Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Саре дали увольнительную, чтобы она могла сопровождать отца в этой поездке. Второй раз она присутствовала на крупной международной конференции вместе с Уинстоном. В начале ноября 1943 года командир Сары вызвал её к себе и уведомил, что оформляет ей увольнительную по запросу премьер-министра, для некоей важной поездки без уточнения деталей. Звучало это интригующе, как завязка какого-нибудь авантюрного романа Дж. А. Генти[7] или Г. Райдера Хаггарда, и Сара «воспарила душой», а вскоре и физически, вылетев в Тегеран на первую в истории очную встречу Черчилля, Рузвельта и Сталина{14}. Тегеранская конференция стала триумфальной вершиной сотрудничества союзников, западные лидеры приняли решение массированно десантировать свои войска в Нормандии и открытием Второго фронта упростить Советам задачу нанесения мощного контрудара по нацистам на Восточном фронте. Дух доброй воли, казалось, витал над триумвиратом мировых лидеров, и Сара испытывала воодушевление. «Что бы за этим ни последовало, – писала она матери, – нельзя было не почувствовать зарождения искреннего и страстного стремления к дружбе»{15}.

Теперь союзные войска медленно, но верно теснили нацистов на восток, к Германии. Волна побед союзников в Европе, одержанных тем летом, как раз и побудила тройку лидеров созвать ещё одну конференцию, чтобы согласовать планы по окончательному, как они надеялись, завершению войны. Конференция, по предложению Черчилля, получила кодовое название «Аргонавт»: Ясон и его спутники из древнегреческого мифа плыли за золотым руном как раз на северное побережье Чёрного моря. В начале января Сара узнала, что в числе «аргонавтов» предстоит быть и ей. Впрочем, её и на этот раз просто вызвали к командиру и поставили перед фактом, приказав собираться в путь. Она снова потребовалась отцу для участия в «сверхсекретной» поездке. Попросив надёжную подругу заместить её на разведывательной станции ВВС в Медменхэме, Сара распустила слух, что заболела, чтобы никто не заподозрил истинной причины её отсутствия на службе, а сама 29 января под покровом ночи прибыла на авиабазу Нортхолт, откуда они с отцом вскоре и отбыли на Мальту.

Победа в Европе была уже не за горами, что должно было бы вселять оптимизм, но предстоящая конференция вызывала у Сары большое беспокойство. Началось с погоды. Из Нортхолта они вылетали из-под надвигающейся снежной бури{16}. Даже на борт пришлось бежать бегом, чтобы успеть взлететь, прежде чем ветер по-настоящему разыграется, но в полёте тут же возникли новые проблемы. С терморегулированием обогрева салона дело обстояло хуже некуда. В разреженной раскалённой атмосфере Сара с попутчиками чувствовали себя как «шипящие томаты на медленном огне без воздуха», а отец выглядел точь-в-точь как «розово-красный от жара младенец, готовый вот-вот разреветься». И страдал он не только из-за раскалённого, как сковородка, салона, – у него самого температура поднялась до 39 °C. Уинстон ухитрялся серьёзно простужаться чуть ли ни при каждом выезде на зарубежные конференции, и всякий раз он волевым усилием принуждал свой организм к скорейшей поправке; однако на обратном пути из Тегерана он на две недели слёг в Тунисе с пневмонией, и с тех пор его твердокаменное здоровье явно пошатнулось. Вот и теперь премьер-министр сказал дочери среди ночи на полпути к Мальте, что абсолютно уверен, что «встрял во что-то»{17}.

Снежная буря, гнавшая их на восток, и дурное предчувствие отца вызвали у Сары некое суеверное чувство, сродни актёрскому мандражу перед премьерным спектаклем, и чувство это только усиливалось с приближением начала конференции. Она всё чаще задумывалась о том, что такое судьба. По прибытии на Мальту она задала сопровождавшему их лорду Морану, личному врачу отца, странный вопрос: «Возможно ли предсказать будущее человека по линиям на ладони?» Такая постановка вопроса лорда Морана, человека естественнонаучных взглядов, просто-таки вывела из себя. «Однозначно нет! – заверил он её. – Отчётливые узоры на ладонях каждого – всецело результат анатомии и генетики». – «Значит, по-вашему, ничего такого нет?» – переспросила Сара с ноткой разочарования в голосе. Но лорд Моран просто перевёл разговор на другую тему{18}.

