Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Число осуждённых по политическим статьям точно не указывалось, но было видно, что общее их количество было незначительным. Однако, министерство ходатайствовало об сокращении содержания политических ссыльных с 12 до 8 рублей в месяц, поскольку многие из них «ведут за счёт этих денег праздный образ жизни, пьянствуют и разлагающе действуют на местное население». Сообщалось также о драках между различными партиями ссыльных, последовавших за диспутами на политические темы. Крестьянские бунты и рабочие волнения были, как я понял, в последние годы редкостью. В то же время доклад отмечал умелые и решительные действия Херсонского, а затем Харьковского губернатора князя Оболенского, который путём широко применения розог и других телесных наказаний сбил волну крестьянских выступлений в этом Новороссийском крае. Порки были прилюдными и «весьма охладили горячие головы бунтующих». – Сначала Голицын на Кавказе, теперь вот Оболенский в Новороссии, – подумал я. – Вспомнилась прославляющая тоску по белому движению песня, которую мы часто пели под гитару. А ведь эти вымышленные корнет и поручик, которые должны были «не падать духом и надеть ордена», могли быть в реальности сыновьями этих губернаторов и наместников. Не пришлось ли им «над Доном угрюмым» расплачиваться за то, что натворили их родители? – В горле у меня запершило, со дна желудка поднялось нечто горячее и жгучее. – Может быть я ем сейчас не то, к чему я привык? Да при чём здесь привычки, когда и тело-то моё стало совсем другим.

Я закрыл доклад и отложил его в сторону. Мне захотелось прочесть что-нибудь коротенькое, и из стопки бумаг я выудил довольно тонкую, страниц на 15 записку посла в Константинополе Нелидова. Записка была посвящена – я не поверил своим глазам – проекту захвата Северного Босфора у Турции. Нелидов красочно описывал нестабильное состояние современной Турции, деспотическую власть султана, боящегося, как огня, либо военного переворота, либо народного восстания. Нелидов призывал воспользоваться сложившейся ситуацией и под предлогом то ли защиты армян от погромов, то ли помощи султану в борьбе с оппозицией, быстро захватить Босфор и Константинополь силами черноморского флота и 35-тысячного десанта. При этом Нелидов утверждал, что проект полностью поддерживают морской министр Чихачёв и начальник генерального штаба Обручев. Военный министр Ванновский П.С. – не тот ли самый Пётр Сергеевич, что едет с нами? - лишь только сомневается, хватит ли транспортных судов для перевозки пехоты и кавалерии. На что Нелидов отвечает, что часть десанта можно будет перевезти на плотах (во как!), поскольку летом вода в Чёрном море тёплая, а погода спокойная. После быстрого захвата Босфора Нелидов предлагал перекрыть пролив тремя рядами морских мин и на южном берегу поставить тяжёлые орудия, которые уже давно лежат в «особом запасе» в Одессе и ждут своего часа. Главным обоснованием срочности всей операции Нелидов указывал то, что английский флот уже подходит к проливу Дарданеллы к югу от Мраморного моря, и что надо, де, во что бы то ни стало англичан опередить. Про мнение министра иностранных дел Лобанова-Ростовского и министра финансов Витте в записке не говорилось ничего. – Ну вот опять, та же идея: маленькая победоносная война… - Я снова снял трубку и через секунду вновь услышал стариковский голос Воронцова-Дашкова. – Иван Илларионович, ещё одна просьба: возьмите у меня, пожалуйста, записку Нелидова и передайте её Витте для ознакомления, и скажите ему пусть соберёт совещание по этому вопросу. – Министр двора уже, видимо привык к своей новой роли и поэтому сказал: Слушаюсь! – более чётко и уверенно.

