Затянувшееся задание. Колесо сансары

– Я всем оперработникам вкратце доложу достаточно некоторые серьезные сведения. По оперативным данным, в Германию зачастили японские представители, эти данные особо секретные, видимо, координируют планы, и наше командование считает, что здесь, у нас, на Востоке, наступает критический момент, если фашисты захватят Сталинград, то японцы нападут на СССР. В связи с этим японские разведорганы начали переход от непосредственного изучения наших сил к подготовке к началу вторжения, то есть готовится для перехода границы СССР некоторое количество диверсантов и есть уже зафиксированные погранслужбой переходы. Это, как правило, бывшие белогвардейцы, бывшие белоказаки и завербованные китайцы. Эти группы, просачиваясь на нашу территорию, создают схроны с запасом взрывчатки и оружия, подбираются к стратегически важным объектам, то бишь мостам, заводам, железнодорожному полотну. Поэтому я передаю прямой приказ командования Забайкальского фронта и Управления особых отделов РККА – усилить мероприятия по обнаружению, выявлению японских диверсантов и шпионов.

Никто из присутствующих контрразведчиков не знал, да и не мог знать, что через несколько дней начнется знаменитая операция «Уран» по окружению и уничтожению фашистских войск на берегах Волги. У них были свои задачи и своя война.

В расположении четвертой роты второго батальона пехотного полка 210 дивизии произошел пожар. Сгорела половина барака – казармы, несколько построек хозяйственного назначения, огонь перекинулся на часть домов поселка, прихватил местный клуб культуры и быта. Четвертая рота в полном составе дружно боролась с огнем и затушила пламя. На следующий день после происшествия Перелыгина вызвал начальник отделения Луговой. «Товарищ младший лейтенант, вы в курсе, что пожар был в расположении гарнизона? – и, получив утвердительный ответ, отправил Перелыгина на проверку этого факта, напутствовав: – Тщательно изучите причину возгорания, нет ли злого умысла, к вечеру жду рапорт».

Сергей, заскочив к себе, взял планшет с чистыми листками бумаги и карандашом, двинулся в невезучую четвертую роту второго батальона.

Нашел командира батальона в сопровождении своего начальника штаба и командира роты на месте пожарища. Все три командира отнеслись к особисту Перелыгину с долей опаски: никак, пришел «копать» под них. Младший лейтенант сделал вид, что не заметил их настороженности и с их слов узнал о причине возгорания. Происшествие случилось следующим образом: молодые бойцы четвертой роты Доржиев, Куницын, Тюрюханов, Мухаммадиев по приказу зампотеха батальона рыли капонир для размещения временного гаража под автомобили. Принесенные лесоматериалы, доставленные для сооружения навеса над капониром, стали использовать для отогрева земли. Искры от огня попали на сухую траву, к тому же пропитанную пролитыми горюче-смазочными материалами от постоянно стоявшей на этом месте автотехники.

– Блин! Вот и загорелось! – эмоционально размахивая руками, сообщил местный комбат, мужчина среднего возраста из некадровых командиров. – А эти олухи затушить не могли. И понеслось, рядом временные склады, потом казарма для личного состава… Еле отстояли. Одним песком закидали!

– Воды мало, привозная, да и та заледенела, – басовито дополнил начальник штаба.

– Вы, пожалуйста, рапорт составьте и направьте к нам в отделение, – потребовал Перелыгин у комбата.

– Иди, эншэ, возьми ротного, пишите рапорта. Не забудь, один – в штаб полка и этим, – он покосился на Перелыгина, – в особый отдел.

– Я бы хотел поговорить с этими бойцами, – Перелыгин решил слегка припугнуть не любящего особый отдел комбата. «Пускай понервничает, пока с ними беседую», – решил Перелыгин.

