Сочинения. Том 5

Таким образом, тебе уже ясно, что для роста необходимо питание. Ведь, растягиваясь и не получая питания, тела не растут на самом деле, но являют лишь обманчивую видимость роста. Впрочем, растяжение во всех направлениях возможно только для тел, которые увеличиваются природным способом. Ведь, когда мы сами растягиваем тела, они, подвергаясь удлинению в одном направлении, во всех остальных уменьшаются. И не найти ничего такого, что может быть растянуто в трех направлениях, и при этом сохранит свою целостность и не порвется. Стало быть, раздаться во все стороны, оставаясь целыми и к тому же сохраняя исходный вид, тела могут только благодаря природе.

Таким образом, рост невозможен без притока и всасывания пищи.

8. Итак, кажется, мы подошли к вопросу о питании, который является третьим и последним из заявленных нами с самого начала. Ведь когда усваивается то, что в виде пищи поступает к каждому члену питаемого тела, действием является питание, а причиной – питающая функция. Вид действия здесь в данном случае – изменение, но не такое, как при рождении. Ведь там является на свет то, чего прежде не было, а в процессе питания поступающая пища уподобляется тому, что уже существует. Поэтому один вид изменения с полным основанием назвали рождением, другой – уподоблением.

9. И поскольку о трех природных функциях сказано достаточно и кажется, что живое существо не нуждается больше ни в какой другой, раз у него есть все, чтобы вырасти, созреть и как можно дольше сохраняться, может показаться, что довольно уже речей, и все природные функции уже получили свое истолкование.

Но если кто-нибудь обратит внимание, что речь до сих пор еще не касалась ни одной из частей тела животного (я имею в виду желудок, кишечник, печень и тому подобное) и не были еще исследованы их функции, он, пожалуй, подумает, что перед ним не более как вступление к полезному учению. В целом дело обстоит так: рождение, рост и питание – это первичные и как бы главные из дел природы, поэтому и их деятельные функции – три первые и господствующие, и они нуждаются, как было показано, во взаимном служении, как и в помощи других. Уже было сказано, чего не хватает функциям рождения и роста; о том же, чего не хватает функции питания, расскажем сейчас.

10. Ведь я собираюсь показать, что органы и способы распределения питания существуют благодаря этой функции. Поскольку свойство этой функции – уподобление, и различным сущностям свойственно уподобляться друг другу и превращаться одна в другую, если в их качествах нет уже чего-то общего и родственного, то, во-первых, никакое живое существо по природе своей не способно питаться любой едой, а во-вторых, даже то, чем оно может питаться, оно усваивает не сразу. А если этого не избежать, то каждому живому существу нужно изрядное количество органов пищеварения. Ведь, чтобы желтое стало красным, а красное желтым, понадобится простое и единственное изменение, а чтобы белое стало черным, а черное белым, нужно пройти все промежуточные стадии. Так же и совершенно мягкое не становится в высшей степени твердым мгновенно, а весьма твердое – весьма мягким, как и исключительно зловонное не может внезапно обернуться исключительно ароматным, ни ароматнейшее – внезапно стать зловонным.

Как тогда из крови однажды получится кость, если та прежде сколь возможно не уплотнится и не побелеет, или кровь из хлеба, если тот постепенно не утратит белизну и не примет мало-помалу красный цвет? Ведь из крови легче получается плоть: если природа сгустит ее настолько, что она до какой-то степени отвердеет и уже не будет способна течь, то таким образом получится изначальная только что образованная плоть. А чтобы стать костью, крови понадобится много времени, длительная переработка и множество изменений. И совершенно ясно, что хлеб, а тем более латук, свекла и им подобное, нуждаются в полном изменении, чтобы стать кровью.