Дядя Сергей

Уже было около 5-ти часов вечера, но майский день ещё не начал клониться к закату. Я отложил бумаги в сторону, поднялся и стал смотреть в окна вагона. Срединная Россия, плоская и бескрайняя, расстилалась до самого горизонта по обе стороны узкой и прямой нитки железнодорожного полотна. Поля, поля, чуть кудрявые перелески, болота и пустоши… Человеческого жилья почти не было видно. Мне на секунду показалось, что я не в поезде, а в море на маленьком, как каравелла, корабле, и эта земля, как зелёная вода, мягко покачивает и меня, и письменный стол и тиснённый кожаный диван напротив. Но вот уже показались постройки и пакгаузы, и поезд на всём скаку влетел на украшенный цветами, лентами и электрическими лампочками вокзал. Эта была Тверь. Перрон был заполнен народом, по преимуществу женщинами в пышных разноцветных платьях с лентами, кружевами и другими архитектурными излишествами. Дамы были с огромными букетами таких же пышных цветов, они суетились и толкали друг друга широкими полями своих замысловатых шляп. Наконец показались мужчины в чёрных сюртуках или фраках и в таких же чёрных цилиндрах. Аликс пришла ко мне в опочивальню, мы вместе с ней прошли в салон-вагон и помахали толпе из окна. Послышался сначала гул, а потом взрыв восторга. Несколько дам упало в обморок. Мужчины тоже засуетились и потянулись к двери салона. – Депутация дворянского собрания Тверской губернии, – объявил появившийся в дверях Воронцов-Дашков. Депутаты, похожие на чёрных галок с серыми головами столпились в конце салона, и тогда самый седовласый и седоусый из них зачёл торжественный адрес, держа перед собой тяжёлую папку в красно-коричневом переплёте. В адресе были очень правильные слова о всеподданнейшей радости, которая переполняет, и о глубоком народном чувстве, которое возвышает. Затем старец во фраке, несколько узковатом для его массивной фигуры, с глубоким поклоном передал мне папку с адресом. Потом было ещё несколько депутаций: от купечества и промышленников, от мещан и ремесленников и ещё Бог знает от кого. Мы с Аликс почти всё время стояли и держались стойко, мы понимали, что это – генеральная репетиция перед коронационными торжествами. После приёма депутаций полицейские и жандармы в форме и штатском оттеснили толпу немного в сторону, и поезд, вздыхая и словно жалуясь на свою нелёгкую судьбу, тронулся и набрал скорость.

Не прошло и часа, как он вновь остановился на неказистой и совершенно очищенной от народа станции, с кривоватой надписью Клинъ на белом здании вокзала. От небольшой группы военных и штатских отделился высокий и прямой человек в гвардейском мундире и держащая голову вниз прелестная женщина в нежно-голубом, почти белом платье. Погода явно испортилась, начал накрапывать дождь, и двое гвардейских офицеров высоко держали над головами этой пары чёрные зонты до тех пор, пока они не поднялись по откинутой лесенке в двери салона. Великий князь Сергей Александрович и его жена Елизавета Фёдоровна полностью соответствовали описанию Аликс, которое она поведала мне в первый же день нашей встречи. Он – прямой и негнущийся, держащий голову неестественно высоко, что неизбежно создавало впечатление высокомерия и неоправданного превосходства, и она – в невесомом платье из бело-голубых кружев с тонким одухотворённым лицом, живым и печальным одновременно. Несмотря на то, что дядя интересовал меня больше всего, я не мог оторвать взгляда от тёти-кузины Эллы. Нечто завораживающее, прекрасное и трагичное было во всём её облике, казалось, у этой женщины нет тела, а есть только нежная, ранимая и благородная внутренняя сила, которая, как из зазеркалья, сверкала ясным и чистым светом в её глазах. Сёстры (а я не забыл, что Элла – родная старшая сестра Аликс) обнялись и поцеловались. Дядя Сергей подал мне руку и посмотрел на меня сверху вниз, близоруко