К счастью, отоспавшись несколько ночей, Уинстон полностью выздоровел, вернулся в привычно жизнерадостное расположение духа и даже пропел, идя на ужин, сочиненный на ходу рифмованный куплет, дабы заверить Сару, что с ним всё в порядке: «Температура упала, живот не тревожит нимало, все прочие функции в норме; я снова в прекрасной форме!»{19}.

Но ко времени сбора британского контингента на палубе для встречи Рузвельта от благодушия не осталось и следа. В восемь утра поступило жуткое известие: ночью у итальянского островка Лампедуза разбился самолёт с экспертами британского МИДа, следовавшими на конференцию. По предварительным данным, из девятнадцати пассажиров и членов экипажа выжили семеро, однако об именах и состоянии выживших ничего не сообщалось. Британская делегация была в шоке{20}.

Уинстона, вышагивавшего взад-вперед по палубе, реально трясло. Ведь он изначально высказывал серьёзнейшие опасения относительно выбора черноморского региона как места проведения планируемой конференции, и чем ближе становилась дата её открытия, тем крепче он убеждался, что опасения его были оправданными. Аверелл Гарриман сообщил, что советская сторона передала неверную информацию о длине взлетно-посадочной полосы аэродрома, куда следующим утром предстояло прибыть делегациям союзников. Её, вопреки обещаниям, так и не удлинили, и ни американские Douglas C-54, ни британские Aver York’и на неё приземлиться не смогут. Вместо этого им предлагается посадка на другом аэродроме, но и там взлетно-посадочная полоса на две тысячи футов короче нормативных требований. И автомобильная поездка от аэродрома до Ялты обещает быть нелёгкой. Офицер ВВС, загодя прибывший в Ялту во главе британских квартирьеров, живо описал экстремальный шестичасовой маршрут по заметённым снегом горным дорогам. Мало того, что от аэродрома до места размещения шесть часов езды, так ещё и «Франкония», океанский лайнер на службе ВМС с центром защищенной связи на борту, продравшийся в Крым через минные поля, вынужден был ошвартоваться в Севастопольской бухте, в трёх часах езды к западу от Ялты. Один британский майор из того передового отряда сообщал, что конференцию предстоит проводить с использованием трёх пунктов сосредоточения, «разнесённых по разным уголкам территории, по площади сопоставимой с Уэльсом, и связанных плохими горными дорогами, покрытыми снегом, льдом и слякотью».{21}

Премьер-министр также испытывал и опасения другого рода, касающиеся его отношений с Франклином Рузвельтом. За последние четыре года между Черчиллем и Рузвельтом успела сложиться искренняя дружба. Даже выбор Мальты в качестве места встречи был ещё и трогательным напоминанием об их товариществе. В начале войны Италия и Германия на пару контролировали всё Средиземноморье и Северную Африку, за исключением этого островного форпоста. С Мальты британцы атаковали итальянские военные суда и караваны вражеских транспортов, лишая генерала Эрвина Роммеля и вермахт возможности установить полное господство над Северной Африкой. Но к маю 1942 года Мальту едва не сломили. Методично пуская ко дну один за другим конвои с поставками из Британии, враг поставил мальтийское население на грань голодной смерти. На острове не было материалов для ремонта изрядно потрепанных в постоянных воздушных боях самолётов, и союзная авиация фактически утратила способность противостоять врагу. В какой-то момент в составе британских ВВС на Мальте осталось всего пять годных к боевым вылетам истребителей{22}. Авианосец с партией новых Supermarine Spitfire, на смену выбывшим из строя, до острова так и не добрался, получив повреждения, и остров был обречен. Черчилль в отчаянии телеграфировал Рузвельту о сложившейся ситуации. Президент откликнулся незамедлительно, отправив в Средиземное море американский авианосец, гружёный британскими истребителями Spitfire, – причём не единожды, а дважды, – и тем самым спас Мальту от тотального уничтожения, а британские силы от капитуляции перед полностью снаряженной и всем обеспеченной немецкой армией в Северной Африке{23}.