Комбат позвал кого-то лейтенанта в короткой, не по росту, шинели и большеразмерной шапке, приказал отвести Сергея на местную гауптвахту. Тот козырнул Перелыгину, предложив следовать за ним. Спустя пятнадцать минут они уже были возле огороженной глухим забором территории. В заборе были покосившиеся ворота, возле них стоял часовой с примкнутым к трехлинейке штыком. В шинели, валенках и шапке-ушанке с опущенными ушами, завязанными под подбородком, что даже для Забайкалья в этот сезон было перебором.

– Вызови начкара! – потребовал лейтенант. Часовой приложил свисток, висевший на шнурке, к губам и дунул, мелодичной трели не получилось. Звук похож скорее на писк чуть придавленной кошки. Но кто-то за забором сигнал услышал, и через две минуты в воротах появился старшина в ремнях, в шапке-ушанке, но без шинели.

– Начальник караула гарнизонной гауптвахты старшина Фадеев, – представился он и отдал воинское приветствие.

– Старшина, у вас находятся бойцы нашей роты, ну те, которые… ну из-за которых пожар возник. Нам с младшим лейтенантом из особого отдела нужно с ними побеседовать. Перелыгин достал свое удостоверение. Начальник караула внимательно прочитал его и, как показалось Перелыгину, даже понюхал его.

– Проходите, товарищи командиры! – и он отворил одну створку ворот, пропуская их внутрь. Сергей вошел первым, лейтенант следом, но Перелыгин рукой его остановил. «Спасибо, товарищ лейтенант. Дальше я сам». Он про себя подумал, что в присутствии своего командира бойцы будут не столь откровенны. Лейтенант пожал плечами и, опустив голову в не по размеру для него шапке, повернулся и потрусил обратно. Старшина придирчиво взглянул на часового и, закрыв ворота на большой кованый засов, повел Перелыгина по двору гауптвахты к бревенчатому зданию, все окна которого были зарешечены. Начальник караула теперь уже сам постучался в самодельную дверь, набранную из толстых досок, и крикнул дежурного выводного, который и открыл доступ в место отбывания наказания военнослужащих, совершивших мелкие дисциплинарные проступки.

– Давайте я вас сразу в камеру отведу, товарищ младший лейтенант, к проштрафившимся. Они у нас в четвертой.

– Так ведите в четвертую!

Перелыгин вошел еще в одну самодельную дверь из тех же толстых досок с отверстием посредине на уровне человеческого глаза и оказался в камере гауптвахты. Старшина, стоявший сзади Сергея, рявкнул команду «Смирно!» Сидевшие на полу бойцы вскочили, вытянулись по уставу и доложили поочередно: рядовой Доржиев, рядовой Куницын, рядовой Тюрюханов, рядовой Мухаммадиев. Все они были без ремней, звездочек на шапках – так положено для арестованных. В камере было холодно почти как на улице, изо рта у арестованных шел пар. Перелыгин отпустил начальника караула и скомандовал «Вольно!» бойцам. Видно было, что они замерзли, сидя в неотапливаемой камере. «Вот как получается. Сначала побывали в огне, теперь в холоде. Прям закалка какая-то, как в песне», – про себя решил младший лейтенант и спросил штрафников:

– Замерзли, товарищи бойцы?

– Никак нет, товарищ младший лейтенант! – отозвался рядовой Мухаммадиев, видимо, самый смелый и бойкий, хотя их внешний вид говорил о другом: все находились в специфическом положении, как его прозвали армейские остряки – «забайкальская стойка», когда при низкой температуре, стоя, военнослужащий слегка сгибает руки и ноги и, чуть сгорбившись, глубоко втягивает голову в плечи.

– Стойко переносим все тяготы и лишения воинской службы! – басом добавил самый возрастной из четверки красноармеец Тюрюханов.

«Держатся бодряком, – решил Перелыгин, – значит, совесть чиста».

– Ну что, товарищи бойцы, расскажите, как было дело.