щурясь. – Да, только лорнета ему не хватает, – подумал я, – или монокля на худой конец. – Мы сели с Сергеем Александровичем на один диван, а сёстры на другой. Аликс моментально отбросила свой холодный и неприступный вид и живо и весело начала что-то рассказывать Элле. Сергей Александрович прочистил горло и покровительственно спросил меня: – Ну что мой любимый племянник, mon cher ami, как ты себя чувствуешь накануне этого великого события? – Говоря по-русски, он сильно и несколько нарочито грассировал, общаясь ко мне не иначе как «любезный дг’уг», и называя свою жену «моё дитя». – Я ответил нечто неопределённое. – А твой ушиб, – он кивнул в сторону моей головы, – тебя не беспокоит? – Нет, нет всё уже прошло, – быстро сказал я и перевёл разговор на тему, которая меня действительно очень интересовала. – А … скажите, ведь после коронации намечаются народные гуляния и раздача подарков на Ходынском поле? – Да, через два дня в субботу, это славная тг’адиция, славная… Так происходит после всех коронаций. Но в этот раз народу ожидается больше, чем после ког’онации твоего батюшки, и подготовлено 400 тысяч подаг’очных кульков(146). Они такие милые, я лично контг’олировал содег’жание. Одна памятная кг’ужка с вашими вензелями чего стоит! Да там ещё сайка от Филиппова, и сладости, и полфунта колбасы, да ещё ситцевый платок от Пг’охог’овской мануфактуг’ы с вашими, твоим и Аликс, портретами. Пг’елестно! Пг’остой наг’од будет в востог’ге! А ещё будет бесплатное угощение пивом и мёдом, и никакой водки, заметь. – Да, это всё очень мило, – продолжал я, – а всё ли там продумано с точки зрения безопасности? – Там по краю поля постг’оены, вг’еменные конечно, и театг’ы, и лавки, и ларьки для г’аздачи гостинцев. Твоё выступление будет на центг’альной эстг’аде, там же поместится и великолепный ог’кестг’, котог’ый сыграет гимн в вашу с Аликс честь. И не беспокойся, ты будешь всё время окг’ужён подобающей охг’аной. – Я не за себя беспокоюсь… всё-таки огромное скопление людей, может быть полмиллиона придёт народу, а может и больше. Как бы не возникло паники, и они бы не подавили друг друга. – А-а-а, ты об этом? – несколько разочаровано протянул дядя Сергей. – Говог’ю тебе: не беспокойся, обег’-полимейстег’ Власовский знает своё дело. И ему для охг’аны Ходынского поля выделено, не помню точно, несколько сотен полицейских чинов. – Что такое несколько сотен против полумиллиона? Всё может случиться, не дай Бог, паника возникнет, побегут и подавят друг друга. – Ну, хорошо увеличим число полицейских. Казаков, может быть, подошлём. Не волнуйся. – Могу ли считать, дорогой дядя, что вы лично отвечаете за порядок и безопасность во время гуляния? – Я не понимаю, о чём ты говог’ишь, Ники? – возмутился дядя Сергей, на секунду потеряв весь свой апломб, – Что это за личная ответственность? Ты что, меня в тюг’ьму посадишь, если не дай Бог, что случится, меня, твоего дядю? И потом этот тон… Что с тобой происходит? Тебя словно подменили, ты как будто с ума стг’онулся после этого твоего Umfall (несчастного случая). – Сергей Александрович раскраснелся, вечная спесь его куда-то улетучилась, и он от волнения заговорил по-немецки. Аликс и Элла прервали свою беседу и удивлённо уставились на нас. – Разреши откланяться, дорогой племянник, – ледяным тоном и держа голову ещё выше, чем обычно, произнёс Московский генерал-губернатор. – Пойдём, дитя моё, – обратился он к своей жене. И они быстро проследовали к двери, ведущей в великокняжеский вагон. – Ники, -озадаченно проговорила Аликс, – я слышала ваш разговор; такого ещё никогда не было. Ты никогда ничего не требовал от Сергея… Я понимаю, он не самый приятный человек на свете, но ты ведь знаешь, что все великие князья неподсудны, и отвечают всегда и за всё их подчинённые…. Ники, Ники, что ты затеял, – и Аликс с сожалением посмотрела на меня.