В последние месяцы, однако, Рузвельт явно стал более осторожно относиться к выказываемым Черчиллем опасениям относительно перспектив трёхсторонней конференции. Черчилль был этим остро уязвлен и весь январь настойчиво вытягивал из Рузвельта согласие предварительно встретиться на Мальте, чтобы выработать в общих чертах единую позицию по вопросам, которые будут обсуждаться в Ялте{24}. Особенно тревожили Черчилля гарантии независимости Польши. Американцы, по его мнению, недооценивали все тонкости этой деликатной проблемы, в то время как Советы постоянно держали их в уме, не озвучивая. Сталин, конечно, был беспощадным и коварным автократом, но Черчиллю хотелось верить, что он окажется человеком слова. «Будь у меня возможность еженедельно встречаться со Сталиным за обедом, никаких проблем не было бы вовсе», – заявил он однажды{25}. В октябре 1944 года Черчилль и Сталин встретились в Москве. Тогда два государственных мужа достигли тайного соглашения, по которому Советы после освобождения Балкан не будут вмешиваться в дела Греции, где традиционно сильно британское влияние, а Великобритания взамен обязуется держаться подальше от Румынии и Болгарии. Сталин пока что данное тогда обещание выполнял. Черчилль, однако, всё так же насторожённо относился и к людям в сталинском окружении, и к историческим силам, веками формировавшим Россию. Как и в эпоху государей-императоров, Кремлю нужно было доминировать в Восточной Европе. Глубоко укоренившаяся в национальном сознании озабоченность защитой западных рубежей России от врагов, угрожающих вторгнуться и хлынуть вглубь страны по бескрайним равнинам, накрепко засела и в умах советских вождей. Гитлеровское нападение на СССР в 1941 году – операция «Барбаросса» – стало последней и самой наглядной материализацией страха перед подобным вторжением и одновременно примером его обоснованности, поскольку вполне могла бы увенчаться успехом. Преследуя свои национальные интересы, Советы готовы были эксплуатировать малейшие разногласия между двумя западными партнёрами. Польша для России исторически была предметом вожделения. Но именно статус гаранта суверенитета Польши вынудил Великобританию объявить войну гитлеровской Германии. А потому именно по польскому вопросу британцам и американцам следовало заранее прийти к твердому соглашению.

Рузвельта же, напротив, более всего заботило, как бы его приватная встреча с Черчиллем на Мальте не вызвала у мнительного Сталина подозрений, что западные союзники якобы что-то замышляют у него за спиной. Вот Рузвельт и отклонял просьбы Черчилля об этой встрече одну за другой на том основании, что неотложные дела в Вашингтоне никак не позволяют прибыть на Мальту ранее крайнего срока перед вылетом в Ялту. Кроме того, Рузвельт предпочитал «неформальные» обсуждения всех вопросов с партнёрами по переговорам, а потому и не видел нужды в подготовке и согласовании повестки{26}.

Рузвельт планировал уделить всей встрече в Ялте не более пяти-шести дней. Однако близящийся конец войны требовал решения глубоких идеологических вопросов устройства послевоенной Европы, и Черчилль полагал, что этого времени никак не хватит. Наконец, не выдержав, он съязвил: «Даже у Всевышнего на это ушло семь дней»{27}. Черчилля неотступно преследовали угрызения совести из-за того, что он сам назвал «безрассудством победителей» в Первой мировой войне{28}. Тогда они почему-то уверовали, что обеспечили мир на поколения вперёд, и не удосужились выстроить институты достаточно крепкие, чтобы служить гарантией сохранения мира. В результате старые раны воспалились и прорвались гнойниками новых бедствий – мировым финансовым кризисом, крахом Лиги Наций, национальным унижением Германии и, в конечном итоге, новой и ещё более кровопролитной войной. На этот раз, писал Черчилль Рузвельту, союзникам нужно действовать осмотрительнее; иначе «конец у этой войны может оказаться ещё более разочаровывающим, чем у предыдущей»{29}. Сотрудничество между союзниками в этом плане имело решающее значение. Как сказал Черчилль министру иностранных дел Энтони Идену за несколько дней до отъезда на конференцию: «Единственной надеждой для мира является согласие между великими державами. <…> Если они рассорятся, наши дети обречены»{30}.

