальное утро, Дуня,Дождик частый начнёт моросить,Ты услышишь протяжное пенье, Дуня,То меня понесут хоронить.Тут-то и приходит домой жена Павла Николаевича – наша школьная учительница Евдокия Александровна. По праздникам она всегда ездит навещать своих престарелых родителей, поэтому возвращается поздно, ночным поездом. Охнув, она всплёскивает руками:
– Это что ещё такое?! – хорошо поставленным учительским тоном, спрашивает мужа. – С детьми пьёшь?..
– Это где ж ты детей увидала? – откладывая гармонь, оправдывается Павел Николаевич. – Ты только глянь на эти бандитские рожи! Не дай бог с такими «детьми» повстречаться в проулке в неясное время суток…
Евдокия Александровна внимательно всматривается в наши до неузнаваемости загримированные лица, пытается выявить своих учеников. Опознаёт лишь Людку Зынченко, которая по беспечности сняла свою козью маску.
– Люда, ты же хорошая девочка… – начинает она подыскивать правильные слова.
– А мы не пьём, Евдокия Александровна, – говорит Людка и, поднявшись, смело дышит в лицо учительнице.
Та теряется и, озирая стол, останавливается взглядом на опустевшем графине.
– И это всё что же, он сам выпил? – невесть кому задаёт она свой вопрос.
– Может, и сам, может, и помогал кто, – басит Бармалей. – Кто знает, сколько тут до нас побывало…
– А сколько мы тут баб захватили!.. – хватается за голову Кудин.
– Так что, Евдокия Александровна, вы поосторожней-то отлучайтесь, – советует Кубане́ц.
– А это кто? – вытянув руку, спрашивает Евдокия Александровна.
– Это Бармалей… – тихо пропищала Людка.
– О господи… Бармалей… Людочка, ты среди ночи в такой компании…
– Он хороший, Евдокия Александровна… Скажи, Бармалей.
Бармалей рычит что-то несуразное и согласно кивает своей гривой.
Один Жека молчит; тётя по голосу его враз опознает. Нахлобучив на глаза шапку, он с деланно обиженным видом первый правится к выходу.
Наконец мы вырываемся от Павла Николаевича на морозный воздух. Верхний хутор пройден, пора возвращаться домой.
– А теперь мы идём к Бандере! – после выпитого торжественно объявлял Носач.
И мы, уже неровной походкой, идём к высокому дому с мансардой, обнесённому высоким сплошным забором, где проживает председатель местного колхоза Блажей. Блажея много лет назад прислали на его должность с Западной Украины, а для Носача каждый выходец с этого края обязательно был «Бандерой».
Долго стучим в огромные зелёные ворота. Наконец в окнах зажигается свет, и на крыльцо выходит Блажей.
– Хто тут?! – кричит в темноту.
– Колядовальщики! – отвечаем из-за ворот.
– Чего треба?
– Вот же хрен моржовый, недопонимает, «чего треба», – ворчит Жека.
– Колядовать пришли! – громко кричит Носач.
– Идить геть, а то я вам щас наколядую… – грозится Блажей.
Мы давно готовы к такому сценарию.
– Кто не даст хлеба – уведём деда! – дружно орём мы. – Кто не даст ветчины – тем расколем чугуны!
– Я вам щас «расколю»! – Олэна, дай-ко мою рушницу! Вот ввалю вам в срацю сили, до травня ни отмочите…
Ещё какое-то время, вспоминая самые страшные колядки-пожелания, кричим их Блажею:
Кол да могилу,Ободранну кобылу!В брюхо червей,А на двор чертей!Наконец Носач, прижимая палец к губам, даёт команду молчать, и мы тихонько уходим в соседний заброшенный двор, прячемся за плетнём. Не спеша возвращаться в дом, Блажей, похрустывая снегом, бродит по своему двору, проверяет запоры. Через время калитка отворяется. Высунув наружу голову, он осматривает опустевшую улицу.
– У-у, козаки проклятущи… – ворчит он и, закрыв на засовы калитку, уходит в дом.