Калейдоскоп

Время продолжало ускоряться. Оно уже не летело, а неслось вскачь с непостижимой силой и скоростью. Не успел я вернуться в опочивальню и сесть за бумаги, как в окне вагона показались предместья Москвы, ещё более бедные и обшарпанные, чем в Санкт-Петербурге. Поезд сбавил ход, миновал несколько стрелок и развилок и наконец остановился не на Ленинградском (как я думал), а на каком-то другом вокзале. Не понимая толком, где мы находимся, я вышел с Аликс, мамА и многочисленной свитой на перрон и только тут прочитал надпись на здании: Смоленскiй Вокзалъ. – Так это же Белорусский! – догадался я наконец. – А почему сюда? – Спрашивать было некогда и не у кого. К нам подошла целая толпа мужчин в сияющих золотом мундирах и дам в роскошных туалетах. В их лицах было что-то неуловимо одинаковое. – А ведь это всё Романовская семья, – догадался я. – Все эти люди мои родственники. Сколько же их тут 30, 40 или больше? – Начались бесконечные пожимания рук дядям и племянникам и поцелуи тётям и племянницам. Я никого не успел толком запомнить, за исключением уже известного мне любителя балета, который с важностью сообщил мне, что принял на себя командование коронационным «отрядом», состоящим из немыслимого количества пехотных батальонов и казачьих сотен. Под охраной кавалергардов мы вышли на площадь со знакомым мостом, который перегораживала Триумфальная арка, как будто перенесённая с Кутузовского проспекта. Несмотря на поздний час площадь была запружена народом, сдерживаемым тонкой линией полицейских, которые, как и все присутствующие, восторженно смотрели на нас и улыбались, но не кричали. Под мощный гул толпы мы с Аликс и мамА сели в закрытую карету, которая тут же резво тронулась, въехала на мост и покатила по обсаженному липами шоссе прочь из города. Никаких высоких домов на Ленинградском проспекте (или как он тогда назывался?) я не заметил, двухэтажные деревянные дома изредка проглядывали из-за светло-зелёной или чуть желтоватой молодой листвы. Только с правой стороны показалось довольно высокое здание с надписью на крыше Яръ. Дорога была тряской и пыльной, и мы очень обрадовались, когда экипаж въехал в ворота невысокой, почти игрушечной кирпичной крепостной стены с красно-белыми ажурными башенками и наконец остановился у такого же кирпичного, но казавшегося удивительно лёгким, дворцового строения с белыми маленькими колоннами. – Так это же Академия Жуковского, – осенило меня. В этот момент Воронцов-Дашков, оказавшийся здесь раньше нас, провозгласил: – Добро пожаловать в Петровский путевой дворец! – На широком плацу был уже выставлен почётный караул каких-то кавалеристов – то ли уланов, то ли драгунов, кто их там разберёт. Уланы-драгуны громко гаркнули приветствие и над невесомым, похожим на сказочный замок дворцом взвилась стая галок или ворон, казавшихся иссиня-чёрными на фоне вечереющего неба. Мы прошли во дворец и встретились с зарубежными родственниками, из которых я смог запомнить только родного брата Аликс Эрнста-Людвига, которого все называли Эрни, женатого на Виктории-Мелите, которую все называли Дакки, хотя в ее облике и не было ничего утиного. Ужинали вчетвером, без мамА и Михаила, а наутро начались непрерывные приёмы зарубежных монархов, послов и многочисленных депутаций и делегаций. Из всего этого мелькания лиц, мундиров и фраков мне запомнилось только витьеватое приветствие эмира Бухарского и Хана Хивинского – двух верных, но, видимо, не бескорыстных вассалов России, а также приезд Ли Хунчжана во всём великолепии китайской пышности. На второй день ноги у меня уже начали подкашиваться, но вечером удалось присесть, когда прямо в Петровском парке хор из 1200 певцов пел нам с Аликс так называемую торжественную серенаду. Слушая их мощное пение, которое, казалось, можно было услышать не только в самой Москве, но и в Санкт-Петербурге, я напряженно думал о том, есть ли смысл в том, что я затеял. Россия стала мощной державой, которую явно уважали во всём мире. А её народ, хотя по большинству неграмотный и живущий от урожая до урожая, казалось, был вполне удовлетворён своим положением и выражал, практически непрерывно, радость и даже восторг от того, что им будет править новый самодержец. – Зачем тогда это всё – свободы, конституции, парламенты, – думал я, – если и так все довольны? – И с трудом отогнал эти мысли. – Я же знаю, чем всё это кончится. А любовь и ненависть народа переменчива как «ветер мая», а сейчас этот май как раз и есть. Похоже, я хорошо держусь пока, и Аликс и никто другой не делают мне замечаний, что я не так сел или не так встал. – Я посмотрел на свою жену: она сидела с непроницаемым лицом, чуть-чуть улыбаясь уголками губ и глубоко погрузившись свои мысли, которые в отличие от моих были по-видимому не такими уж тягостными. А хор пел всё мощнее и мощнее, звуки обволакивали меня и нашёптывали: всё будет хорошо, всё будет хорошо!