Взглянуть на британского премьера хоть издали собрались несметные толпы мальтийцев и защитников острова. Для них он был – политический гигант, но для стоящей рядом с ним женщины Уинстон Черчилль был просто папой. Однако Сара всегда знала, что есть в её папе нечто особенное. Он был осиян тем самым ореолом величия, что заставляет гостей за обедом, мигом сбегав за ручкой и бумагой, записывать каждое изречённое им слово. Но при всей своей напористой риторике и силе характера папа оставался заботливо-любящим отцом, позволявшим детям кататься на себе верхом и сочинившим песенку «Бедный мопс Уаг» в утешение дочерям, когда их любимый пёсик тяжело заболел. После школы Сара больше всего любила проводить время с отцом в саду их имения Чартвелл, где они занимались совершенно необычным делом – кирпичной кладкой. Ручной труд каменщика именно в силу его полной отстраненности от политики лучше всего помогал Уинстону расслабиться. Он собственноручно возвел сотни ярдов кирпичных стен по периметру садов Чартвелла. Хотя у отца был и профессиональный каменщик по вызову, он предпочитал брать в «напарницы» Сару. У них выработалась совершенная система: Сара подавала отцу кирпичи и по мере надобности замешивала раствор, а Уинстон выполнял собственно кладку, но при этом доверял Саре следить за тем, чтобы верхний ряд кирпичей на стене шёл прямо и ровно. Так каменщик с подручной проводили множество приятных совместных часов в тихом восхищении созерцательно-слаженными движениями друг друга.{31}

И теперь, двадцать лет спустя, она снова была при отце в роли верной подручной. Перед этим у них бывали долгие периоды разлуки – во время театральных гастролей Сары. Учитывая возраст и классовую принадлежность Уинстона, даже удивительно было, что он совершенно не возражал против её сценических выступлений, – но ведь и его собственная мать, богатая американская дебютантка Дженни Джером, была женщиной необычной по меркам своего времени: писала пьесы для театров лондонского Вест-Энда, имела, по слухам, множество любовников и, достоверно, татуировку в виде змеи на запястье. По сравнению с ней Сара попирала условности ещё достаточно робко. Напряжение же в отношениях между дочерью и отцом возникло лишь однажды, когда она сбежала в Нью-Йорк, чтобы выйти замуж за Вика Оливера, актёра много старше её, а Уинстон решения дочери не одобрил и всячески пытался отговорить её от этого мезальянса{32}.

Но война снова свела вместе и сблизила Сару и Уинстона. Ещё в начале конфликта Уинстон с супругой Клементиной решили, что кто-то из членов семьи должен всегда находиться при нём в качестве адъютанта, защитника, помощника и конфидента во всех поездках. Не все Черчилли годились на эту роль. Клементина страдала аэрофобией{33}. Старшая дочь Диана была замужем, имела троих детей и терпеть не могла политику. Второй ребенок и единственный сын Рэндольф служил майором, блестящим умом был в отца и даже иногда сопровождал Уинстона в поездках, однако любил выпить, и, выпив, становился дерзок и нагл, что никак не способствовало исполнению им деликатной роли помощника Уинстона в напряжённых переговорах с высокими ставками. Мэри, младшая из всех, в 1942 году летала с родителями в Квебек на встречу Уинстона с Рузвельтом. Мэри была умницей, имела звание офицера Вспомогательной территориальной службы, но – слишком юна, на восемь лет моложе Сары, и потому неопытна. Таким образом, именно Сара и оказалась идеальным выбором. И возраст подходящий, и ум острый, и отточенное понимание актуальных военно-политических проблем налицо благодаря службе на станции разведки ВВС в Медемнхеме.