За всех ответил опять Тюрюханов:

– Да не было никого зломыслия, товарищ младший лейтенант. Копанили (рыли, копали) яму под автотехнику и траншею к ней по распоряжению командира взвода. Землица-то каменистая и подмерзла еще. Ну, мы решили и разжесть (разжечь – просторечие) костер. Прогреть землю-то, чтоб легче копалось-то. Натаскали горбыля (обрезки неструганных досок), распалили, сами перешли траншею долбить, тут ветер – забайкалец. Бурьян-полынь сухая, мигом одним понеслось, рядовой Доржиев Жалсанка – лопух, который приглядывал за огнищем, не успел толком затушить. И полетело-поехало. Мы прибежали, стали тушить, шинелками огонь сбивать, кто лопатами землю кидать. Ветер, будь он не ладен!.. Скоро весь взвод прибежал. С трудом сбили пламя. Загорелись и несколько поселковых домов, и клуб тоже. Я вот подскочил к пожарному щиту, а там багры и топоры прибиты гвоздями оказались. Насилу оторвал. Вот вроде и все.

Нравились особисту Перелыгину эти солдаты, простые деревенские мужики. Он про себя уже принял решение: никакой тут диверсии нет, но, сделав голос суровее, приказал написать объяснение одно на всех, в целях экономии бумаги, но чтобы в нем все расписались. Пока писал, опять же Тюрюханов, он у себя в блокнотике отразил биографические данные бойцов. И надо же – этот Тюрюханов оказался его земляком. Малахольный Доржиев тоже был из Бурятии, но родом из далекого Баргузина. Двое других оказались уроженцами Казахстана. Закончив с четверкой арестантов, он прошел в комнату начальника караула и попенял старшине, что арестованные сидят в холоде и могут простудиться, а это подрыв боеготовности. Старшина сделал испуганные глаза и, заверив особиста, что сейчас же исправит положение в лучшем виде, проводил того за ворота гауптвахты. Перелыгин, бодро шагая за обещанными рапортами местных командиров, никак не мог представить, что его замечание будет исправлено в несколько странном виде, а именно: скоро вся четверка огнеборцев добросовестно занималась строевой подготовкой во дворе под зычные команды старшины службиста. Еще через полчаса лейтенант Перелыгин был бараке злосчастной роты, а четверка штрафников и их уставной мучитель, разгоряченные, усердно отрабатывали команду «Кру-гом! Шагом… марш!», а изо рта у всех валил пар.

В наполовину обгоревшей казарме, точнее, в ее оставшейся части проходило ротное комсомольское собрание. Перелыгин тихонько встал за спинами комсомольцев, которых оказалось не так уж и много в четвертой роте – человек сорок, ну никак не больше. Импровизированный президиум в виде трех табуреток занимали совсем молоденький, худосочного вида младший сержант – лет двадцати пяти, чернявый, с тоненькими усиками – и два политрука – один с двумя кубарями, значит, младший политрук, а второй – в звании политрука роты с тремя малиновыми кубарями. Комсомольцы расселились кто как мог. Немного постояв и послушав, Сергей вник в повестку дня: разбирали личное дело комсомольца Дугарова, невысокого крепкосложенного бойца, который стоял с левого фланга президиума повесив голову и теребил бляху на ремне. Худосочный младший сержант оказался секретарем комсомольской организации роты. Он звонким, как показалось Перелыгину, даже поставленным голосом, без волнения и запинки (видимо уже привык) произнес в продолжение ранее сказанному:

– А теперь, товарищи бойцы! Обсудив боеготовность комсомольцев и всего личного состава нашей роты при возникновении очагов пожара и их тушении, перейдем ко второму вопросу. Нужно обсудить персональные действия бойца нашей роты комсомольца Дугарова Баира. Все вы знаете, что, рискуя здоровьем, все как один, личный состав тушил пламя. В это время боец Дугаров из пристройки дома культуры, где находился склад ненужных вещей, спасал статуэтку божка чуждого нам религиозного культа. Комсомольский актив роты считает, что его поведение не соответствует моральному облику комсомольца и бойца Рабоче-крестьянской Красной Армии.