Именно здесь кроется причина того, что органов переработки пищи так много. А вторая причина – природа выделений. Ведь как мы совершенно не можем питаться травой, хотя скот с этим справляется, так же мы способны прокормиться редькой, однако не так хорошо, как мясом. Ведь мало есть такого, чего бы наша природа не переварила, не преобразовала, не усвоила и из чего не произвела бы, наконец, полноценной крови. Но в редьке сродного нам, подходящего к усвоению (и то едва-едва и при серьезной переработке) совсем немного, но она почти целиком подлежит выделению и проходит через пищеварительные органы, и лишь немногое из нее берется в вены в кровь, да и кровь та не вполне хороша. Поэтому природе понадобилось во второй раз выделять излишки, на этот раз те, что в венах. А для этого нужны, во-первых, какие-то новые пути, по которым излишки будут выводиться наружу, не смешиваясь при этом с полезными веществами, и нечто вроде приемников, из которых остатки извергались бы лишь тогда, когда они достаточно наполнены.

Итак, мы рассмотрели также части тела второго рода, предназначенные для выделения остатков. Но есть еще один, третий род частей тела, предназначенный для того, чтобы нести пищу во всех направлениях, наподобие множества дорог, проложенных по всему телу.

Ведь всевозможные виды пищи могут попадать в тело одним-единственным способом, а получает пищу не одна, а многие части тела, находящиеся на достаточно большом расстоянии. Поэтому не удивляйся изобилию частей тела, которые природа создала для питания. Ведь одни из них предуготовляют подходящую пищу для каждой части тела, изменяя ее, другие отделяют остатки, третьи их переносят, четвертые собирают, пятые выводят, а иные представляют собой те пути, по которым переносятся во всех направлениях полезные соки. Так что, если хочешь изучить все природные функции, тебе следует рассмотреть каждую из этих частей тела в отдельности.

Изучая их, следует начать с того, каковы дела природы, что близко к понятию цели, а также определить части тела и их функции.

11. В самом деле, нам нужно снова вспомнить о той цели, ради которой природа сотворила эти части тела и в таком количестве. Название этому процессу, как было сказано выше, – питание, а питание, согласно определению этого понятия, есть уподобление того, что питает, тому, что принимает пищу. Для того чтобы это произошло, нужно сращение, а для него, в свою очередь, необходимо приложение. Ведь всякий раз, когда сок, предназначенный для питания какой-либо из частей тела живого существа, извергается из сосудов, сначала он орошает всю эту часть тела, затем присоединяется и, наконец, уподобляется.

Так называемая белая проказа проясняет разницу между уподоблением и сращением, подобно тому, как тот род водянки, который иные называют анасарка, наглядно отделяет приложение от сращения. Ведь несомненно, что этот род водянки развивается не оттого, что плоть нуждается в прибывающей влаге, как это бывает при некоторых состояниях атрофии и истощения. Ведь можно видеть, что плоть при таких состояниях достаточно влажная и орошается, и то же относится ко всем плотным частям тела. Но происходит некое приложение прибывающей пищи, так как она более водянистая и не совсем еще переработана в сок, и нет в ней той липкости и вязкости, которые проявляются под действием врожденной теплоты. Сращения же прибывшей пищи произойти не может, поскольку непереваренная пища содержит много неплотной влаги и из-за этого растекается и легко скользит от плотных частей тела. При проказе происходит сращение пищи, а не настоящее уподобление. Это подтверждает, что все сказанное мной здесь вкратце было верным: там, где предстоит питание, сперва происходит приложение, затем – сращение, а после – уподобление.

Строго говоря, то, что питает, уже является пищей, а то, что подобно пище, но еще не питает, например сращиваемое и присоединяемое, не есть пища в строгом смысле слова, но только ее подобие. То, что еще содержится в венах, и еще в большей степени то, что еще в желудке, можно назвать пищей лишь на том основании, что оно станет питающим, если будет правильно обработано. Поэтому и всякие виды еды называются пищей не потому, что они уже питают живое существо, и не потому, что являются таким, каким должно быть то, что питает, но потому, что могут питать и для этого предназначены, если они правильно обработаны.

Ведь именно об этом говорит Гиппократ: «Пища – это питающее, подобное питающему и то, что станет питающим»[91]. Ведь он называет пищей то, что уже уподобилось, то же, что прилагается и сращивается, – напоминающим питание, а все прочее, что содержится в венах и в желудке, – предназначенным для питания.