Наутро, 9 мая был торжественный въезд в Москву, обставленный с уже начинающей приедаться пышностью. Я заранее предупредил Воронцова-Дашкова, что в связи с моим болезненным состоянием я не смогу въехать в город, как положено, на белом коне. И бедному министру пришлось вносить срочные коррективы: за жандармами, гвардейцами и кавалергардами, а также личным императорским конвоем из донских казаков, ехала карета со мной и Аликс, далее экипаж Марии Фёдоровны, а уж затем нескончаемая вереница карет с великими князьями, сановниками и иностранцами. Тверская улица, по которой мы проезжали, выглядела провинциальной: узкой и низенькой – я не заметил домов выше 3-х этажей, но все эти дома были красочно украшены цветами, лентами и флагами, фасады – это было заметно – были заново покрашены. – И в этом ничего, как видно, не меняется, – подумал я, – а отойдёшь чуть в сторону, а заглянешь за эти фасады, что там тебе откроется? – В глазах рябило от висящих почти из каждого окна бело-лазорево-алых флагов. По бокам улицы стояли сплошные ряды военных и полицейских, люди выглядывали из-за их спин, кричали и махали цветами нашей карете. Солнце ярко светило прямо нам в глаза, заставляло щурится и прислонять ладони ко лбу. В состоянии эйфории, которую испытывает человек, когда он всем нравится, мы подъехали к тёмно-красным, почти бурым стенам Кремля. Он показался мне ещё более монументальным, чем 100 лет спустя, наверное, из-за того, что вокруг него не было высоких зданий, за исключением белой громады храма Христа-Спасителя. Двуглавые орлы на башнях очень подходили к окружающему пейзажу, состоявшему из белых дворянских и зелёных купеческих домов, брусчатых мостовых и лугов Замоскворечья. Мы подъехали к главному входу в Большой кремлёвский дворец и, войдя внутрь, сразу оказались на парадной лестнице, ведущей на второй этаж. Она выглядела не столь роскошной, чем лестница Зимнего, и тем не менее светло-коричневый мрамор стен и колонн и потолок, уходящий в небеса, производили сильное впечатление. Я потрогал рукой тёплую стену цвета варёной сгущёнки. – Ревельский камень, – услужливо шепнул мне на ухо Воронцов-Дашков. – Да, велика Российская империя, поэтому и камень можно из Ревеля привозить, это ведь где-то в Прибалтике, по-моему. – Я поймал себя на мысли, что, в отличие от Эрмитажа, я ни разу в жизни не был в этом дворце. Ещё бы, резиденция президента, сюда просто так не пускают. Я усмехнулся. С лестницы мы прошли в маленький зальчик. На его светло-зеленых стенах не было ничего, кроме огромной картины, изображающей битву русских витязей с очередными бусурманами. Зальчик показался скромным, но то, что открылось за ним, было настолько грандиозным и впечатляющим, что я еле удержался, чтобы не охнуть: соседний зал с белыми витыми колоннами, мраморными скульптурами и огромными люстрами, казалось, уходил в бесконечность, узорный, натёртый до блеска паркет слепил глаза. Но это было только начало: следующие три зала были сверху до низу отделаны золотом, всё сверкало и сияло, и не давало перевести дух. В убранстве этих залов, как и всего дворца, чувствовалась какая-то эклектика, причудливая смесь европейского великолепия с азиатской пышностью. Было невероятно, что среди низкого и слегка провинциального города могло таится такое богатство.

Я обрадовался, когда нас увели со второго этажа на первый, в заново отремонтированные императорские покои, которые тоже показались мне жилищем азиатского богдыхана. Мы умылись и прилегли отдохнуть, но не прошло и получаса, как праздничная круговерть верноподданнейших приветствий, делегаций, свит, пышных платьев и мундиров, русских и иностранных депутаций вновь закружила нас. Среди всего этого маскарада времени для государственных дел почти не оставалось. Запомнился доклад военного министра Ванновского, представителя старой гвардии «дорогого батюшки». Из его долгой речи я понял лишь одно: хотя русская армия за последние 20 лет не принимала участия ни в одном сражении, за исключением победы над афганскими племенами и их английскими инструкторами под Кушкой в Туркестане, дела в этой армии обстояли в целом не плохо. Ванновский жаловался на неграмотность и дремучесть деревенских призывников, на худобу и истощённость многих из них. По его словам, 40% этих крестьянских парней только в армии пробовали мясо, в первый раз в своей жизни. Об офицерах и унтер-офицерах Ванновский отзывался сдержанно-одобрительно: попивают, конечно, не без того, но службу свою знают, и приходил в необычайное воодушевление, рассказывая о технических новшествах. Особенно он гордился принятой на вооружение два года назад винтовкой конструкции штабс-капитана Мосина и заявил, что дал указания закупить «на пробу» 5 пулемётов Максим, переработанных английской фирмой Виккерс специально под патрон от мосинской винтовки. Степенный и неторопливый, с аккуратной седой бородой и стальными глазами, умно смотревшими на собеседника через стёкла «интеллигентских» очков, генерал Ванновский производил на собеседника впечатление спокойствия и силы. – Пожалуй, его можно оставить пока в министрах, – решил я.