Но немалую роль в выборе сыграла и глубокая взаимная привязанность отца и дочери. Сара с детства ощущала себя «одиночкой»{34}. Будучи девочкой нервной и робкой, подругами в своём социальном кругу она, по сути, так и не обзавелась. И в подростковом возрасте большую часть дебютного сезона Сара провела, прячась в ванной комнате и играя в карты со своей кузиной Юнити Митфорд, лишь бы не вступать в разговоры со сверстниками{35}. С раннего детства она испытывала робость и неловкость перед отцом. Прежде чем обратиться к нему, Сара тщательно «приводила в порядок» свои мысли. Если же нужно было сообщить отцу нечто по-настоящему важное, она предпочитала делать это в письменной форме. Но, хотя Сара знала, что уступает отцу и в красноречии, и в сообразительности, она всё-таки полагала, что понимает его, а он её тем более, даже без слов. В семье все, кроме отца, дразнили её за застенчивость, но он им мигом подрезал злые языки, говоря: «Сара скрытна, как устрица, и своих тайн нам не выболтает»{36}.

В тихие часы при отце, занятом кладкой кирпичей, Сара изучала его, как натуралист изучает редкий вид. Она сделала наблюдение, что «доверенной аудитории он позволяет наблюдать, как кружатся и обволакивают проблему его мысли». И Саре отчаянно хотелось стать частью этой «доверенной аудитории», войти «в лигу тех, кто способен если не помочь, то хотя бы понять, куда он пытается выйти со своей идеей». Вот она и решила «потренироваться мыслить – не о тех же вещах, что и он, а таким же образом, как мыслит он, и начать применять такое мышление к определенным практическим проблемам». Даже не проговаривая этого вслух, она хотела дать ему понять, что шагает с ним «молча в ногу». Теперь никто, кроме разве что её матери, не знал происходящего в голове Уинстона Черчилля лучше Сары{37}.

По этой причине Сара и оказалась теперь на Мальте, где, стоя на палубе, наблюдала за нетерпеливо вышагивающим туда-сюда отцом. Никому в британской делегации, кроме разве что его протеже Энтони Идена, не мог поведать Уинстон всю глубину своей озабоченности всевозможными подводными камнями предстоящей конференции и, что ещё тревожнее, разочарования в своем главном американском союзнике. Но даже у Идена имелись собственная повестка и политические цели на будущее. А Уинстону нужно было иметь рядом кого-то, с кем можно поделиться гнетущим грузом, кто горит желанием ему помочь, кто способен умерить мощь словесного потока, изливаемого им за закрытыми дверями, и в то же время правильно истолковать его чувства, остающиеся не проговоренными. Дома это была Клементина, давно и тщательно отшлифовавшая до блеска способность канализировать неуёмную энергию мужа, направляя его страстные порывы в конструктивное русло. У Сары, в отличие от матери, не было за плечами сорокалетнего опыта управления Уинстоном Черчиллем, однако и она успела достаточно поднатореть в этом деле. Как в Чартвелле она помогала отцу класть кирпичи ровно с помощью отвеса и направляющих, так и здесь она могла направлять и корректировать курс его речей, когда зашкаливающие эмоции угрожали сбить его верной дороги.

В 9:35 на горизонте, наконец, показался президентский крейсер ВМС США «Куинси». Самым малым ходом шёл он в гавань, обходя сети противолодочных заграждений. Эскадра из шести «Спитфайров» сновала по небу, и группы встречающих на берегу ожили, приветствуя крейсер сначала летящим прогоном национального гимна США, а затем туром «Боже, храни короля». С помощью буксира военно-морскую махину водоизмещением 13 000 тонн стали дюйм за дюймом подводить к причалу. Два судна оказались в узкой губе борт о борт и на столь близком расстоянии, что Сара могла рассмотреть лица всех присутствующих на палубе «Куинси». Команда медленно подползающего американского корабля стояла навытяжку, и Сара вынуждена была признать, что заокеанские моряки, воины и лётчики смотрелись «существами высшего порядка». Премьер-министр перестал мерить шагами палубу и также встал навытяжку на верхней площадке у одного из трапов. Он, правда, обещал Рузвельту встретить его «на пристани по прибытии», но теперь решил, что вполне сойдёт и так.