12. Совершенно ясно, что питание неизбежно является неким уподоблением того, что питает, тому, что получает питание. Впрочем, иные говорят, что это уподобление не происходит на самом деле, но всего лишь кажется: таково мнение тех, кто считает, что природа неспособна действовать мастерски и предусмотрительно заботиться о живом существе и вообще не имеет никаких собственных способностей, которые она пускает в ход, чтобы одни вещества изменять, другие – привлекать, третьи – выделять.

Вообще в медицине и философии существуют два направления среди тех, кто внятно высказался о природе людей; речь, разумеется, о тех из них, кто знает, что говорит, видит следствия своих гипотез и в то же время их придерживается. А что до тех, кто даже этого не осознает, но попросту болтает, что на язык приходит и не принадлежит в точности ни к тому, ни к другому направлению, так о них и упоминать не стоит.

Что же это за два направления и каковы выводы из гипотез, которые они выдвигают? Одни предполагают, что есть некая материальная субстанция любого возникновения и уничтожения, всеобщая, единая и в то же время способная изменяться. Представители другой школы полагают, что материя не подвержена превращению, неизменна и разделена на мелкие частицы, которые перемежаются с пустотами между ними.

Таким образом, по крайней мере те, кто воспринимает следствия своих допущений, придерживаясь второго направления, полагают, что нет никакой специальной материи или функции природы и души, но они реализуются благодаря тому, что эти первичные, не подверженные изменению тела как-то сходятся вместе. Согласно же первому из названных направлений, природа не вторична по отношению к телам, а первична и намного старше их. Следовательно, по их мнению, природа создает тела как растений, так и животных и обладает для этого определенными функциями, то есть способностью привлекать и уподоблять соответственное и исключать неподходящее. Порождая, она искусно формирует все и заботится о том, что рождается, при помощи некоторых других функций: это и способность любить потомство и заботиться о нем, и способность общения и дружбы с представителями того же рода. Согласно другой школе, ничто такое не свойственно природе живых существ, и в души не заложена никакая врожденная идея, будь то идея согласия или вражды, разделения или соединения, справедливого или несправедливого, прекрасного или безобразного. Они утверждают, что все это зарождается в нас из восприятия и через восприятие и что живыми существами управляют образы и воспоминания.

Некоторые из них прямо утверждают, что у души нет никакой функции, за счет которой мы бы рассуждали, но что мы ведомы чувственными впечатлениями, подобно скоту, и не в состоянии сознательно принять или отвергнуть что бы то ни было. По их мнению, ясно, что и мужество, и разум, и рассудительность, и самообладание суть не более чем великая глупость, и на самом деле мы не любим ни друг друга, ни своих отпрысков, да и богам нет до нас никакого дела. Они презирают сны, гадания по птицам, предзнаменования и астрологию в целом – все, что мы, со своей стороны, основательно исследовали в другом сочинении, обсуждая мнения врача Асклепиада. Желающие могут познакомиться и с этими доводами и теперь уже рассудить, на какую дорогу из двух предложенных нам лучше повернуть. Ведь Гиппократ пошел первым из двух названных путей, придерживаясь мнения, что материя едина и способна к изменению, что все тело согласованно проницается и воздухом, и влагой, а природа творит все искусно и справедливо, используя функции, посредством которых каждая из частей тела влечет к себе соприродный ей сок, а сделав это, усваивает его каждой своей частицей и совершенно уподобляет себе. Та часть сока, которая не была усвоена и не смогла полностью измениться и уподобиться питаемому, уничтожается посредством другой, выделительной функции.

13. Уяснить же, в какой мере точности и истины достиг в своих мнениях Гиппократ, можно не только из того, что его оппоненты говорят вещи, противоречащие очевидным явлениям, но также исходя из самих отдельных предметов естественнонаучного исследования и, в частности, действий природы в телах живых существ. Ведь тот, кто считает, что ни одна часть тела не имеет функции привлекать вещества, обладающие соответствующим качеством, часто вынужден вступать в противоречие с очевидными явлениями, как это случилось с врачом Асклепиадом в вопросе о почках, которые считают органами, выводящими мочу, не только Гиппократ, Диокл[92], Эрасистрат, Праксагор[93] или любой другой врач, но также едва ли не все мясники, так как они ежедневно видят положение почек и канал, который соединяет каждую из них с мочевым пузырем, так называемую уретру, и из строения этих органов делают вывод об их работе и предназначении. Помимо мясников, все люди, испытывающие частые затруднения при мочеиспускании или страдающие задержкой мочи, когда у них ломит поясницу и с мочой выводится песок, сами себя называют «почечниками».