Тут поднялся политрук, который был с двумя кубарями, кашлянул, прочищая горло, произнес небольшую речь. Суть ее состояла в том, что коммунистическая партия и комсомол, несмотря на тяжелое военное лихолетье, напрягают силы на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками, успевают обращать внимание на духовное развитие молодежи, в том числе и в вооруженных силах Союза Советских Социалистических Республик. Но некоторые личности, несмотря на то что им Родина дала образование и сейчас доверила оружие, проявляют несознательность, руководствуются в своей жизни устаревшими старорежимными догмами. Еще допускают религиозные акты.

«Ни хрена себе загнул политрук!.. – подумал Сергей. – Так и под трибунал подведет». Но политический работник, видимо, выдохся и, сев на табурет, предложил секретарю продолжить собрание. Тот с благословения своего старшего политического товарища продолжил:

– Так, товарищи комсомольцы! Для объективности давайте выслушаем рядового Дугарова!

Тот стал совсем бледным, только уши горели цветом полкового знамени. Он еще сильнее стал теребить пряжку ремня и с заметным бурятским акцентом глухо выдавил из себя:

– Я тоже тушил. Смотрю, горит склад. Стал тушить. Стал доски горящие бросать. В складе вещи лежат, я стал вещи выносить на снег. Огонь все больше. Смотрю, в огне лежит будда, такой я видел дома в Бурятии, в Иволгинском дацане, я его взял и тоже вынес.

– Дугаров, не лукавь! – секретарь встал с места и обвел рукой стоявших бойцов, добавил: – Поясни товарищам своим, зачем ты его за пазуху положил, а потом спрятать хотел, у тебя его же помкомвзвода в вещмешке нашел!

Тут прорезался голос помощника командира взвода:

– Так точно! Эту статуйку я у него нашел при проверке чистоты и порядка в расположении. Она килограмма полтора весом, медная али бронзовая, может, позолоченная.

Дугаров склонил голову, вот-вот, видимо, заплачет, но глаза исподлобья смотрели упрямо и честно:

– Я его руками брал, рукавиц не было, обжегся, – действительно, Перелыгин увидел, что у красноармейца ладони рук в свежих коростах, – положил за шинель. А потом положил к себе в мешок, хотел отдать кому-нибудь.

Тут в дело вмешался политрук с тремя кубарями. Это был заместитель командира батальона по политической части. Глаза у него были внимательные, необычного желто-зеленого цвета, от уголков отходили добродушные морщинки. Роста высокого, подтянутый, в новеньких командирских ремнях, он производил впечатление серьезного и умного человека. «Все! Сейчас под статью подведет!» – подумал Перелыгин, но ошибся полностью и во всем.

– Товарищи бойцы! – политрук обвел всех присутствующих глазами. – Всё сказанное здесь в отношении рядового Дугарова правильно, – комсомольское собрание притихло в ожидании судьбы Дугарова. – Но товарищи комсомольцы! Почему вы оцениваете действия вашего товарища как-то однобоко, с обвинительным уклоном, что ли? А вот если посмотреть с другой стороны. Первое – не испугался рядовой Дугаров, когда полез в самое пекло? Имеет ли право родину защищать?

– Нет, не трус! Ни разу замечен не был! Свой парень! – раздались голоса из рядов.

– Хорошо. Второе – имеет ли ценность вещь, которую Дугаров спас от пожара?

– Наверное, имеет!

– Статуэтка это. Да и красиво сделанная. Может, даже из золота, – это секретарь подал свой голос, выражая мнения товарищей.

– Вот именно! Значит, имеет историческую и художественную ценность, и место ей в музее.

– Точно! Точно! – зашептались солдаты.