Мы, дождавшись, когда в окнах его погаснет свет, тихонько возвращаемся. Подсунув под ворота длинные, взятые из «костра» жерди, поднатужившись, снимаем их с петель.
– Понесём в Нижний хутор, поставим бабке Махоре, – командует Носач.
Лишь к утру, справив всё задуманное, идём к Жеке. Там, в тёплой кухнянке, при свете керосиновой лампы, раскладываем всю свою добычу и, разделив поровну, только сейчас расходимся по домам.
На Старый Новый год, тем же составом и тем же маршрутом ходим посевать. Здесь нам хватает одной лишь колядки, которую напела Натахина мамка – тётка Васятка. Эту колядку мы разбивали по ролям, и выходило очень убедительно.
Ходил Илья на ВасилияОбронился, обмочился,Еле в поле волочился! —начинали всегда Натаха с Людкой, в Нижнем хуторе к ним присоединялся Носач.
А в том поле плужок ходит,За тем плужком Божья МатерьОбедать носит, —вступали Кудин с Кубанцо́м, и уже вместе с Натахой, Людкой и Носачом продолжали:
Уроди, Господи, жито-пшеницуИ всякую пашаницу!Вот тут приходит черёд и за мной с Жекой и Бармалеем:
А мы сеем-посеваем,С Новым годом поздравляем! —орём мы во всю глотку и разбрасываем по углам горсти пшеницы.
Но вот уже пройдены почти все дворы, уже спели с Павлом Николаевичем «Дуню» – пора возвращаться и делить заработанный куш, но тут Носач сообщает нам новость:
– А Блажей-то новые ворота поставил, – как бы между прочим, говорит он.
Вино, которым во всех дворах щедро нас угощали, веселит душу, и мы, свернув с дороги, вновь идём к Блажею.
– Хозяев беспокоить не будем, – говорит Носач. – Пущай отдыхают…
С этим не согласен один Кудин, ему хочется побузить.
– Нечестно, может, Блажей ждёт, чтоб ему посеяли, а мы…
– Ага, заждался тебя, бедолажный. Уже и патроны с лизунцом приготовил, – соглашаясь с Носачом, возражаем мы Кудину. – Только время потеряем…
Кудин недовольно сопит, но подчиняется общей воле.
Заготовленными жердями пробуем приподнять новые ворота, но, как мы ни налегаем, те не поддаются. Подсаживаем Кубанца́, тот перелазит во двор и отворяет ворота изнутри. Осматриваем. Петли так закованы, что ворота с них уж не снять.
– В такую даль телепали – и без добычи… – ворчит недовольный Кудин. – Ну-ка, глянем, что там у него в сарае…
Налыгав за рога корову, Кудин выводит её со двора.
– Махоре… – шепчет Носач.
– Хватит вашей Махоре ворот, – возражаю я. – Корову ведём к себе в хутор, бабке Аксютке подарим…
Отойдя на приличное расстояние от Блажея, мы уже не таимся, и Кудин с Жекой во всё горло орут частушки:
А мы по хутору пройдёмШухеру наделаем,Кому корову уведём,Кому ребёнка сделаем!А на следующий день баба Аксютка в своих рваных калошах сама пришлёпала в сельский совет.
– Ко мне в сарай чьяся корова приблудилась, а мне её кормить нечем… – жаловалась она.
* * *Зимой, когда столбик термометра опускался ниже 30 градусов, местный радиоузел делал долгожданное для нас объявление: «В связи с низкой температурой занятия в школе отменяются». И тогда мы с Кудином хватали свои коньки и бежали к Деркулу на Малашкину яму. Здесь река была широкой, и чистый с прозеленью лёд прочный. Жека с Кубанцо́м уже были на месте, размеряли хоккейное поле. Кубане́ц, сделав топориком отметку на льду, ступнями ног отмерял будущие ворота.
– Давай я отмерю, – говорит Жека.
Взглянув на Жекины ноги, Кубане́ц усмехается:
– Ты если своими кочергами отмеришь – ворота ширше Деркула будут.