Полицейский Дон Кихот

В эти же дни до коронации, в моём Кремлёвском кабинете, производящем поистине монументальное впечатление своим огромным, тёмного дуба письменным столом и такими же дубовыми панелями на стенах, произошла у меня ещё одна интересная встреча – с недавно назначенным начальником Московского охранного отделения Сергеем Васильевичем Зубатовым, познакомиться с которым мне рекомендовал Секеринский. Когда я спросил о Зубатове у Горемыкина, тот почему-то замялся, и бакенбарды его неуверенно затряслись. – Не простой человек этот Зубатов, Ваше Величество, – осторожно начал престарелый министр. – В молодости он сам был связан с революционэрами. Женился выгодно на владелице московской частной библиотеки, не помню её фамилии, так вот… он из этой библиотеки выдавал этих всяким нигилистам запрещённую литературу. Был арестован, тут-то его бывший начальник московского охранного отделения Бердяев – царство ему небесное, вечный покой, широкой души был человек – и завербовал. – Завербовал? – Именно. Служил Зубатов тайным агентом два года и, кажется, больших успехов добился: многих, многих народовольцев разоблачил. Но те, которых ещё арестовать не успели, Зубатова раскрыли, и пришлось его перевести в Охранное отделение официально. Он там у Бердяева всеми тайными сотрудниками руководил, и немудрено: всю эту провокаторскую работу он знает не понаслышке. – В голосе Горемыкина мне вдруг почудились нотки презрения. – А когда Бердяев на покой собрался уходить, он его, Зубатова на своё место рекомендовал. Ну а Сергей Александрович и утвердил. А сейчас Сергей Васильевич другое дело затеял – тоже, сдаётся мне, очень рискованное – собрался создать меж рабочих то ли трейд унионы, то ли какие-то феррейны. – Это ещё что такое? – А вот он за дверью стоит, он сам вам всё и расскажет. – Ну, хорошо, зовите.

На зов Горемыкина дверь осторожно раскрылась, и в неё вошёл совсем не такой по наружности человек, какого я ожидал увидеть. Сергей Васильевич Зубатов всем своим видом меньше всего походил на провокатора и агента охранки. Одетый в штатское, в сшитый по фигуре и весьма элегантный сюртук с галстуком в клеточку, он был высок, строен и худощав, на его чисто выбритом тонком лице, которое можно было назвать красивым, прочно сидел длинный прямой нос, под ним топорщились небольшие и аккуратные чёрные усы, а карие глаза смотрели прямо: открыто и честно. Ни тебе бегающих масляных глазок, ни потеющих рук, ни суетливых движений – полное разочарование. Говорил он без подобострастия, чётко и складно и вообще своим обликом и манерами напоминал какого-нибудь писателя или учёного, а никак не маститого провокатора. На мою просьбу рассказать о своём плане, он сразу перешёл к сути дела. – Я, Ваше Величество, по долгу службы много общался с революционерами и должен вам сказать, что многие из них, в особенности рабочие, никогда бы и не пошли в революцию, если бы у них была возможность открыто и легально защищать свои права и улаживать свои экономические споры с хозяевами. Вот совсем недавно, с месяц назад мы ликвидировали в Москве социал-демократическую организацию Московский рабочий союз, я беседовал почти со всеми его бывшими членами и многое выяснил. При этом я бы разделил всех арестованных на две категории: идейных интеллигентов-революционеров и простых рабочих. Так вот: интеллигенты, те прекрасно понимали, за что привлечены к ответственности, тогда как рабочие никак не могли взять в толк, в чём состоит их вина. – Мы же просто, – говорили они, – хотели своих товарищей от несправедливости защитить, от увольнений ни за что, от придирок мастеров, от снижения расценок, да и хоть копейку к заработку прибавить – чего ж, мол, в нашем союзе такого плохого, а тем более политического? – Так вот я и говорю: раз нет для таких рабочих легальной возможности объединиться, то и идут такие люди на поводу революционеров всех мастей, которые внушают им, что нет, мол, у них другого