– Поэтому я как представитель партии и командования нашей части не вижу в поступке Дугарова ничего предосудительного. – Он сел, хитровато вновь оглядел присутствующих, а Перелыгину, видимо, как свежему человеку подмигнул. Тут подал голос и младший политрук: вскочив с места, фальцетом выкрикнул:

– Все-таки я считаю, что нужно Дугарова наказать как тайно верующего, что не совместимо с комсомолом! Он заслуживает наказания в виде выговора с занесением в личное дело. Давайте голосовать!

Секретарь посмотрел на заместителя командира батальона и, получив согласие кивком головы, закричал:

– Кто за то, чтобы наказать комсомольца рядового Дугарова? Поднимите руки! – И сам поднял левую. Руки подняли еще три человека. – Кто за то, чтобы не наказывать Дугарова? – Тут поднялся частокол мозолистых обветренных, обожженных солдатских рук. Два взводных лейтенанта, тоже комсомольцы, подняли руки. – Большинство против, – объявил секретарь несколько обескураженно. – В таком случае собрание считается оконченным!

Ротный политрук вскочил, крикнул:

– Всем выходить строиться перед казармой!

Младший лейтенант Перелыгин через два дня окончил дознание по факту возгорания построек в поднадзорной части, вложил туда все объяснения, схему возгорания, рапорты командиров батальона и роты, написал рапорт, в выводе которого значилась фраза: «Таким образом, мною, младшим уполномоченным особо отдела в/ч номер… младшим лейтенантом Перелыгиным С. И., в ходе дознания не установлено признаков воинского преступления или диверсии. Полагал бы военнослужащих, виновных в неосторожном обращении с огнем, привлечь к дисциплинарной ответственности». Копию его отправил в районный отдел НКВД. Подшил материал черной сапожной ниткой: очень ему не нравилось выражение «Дело шито белыми нитками», хотя он не совсем понимал смысл его, но чувствовал нехорошее. Это уж так, для полного ажура.

ГЛАВА 7

Лейтенант Одзима, инженер Лялин

Дайгоро Одзима. офицер императорской армии и потомственный самурай, не считал, как многие японцы, европейцев низшей расой – гайдзинами, а китайцев вообще не людьми. Скорее, наоборот, он понимал, что любая нация, любой народ имеет свою культуру, знания, умения, историю, и поэтому всегда нацеливался на то, чтобы обучится у чужих чему-то особенному, чего не умеют японцы. Да и вообще, научиться чему-то новому всегда приветствовалось в стране восходящего солнца. А его наставник, господин Ишимура-сан, любил повторять что любое ремесло почетно. Так, к своему удивлению, находясь в Китае, он быстро обучился ремеслу сапожника и иногда, в свободное время, ремонтировал обувь сослуживцам-офицерам. В конечном итоге это занятие и послужило основой его легенды. Полунищий бездомный китаец-сапожник, рабочий-пролетарий ни у кого не вызвал бы подозрения в Советской России. Помимо обучения ремеслу сапожника, он неплохо овладел северным диалектом китайского языка, привык к фунчозе (сорт лапши) по китайскому рецепту и другим неаппетитным блюдам. Во время окончательной подготовки майор из военной миссии, с лицом, лишенным мимики, по просьбе полковника Ишимуры приходил к нему на квартиру, занимался основами русского языка, приносил советские и китайские газеты, выдал несколько книг, рассказывал об обычаях жизни за северной границей. И в целом лейтенант Одзима был в курсе событий, происходящих в Азии и СССР. Однажды принес кусок соленого свиного сала на куске черного засохшего хлеба, пояснил при этом, что это отвратительная пища входит в рацион питания жителей России. Одзима попробовал необычное угощение, но оно ему понравилось – сытное, с ароматом чеснока, намного вкуснее, чем вареная бутабара (свинина – яп.), от которой щекотно в глотке.