Я думаю, что Асклепиад никогда не видел камня, вышедшего у тех, кто страдает мочекаменной болезнью, и не замечал ни того, что этому предшествует острый приступ боли в области между почками и мочевым пузырем, когда камень проходит по мочеточнику, ни того, что, едва он выйдет, боль и задержки мочеиспускания тотчас прекращаются. А что до мочи, как она, по его мнению, поступает в мочевой пузырь, об этом стоит послушать и подивиться мудрости мужа, который, покинув широкие и ясно видимые дороги, предложил узкие и совершенно невиданные пути. Ведь он хочет, чтобы влага, которую мы пьем, проникала в мочевой пузырь в виде паров, а затем, из-за их скопления, принимала первоначальный вид и снова конденсировалась в воду; он рассуждает о мочевом пузыре точь-в-точь как о губке или шерсти, а не о теле весьма плотном и непроницаемом, защищенном двумя прочными оболочками. Если мы станем утверждать, что через них проходят пары, почему бы тогда, пройдя сквозь брюшину и диафрагму, воде не заполнить весь эпигастрий и грудную клетку? «Но очевидно, что брюшная оболочка плотнее и непроницаемее, чем оболочка мочевого пузыря, – говорит он, – и потому она не пропускает пары, а мочевой пузырь принимает их». Однако если бы он когда-либо занимался анатомией, он знал бы, что внешняя оболочка мочевого пузыря вырастает из брюшной оболочки и имеет одинаковую с ним природу, а особая внутренняя оболочка собственно мочевого пузыря более чем в два раза толще внешней.

Однако, возможно, дело не в толщине оболочек, но в расположении мочевого пузыря, благодаря которому в него устремляются пары? Напротив, если еще и оставалась вероятность того, что все прочее побуждает их там собираться, одного положения достаточно, чтобы понять, что это невозможно: мочевой пузырь находится внизу, а парам от природы свойственно стремиться вверх, так что куда раньше, чем они попали бы в мочевой пузырь, они должны были заполнить все пространство внутри грудной клетки и легких.

Но почему, в самом деле, останавливаюсь я на положении мочевого пузыря, брюшины и грудной клетки? Так ведь, проскользнув через оболочки желудка и кишечника, пары соберутся в полости между ними и брюшиной и там превратятся в жидкость (как собирается в этом месте больше всего жидкости у страдающих водянкой), или им, во всяком случае, придется устремляться вперед сквозь все, что так или иначе окажется поблизости, и никогда не останавливаться. Но если бы кто-нибудь и выдвинул такую гипотезу, то ему пришлось бы признать, что пары, пройдя таким образом не только через брюшину, но и через эпигастрий, рассеялись бы в окружающий воздух или, в крайнем случае собрались бы под кожей.

Однако нынешние сторонники Асклепиада пытаются на это возражать, хотя их неизменно поднимают на смех все, кому случалось с ними столкнуться, когда они об этом спорят. Таким поистине неистребимым злом является честолюбивая приверженность своей секте, которую невозможно вытравить, а вылечить труднее, чем любую чесотку.

Кто-то из наших софистов, закаленный в словопрениях и во всем остальном, столь великий мастер поговорить, что другого такого не сыщешь, однажды заспорил об этом со мной. Он был настолько далек от колебаний по поводу чего бы то ни было из сказанного, что начал твердить, что он даже удивляется, когда я берусь нелепыми словами опровергать очевидные вещи. Ведь каждый день можно наблюдать, как обыкновенные пузыри, если кто-то наполнит их водой или воздухом, а затем, стянув шейку, сдавит со всех сторон, ничего ниоткуда не выпускают, но полностью сохраняют то, что было у них внутри. И если бы вправду шли к ним из почек какие-либо каналы, достаточно большие, чтобы их можно было различить, в любом случае, по его словам, влага выходила бы через них под давлением так же, как и пришла. Выпалив это и тому подобное мгновенно, ясно и без запинки, он под конец вскочил и удалился, оставив нас, как будто мы не могли уже придумать какого-либо убедительного возражения.