пути для улучшения своего положения, кроме как стачки, демонстрации или прямой бунт против правительства. – Да, русский бунт… бессмысленный, – пробормотал я. – И тогда, – не расслышав, продолжал Зубатов, слегка встряхивая своими интеллигентскими кудрями, – мне пришла в голову мысль: а что если дать им такую возможность, организовать нам самим для них профессиональные союзы. Есть же в конце концов в Англии тред-унионы и ничего, живёт себе страна прекрасно, только богатеет. – При слове тред-унионы Горемыкин энергично закивал головой, словно подсказывая мне: Ну что я вам говорил? – А надо вам честно признаться, Ваше Величество, наши русские фабриканты за редкими исключениями – люди очень жадные, за копейку удавятся. Чтобы рабочим лишнего не платить, систему штрафов за малейшую провинность придумали, по поводу и без повода; так эти штрафы на некоторых фабриках достигают до половины от заработка. Да и оставшуюся половину рабочие не знают, когда получат: то ли на Рождество, то ли на Пасху. – А разве хозяева не обязаны платить рабочим хотя бы раз в месяц? – задал я наивный вопрос. – Нет, не обязаны, нет такого закона. У нас в России вообще трудового законодательства нет, как такового. Вот есть указание от правительства ограничить рабочий день 12-тью часами, так это рекомендация, а не обязательство, и на многих фабриках работают по 14, а то и по 16 часов. А некоторые хозяева вообще своим рабочим не платят. – Как это? – А так: на счёт записывают и заставляют покупать товары в своих лавках, а там цены в три раза выше, чем в городе. Заканчивается сезон, и хозяин говорит рабочему: – Так… за проживание у меня в бараке я с тебя вычел, за продукты вычел, за одёжу тоже, штрафы за нерадивость опять же, и знаешь, что я тебе скажу, дружок, ты мне ещё и должен остался. – Вы прямо какие-то социалистические речи тут держите, – не выдержал Горемыкин, и его бакенбарды осуждающе затряслись. – Я правду говорю, то, что есть на самом деле. – Зубатов и самом деле держался несколько вызывающе и говорил без всякого пиетета, без страха и сомнений. – Просто Дон Кихот из полицейского управления, – подумал я. А Зубатов вновь обратился ко мне: – Государь, количество фабрично-заводских у нас в России удваивается каждые 10 лет, не успеем мы опомниться, и они превратятся в такую мощную силу, с которой очень будет трудно справиться, даже с помощью казаков и нагаек. Поэтому, пока не поздно надо их энергию, их недовольство направить в надлежащее русло. Пусть они, рабочие с одной стороны, а хозяева с другой, научатся договариваться друг с другом, а государство в лице полицейского управления, кого же ещё, будет над ними судьёй и арбитром. – Горемыкин начал глухо бурчать, как давно потухший вулкан, из которого вот-вот должна извергнуться лава. Я упреждающе поднял руку: – Много вы сегодня наговорили, Сергей Васильевич, э-э-э интересного. Всё это надо обдумать и обсудить. Прошу вас в короткие сроки подготовить докладную записку со своим предложениями, и мы на Госсовете обсудим. – Зубатов, весьма польщённый, поклонился и чуть ли не крыльях вылетел за дверь. Горемыкин в то же время продолжал неодобрительно качать головой. – Я чувствую, Иван Логгинович, – решил я подтроллить старого министра, – что все эти идеи Зубатова вам не по душе. – Да уж, – ответил министр, промакивая пот на лбу большим узорчатым платком, – совсем не по душе. Завиральные идеи эти, скажу вам прямо Ваше Величество, Бог знают куда нас могут завести. Никогда в России такого не было, чтобы хозяева и работники на равных в переговоры вступали. Хозяин есть хозяин, он царь и Бог для своих работников. Они его слушаться должны, а не разговоры разговаривать, а тем более бунтовать. А эти мастеровые… пролетариат, так называемый… они действительно опасные люди, дашь им палец – откусят всю руку. Нет, спуску им давать нельзя, никак нельзя. – И, продолжая качать головой, старый и верный служака вышел наконец из моего кабинета.