Поезд прибыл в г. Иркутск, здесь был центр Восточной Сибири. Здесь и началось перевоплощение мелкого китайского дипломата в советского пролетария. Железнодорожный вокзал был шумный, полон военных. Одзима в купе переоделся в простую рабочую одежду, надел кепку, до этого все три дня пути не брился, отчего стал похож на местного аборигена, бурята, рабочего- путейца, достал мешок на лямках с необходимыми вещами, чемодан убрал наверх, цивильный костюм положил в рундук под сиденье. Осторожно выглянув, убедился, что никого нет в коридоре, а толстый проводник, как предписано, стоит на входе в вагон. Он проскользнул в тамбур, противоположный от проводника, открыл дверь вагона и спрыгнул на пути, оставив перрон на другой стороне. Изображая железнодорожного рабочего, кои документы у него имелись, прошел вдоль всего состава, пролез под несколькими вагонами соседнего эшелона и неторопливым шагом спустился к берегу реки Ангары. В этот момент другой человек, почти близнец Дайгоро Одзима, прошел в дипломатический вагон мимо толстого проводника, который удивился тому, что прежде просмотрел выход господина дипломата на перрон, оказавшись в его купе, достал чемодан, повесил костюм и как ни в чем ни бывало сел на нижнее место, достав газету. Двадцать минут спустя в купе появился сосед – коммунист, китаец – и мнимый Одзима, беседуя на шанхайском диалекте о победе Коминтерна в Азии, через восемь суток добрался до Москвы, где исчез за дверьми посольства Японии. О его судьбе мы ничего не узнаем, да и она для нас совсем неинтересна.

Путь настоящего Одзима Дайгоро тоже занял восемь суток. Шесть дней по документам гражданина Союза Советских Социалистических Республик он пожил в Иркутском доме колхозника, где хаотичное и массовое движение постояльцев не предполагало тесного знакомства и всем был безразличен еще один приезжий. Таким образом, согласно наставлению полковника Ишимуры, он привыкал к обстановке. Полковник поучал: «Господин Дайгоро! В новых условиях будут неизбежны просчеты в поведении, общении с туземцами, выполнении местных правил и обычаев. Поэтому первые несколько дней вы поживете в большом городе среди незнакомцев, которые не обратят внимания на ваши ошибки, а вы попривыкнете! Ну а в целом следуйте поведению этакого простачка с плохим знанием русского языка». Таким образом, Дайгоро немного пообтерся, потом купил самый дешевый билет на поезд и добрался до места своего назначения, но не в Москву, а в противоположную сторону – в г. Читу, которую недавно проехал. Там, следуя инструкции, посетил центр города и, проходя мимо японского консульства на улице Кузнецова, дом номер 72 (в настоящее время улица Бабушкина), коротко осмотревшись по сторонам, приставил палку к растущему на улице тополю, но так, чтобы ее было видно из окон посольства. Затем, не оглядываясь, двинул пешком в южном направлении, в сторону тракта, ведущего на Маньчжурию. Документы железнодорожного рабочего он сжег, выкинул одежду и в кустах на окраине Читы переоделся в наряд небогатого сельского жителя – стоптанные сапоги, застиранная русская рубаха с воротом. Это перевоплощение ему принесло некоторое удовольствие. Он на минуту почувствовал себя девятихвостым кицунэ (лис-оборотень – яп.).

Вот как добраться до станции Оловянная – была проблема. Сигнал он оставил, и об этом знаке непременно доложат временно исполняющему обязанности консула – господину Ясуми. Дайгоро знал из сообщения военной миссии в Харбине, что на пост консула в Читу прибудет кадровый разведчик господин Хисамацу, он же полковник императорской армии господин Мацудайро. Он-то сможет руководить агентурной сетью, координировать всю работу по разведке в Забайкалье, естественно, Дайгоро верил, что он не один и его миссия является важной частью какого-то большого военного плана.