В течение получаса с обоих сторон собирались команды человек по пятнадцать, а то и по двадцать в каждой. В прибрежных зарослях вырубали клюшки. Особенно ценились клюшки из черноклёна, неплохие были из ясеня, хотя и тяжеловаты. Шайбу делали из мятой консервной банки. Отсед
Скоро подтягивались и болельщики – девчата и младшая детвора как с нашей, так и с другой стороны. Даже Павел Николаевич, шмурыгая по льду своими огромными валенками, приходил поболеть. Чтоб в азарте сражения никого не пришибить, болельщиков со льда провожали, и они располагались на оставленных весенним половодьем тополиных бревнах либо на свисающем к реке толстом стволе вербы.
Обычно играли в два тайма без смен. Первый тайм длился часа три-четыре, после чего перед сменой ворот делали небольшой перерыв на водопой. Ниже Малашкиной ямы, под самым яром, на быстром течении была небольшая промоина с дымившейся на морозе водой. К ней взмокшие от пота и сползались с обеих сторон. От ледяной воды немели губы и горло, но это всё равно было лучше, чем просто жевать снег.
– Жека, ты, как бык, глыкаешь – другим не останется, – говорил я с серьёзным видом.
– Ничего… – отдуваясь, отвечал тот и добавлял ободряюще: – Сверху ещё прибудет, всем хватит…
Второй тайм длился до самых сумерек, когда уже трудно было различить на льду шайбу.
У нас на воротах стоял Бармалей. Вратарь из него был не бог весть какой, но он так лихо сучил перед собой своей огромной клюшкой, что близко подступиться к нему решался не каждый. Носач защищал противоположные ворота и, хотя он так же был неповоротлив и неуклюж, своим широким, облачённым в полушубок телом он закрывал большую часть ворот, по этой причине и его пробить было непросто.
Вратарских масок в те времена не было, поэтому к концу матча у Носача на лбу вырастали порядочные шишки.
– Ты, Саня, специально мне в лоб целишь, – потирая рукавицей лиловую гулю, с искренней обидой говорил он.
– Нет, не специально, – оправдывался я. – Я всегда по воротам целю, но там каждый раз твоя харя!.. Я ж не виноват, что у тебя морда шире ворот!
Тактика игры у обеих команд была одна: все в защите, и все в нападении, поэтому сутолока вокруг шайбы была плотной. Из наших лучшим был, пожалуй, Кудин – быстрый и вёрткий. Он лихо уходил от столкновений, ловко перепрыгивал через подставленные противником клюшки, поэтому уверенно достигал своей цели.
– Ку-дин, Ку-дин!.. – без устали кричала Натаха.
– Шай-бу, шай-бу!..
– Есть плюха! – ликуют болельщики.
Жека своей манерой напоминал известного в те годы Фила Экспозито. Он, не утруждая себя манёврами, словно таран, прошибал толпу. Ему даже клюшками под ноги ширять опасались – сломает клюшку. Встречаться у него на пути никому не хотелось, и только я, извечный его соперник, бросался наперерез. На полном ходу мы так звонко бились с ним лбами, что искры вышибало из глаз. Потом оба мотали головами и ослеплённо шарили по льду руками в поисках шапок.
– Хорошо хоть мозгов нет, – комментировал с брёвнышка Павел Николаевич. – А то б хана обоим…
Он хоть и болел за своих, но умел искренне радоваться каждой заброшенной шайбе, неважно, в какие ворота она влетела.
– Гол! – восторженно кричал Павел Николаевич. – Го-о-о-л!
– Ты чего орёшь? – злился на него Жека. – Это нам забили…
– Зато как ловко-то всадили! – смеялся Павел Николаевич.
– Ку-дин, Ку-дин!
– Же-ка, Же-ка!
– Са-ня!.. – с обеих сторон скандируют «трибуны».
– Кубане́ц, Кубане́ц!.. Эх, Кубане́ц-Кубане́ц… Слабак в коленках…
В какой-то момент со звонким треском ухал оседающий лёд, так, что вода выплёскивалась из промоины. Звук, похожий на ломку сухих деревьев, катился далеко по реке и стихал лишь за поворотом, под самой горой.