Так и все те, кто рабски следуют учению своих сект, не только не знают ничего здравого, но даже и не хотят ненадолго задержаться, чтобы узнать. Ведь вместо того, чтобы узнать, как следовало бы, причину, по которой жидкость может войти через мочеточники в мочевой пузырь, а выйти назад тем же путем уже не может, и подивиться мастерству природы, они и научиться не хотят, а к тому же еще болтают вздор, заявляя, что природа создала многое другое, а главное, почки просто так, без всякой цели. Впрочем, некоторые другие позволили, чтобы им наглядно показали, что мочеточники от почек врастают в мочевой пузырь. Однако одни из них имели дерзость заявлять, что и те появились просто так, а другие – что это какие-то семенные протоки, и потому они врастают в шейку мочевого пузыря, а не в его тело. Поэтому, показав им, что настоящие семенные протоки впадают в шейку пузыря ниже мочеточников, мы думали, что они хотя бы теперь, раз уж раньше этого не сделали, уйдут от ложных предположений и переменят их на противоположные. Они и на это имели наглость возражать, заявив, что нет тут ничего удивительного: в этих протоках, дескать, как в более закрытых, семя остается дольше, а по тем, что идут от почек, оно быстро стекает вниз, так как они шире. Тогда мы были вынуждены показывать им наглядно на живом еще животном, что моча через мочеточники стекает в мочевой пузырь, не слишком надеясь даже таким образом когда-нибудь положить конец их болтовне.

А способ доказательства такой. Нужно разрезать брюшину перед мочеточниками, затем охватить их петлями, а после, перевязав животное, отпустить его, ведь так оно уже не сможет испускать мочу. После этого, ослабив внешние повязки, следует показать, что мочевой пузырь пуст, а мочеточники полны, растянуты и едва не лопаются. Затем, сняв петли, можно увидеть, что мочевой пузырь уже полон мочой. Когда это станет очевидным, нужно, прежде чем животное испустит мочу, затянуть ему петлю вокруг полового члена, а затем со всех сторон сдавить пузырь, ведь через мочеточники ничего назад в почки вернуться не может. Из этого становится ясно, что не только у мертвого животного, но и у еще живого что-то мешает мочеточникам принять мочу назад из мочевого пузыря. Сделав эти наблюдения, следует, ослабив петлю на половом члене животного, позволить ему испустить мочу, а затем снова перевязать один из мочеточников, позволив другому опорожняться в мочевой пузырь, и через некоторое время показать, что тот из них, что перевязан, в той части, которая расположена ближе к почкам, полон и растянут, а свободный остается мягким, между тем как пузырь полон мочой. Далее следует рассечь первый, полный мочеточник и продемонстрировать, как из него вырывается моча, подобно крови при кровопускании, тотчас разрезать и другой, а затем наложить животному внешние повязки, после того как рассечены оба мочеточника. Когда покажется, что времени прошло достаточно, повязку следует снять – теперь пузырь окажется пустым, а вся полость между внутренностями и брюшиной будет наполнена мочой, как если бы животное страдало водянкой. Итак, если кто-нибудь самостоятельно решится провести такой эксперимент над животным, он, думается, строго осудит опрометчивость Асклепиада. А если он поймет причину, по которой из пузыря в мочеточники ничего не возвращается, думаю, это убедит его в том, с какой предусмотрительностью и мастерством позаботилась природа о живых существах.