Документы у Дайгоро Одзимы были в порядке – пара настоящих справок из советских учреждений, а именно: одна – из сельской амбулатории, где он якобы лечил заболевание уха, а вторая была того же Агинского сельского совета о том, что является рабочим сапожником артели кустарей Агинского потребсоюза. Этот кооператив был такой бардачной организацией, что, наверное, сам его председатель не знал, кто и какое количество народу у него трудится. Был у Дайгоро и настоящий советский паспорт серого цвета с черным гербом, выданный на пять лет в г. Чите, как обычно, затертый, с мятыми страницами, где стоял синий кривой штамп с пропиской в городе Чите. По паспорту Одзима звался Василием Тушеиновым (так малограмотным делопроизводителем в документе переделано китайское имя Ту Ши ин). В общем, с документами все было хорошо. Китайский язык, его мандаринский диалект, Одзима знал неплохо. Получается по основной легенде, был он потомком «красных китайцев», осевших в Советском Союзе в годы гражданской войны. Интернационал! Документальной проверки он не боялся. Вася Тушеинов (давайте именовать этого героя теперь так, когда он превратился в советского гражданина) имел с собой сумку с сапожным инструментом. Вообще Одзима неплохо овладел ремеслом сапожника. Это было необходимо для настоящего разведчика – иметь профессию для легенды. Например, полковник Ишимура очень хорошо знал ремесло фотографа. Даже генерал-майор Хито-сабуро Хата, начальник главной военной миссии в Маньчжурии, которому лейтенанта Одзиму Дайгоро представляли по вступлении в должность, имел профессию киномеханика. Выйдя на тракт в сторону селения Титовское, Дайгоро Одзима, теперь Василий Тушеинов, двигался по обочине дороги в надежде, что его подберет какой-нибудь попутный транспорт. На поезде он ехать не хотел. Во-первых, решил перестраховаться, вдруг кто-то запомнил его личность, а во-вторых, на железнодорожном транспорте проходили постоянные проверки документов и Одзима не хотел, чтобы его новый паспорт запомнили военные патрули или милиция, а того хуже – чекисты. Да и пешее передвижение полностью укладывалось в легенду о сапожнике китайце перекати-поле. Пройдя приличное расстояние, он сошел с тракта. И так же, пешим ходом, петляя по проселкам и дорогам, где срезая путь, а то и тропами – карту Читы и ее окрестностей он выучил наизусть, – переночевав в каком-то зимнике, к исходу второго дня по Березовскому тракту вышел к разъезду Атамановский. Тут он вздохнул свободно. «Всё! – подумал. – Теперь я предоставлен окончательно сам себе!» Пройдя по улицам Атаманки, Одзима, то бишь Василий Тушеинов, стал вспоминать, чем знаменит сей населенный пункт. Ах да! В годы гражданской войны в России здесь часто бывал белый атаман Семенов, и вроде даже его гейша (полюбовница) отсюда родом. Потом он решил окончательно вжиться в роль сапожника и, выбрав место у сельпотребсоюзовского магазинчика, сел на ступеньки крыльца, достал инструмент, вытащил сапожную лапу, стал на ломаном русском всем входящим-выходящим предлагать свои услуги. Какая-то женщина согласилась и, сев рядом на крыльцо сняла боты (женские ботинки – уст.) со стоптанными каблуками. Василий Тушеинов ловко срезал сбитую часть каблука у правого ботика, поджег палочку клея и накапал на нужное место, с силой приложил кусок резины. Так же ловко обрезал лишнюю часть, насадил ботик на лапу и пятью гвоздиками прибил приклеенную часть каблука. Затем ту же операцию проделал и с левым товарищем ботика. Все дело заняло у него пятнадцать минут, женщина в это время щелкала семечки и шелуху сплевывала перед собой на землю. Василий протер замшевой тряпочкой, пропитанной воском, пару обуви, придав им тем самым блеск и чистоту, протянул женщине. Та удивилась быстроте исполнения, сунув руку под жакет достала мятый рубль, заплатила новоиспеченному мастеру. Василий про себя усмехнулся: «Вот сдал экзамен! И жизнь налаживается». Женщина придирчиво осмотрела обувь, надела, притопнула ногой, как бы еще раз проверяя работу, ушла довольная ценой и мастером, шагая широко на всю ширину подола юбки.