Гиппократ – первый, кого мы знаем, из всех тех, кто был и врачом, и философом, и он первым, постигнув дела природы, восхищался ей и славил ее повсюду, называя справедливой. По его словам, она одна удовлетворяет во всем живые существа, сама из себя производя все необходимое, ни у кого не учась. А раз она такова, то у нее есть, как он естественно заключил, определенные функции: способность привлекать сродное и отвергать чужеродное, и именно она питает тела живых существ, побуждает их расти и отражает болезни. И поэтому он утверждает, что в наших телах есть единство дыхания, единство течения жидкостей и все сообразно по отношению друг к другу. А по Асклепиаду, ничто ни с чем по природе не сообразно, но вся материя разъята и раздроблена на обособленные элементы и ничтожные частицы. Выходит, что он, кроме того, что поневоле делал бесчисленные предположения, противоречащие очевидным явлениям, не знал и природных функций: ни той, что привлекает сродное, ни той, что отвергает чужеродное. Так вот, по поводу кроветворения и всасывания пищи он пустился в какую-то невнятную болтовню и, вовсе не найдя, что бы сказать об очищении тела от излишков, без колебаний решился пойти вразрез с очевидными явлениями, лишив почки и мочеточники функции выведения мочи, но утверждая, что в мочевой пузырь ведут какие-то невидимые пути. Есть в этом, несомненно, нечто великое и внушительное: не удостоив доверия очевидные явления, верить вещам недостоверным.

В вопросе о желтой желчи еще далее простирается его великое и пылкое дерзновение, ведь, по его словам, она порождается в желчных протоках, а не выделяется через них.

Как же тогда выходит, что у людей, страдающих желтухой, совпадают два симптома: с одной стороны, их выделения вовсе не содержат желчи, а с другой – все тело полно ей? Здесь он вынужден снова болтать чепуху, наподобие той, которую наговорил по поводу мочи. Не меньший вздор болтает он и о черной желчи, и о селезенке, не понимая ничего из того, что было когда-либо сказано Гиппократом, принимаясь спорить о том, чего не знает, с безрассудством человека одержимого.

Какую же пользу для врачевания извлек он из этих утверждений? Он не только не мог излечить ни почечных недомоганий, ни желтухи, ни болезней, вызванных черной желчью, но даже не был в состоянии согласиться с тем, что признано всеми, а не одним лишь Гиппократом: что одни лекарства выводят желтую желчь, другие – черную, иные – флегму, а иные – неплотные водянистые выделения. Напротив, он утверждал, что каждое вещество, которое надлежит вывести, возникает под действием самих этих лекарств, как желчь у него производят сами желчные протоки. И нет никакой разницы, по мнению этого достойного изумления человека, дать ли больному водянкой лекарство, выводящее воду, или желчегонное средство, так как все они одинаково опорожняют и сушат тело и побуждают явиться на свет какую-то жидкость, которой до того не существовало.

Разве не следует после этого полагать, что он безумен либо совершенно не искушен в вопросах ремесла? Ведь кто не знает, что если дать страдающим желтухой лекарство, выводящее флегму, то оно не выведет из тела больного и четырех киафов жидкости? То же касается и средств, выводящих воду; желчегонное же опорожнит от большого количества желчи, а кожа больных, получивших такое очистительное средство, тотчас становится чистой. Так вот, мы лично избавили от болезни многих посредством однократного применения очистительного средства, предварительно излечив болезненное состояние печени. А ты точно не добился бы существенного результата, если бы применил средство, выводящее флегму.

И не то чтобы Гиппократ знал, что это так, а те, кто исходит исключительно из опыта, смотрели бы на эти вещи иначе. Напротив, они разделяют это мнение, как и все практикующие врачебное искусство – все, кроме Асклепиада. Ведь признанную в этих вопросах истину он считал предательством тех элементов, существование которых он предполагал. Ведь, если бы было найдено некое лекарство, привлекающее исключительно определенную жидкость, очевидно, следовало бы сделать рискованный вывод, что у всякого тела есть определенная функция – притягивать родственные качества. Поэтому он утверждает, что сафлор, книдский волчеягодник и молочай не выводят флегму из тела, но создают ее; между тем как крошки и чешуйки меди и сама обожженная медь, а также дубровник и дикая мастиха[94] растворяют тело до состояния воды, при этом страдающие водянкой получают облегчение не потому, что выводится лишняя жидкость, а потому, что они избавляются от вещества, которое на самом деле должно бы спровоцировать болезнь. Ведь, если тело не опорожняется от водянистой жидкости, но, напротив, порождает ее в себе, болезнь усугубляется. Так и скаммония, если верить Асклепиаду, не только не выводит желчь у больных желтухой, но и превращает в желчь полезную кровь, причиняя много зла и усугубляя болезнь.