Когда «Куинси» поравнялся с «Орионом», толпа вдруг разом умолкла. На мостике прибывшего океанского крейсера у самых перил в гордой позе, хотя и в инвалидном кресле, восседал сам президент Соединённых Штатов. Они с премьер-министром молча обменялись вежливыми приветствиями. Черчилль отдал честь, неторопливо козырнув. Рузвельт тут же отсалютовал в ответ, после чего оба дружно свели и крепко стиснули перед собой ладони. Всего лишь миг – и напряжение последних месяцев развеялось вкупе с накопившимся обоюдным недовольством, и пара старых друзей почувствовала прежнее душевное единение. Даже Саре, всю жизнь проведшей в окружении высокопоставленных особ и государственных деятелей, эта сцена запомнилась как «до дрожи пронзительное зрелище»{38}. По ту сторону гавани, на борту «Сириуса», стояли и наблюдали за исторической встречей министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден и высокопоставленные американские делегаты Гарриман, Гопкинс и Стеттиниус. В этот момент, как позже признался Иден, мир, «казалось, замер, запечатлевая веху в истории»{39}.

Наконец, «Куинси» ошвартовался и спустил трап. Первыми на борт поднялись Гарриман, Стеттиниус, Гопкинс и генерал Маршалл, дабы поздравить своего президента с благополучным прибытием. Вскоре после этого прозвучало официальное объявление о прибытии американской делегации и был «свистнут наверх» премьер-министр Великобритании. Следом за отцом взошла по трапу на борт «Куинси» и Сара. На палубе её проводили к четырем выставленным на предвесеннем солнышке плетеным креслам, центральные из которых уже заняли её отец и президент. Пара смотрелась нелепо. Черчилль – при полном параде, в форме и фуражке Королевской яхтенной эскадры, и Рузвельт – в будничном тёмном в полоску костюме и твидовой кепке, будто он ещё даже и не решил, куда именно собирается – в город по делам или на пикник в свой любимый коттедж на холме в родном Гайд-Парке на Гудзоне{40}.

Рузвельт, как и Черчилль, прибыл на Мальту отнюдь не в гордом одиночестве. После паралича он обычно путешествовал с кем-то из сыновей, которые помогали ему вставать с кресла, перебираться из него в машину или в постель и садиться обратно. В Тегеран его сопровождали сын Эллиот и зять Джон Бёттигер, но на этот раз они остались дома. Ещё в начале января Рузвельт неожиданно телеграфировал Черчиллю: «Если вы берете на “Аргонавт” кого-то из своей семьи, то и я подумываю о включении в свою партию дочери Анны». Рузвельт никогда прежде не брал с собою в официальные зарубежные поездки единственную дочь, старшую из пяти его детей, и это решение было и неожиданным, и приятным. «Ну и замечательно, – ответил Черчилль. – А со мною едет Сара»{41}.

Уинстон и Клементина познакомились с «первой дочерью» Америки во время своего первого визита в Вашингтон в 1943 году. Сара виделась с мужем Анны, Джоном Бёттигером, в Тегеране, а о самой Анне немало сведений почерпнула из газет. У тридцативосьмилетней дочери президента было трое детей – подрастающие дочь и сын от первого мужа, биржевого маклера по имени Кёртис Долл, и пятилетний сын от Джона. Анна с Джоном жили в Сиэтле и издавали там газету Seattle Post-Intelligencer. В 1943-м Бёттигер поступил на воинскую службу в чине капитана Отдела по делам гражданского населения и отбыл в Северную Африку, а Анна в начале 1944 года перебралась из Сиэтла в Белый дом – и там, после долгих лет, проведённых в относительном забвении на дальнем Западе, теперь становилась всё более заметной фигурой. Когда её мать, Элеонора Рузвельт, уезжала из столицы, Анне приходилось выступать в роли исполняющей обязанности первой леди.

Теперь Анна сидела напротив Сары рядом с собственным отцом. Двух дочерей формально представили друг другу. Анна была высокой блондинкой с длинными и от природы прямыми, но завитыми перманентной волной волосами, сейчас немного растрепанными от морского бриза. Одета она была под стать отцу в простой цивильный костюм, на голове – шляпка. Сару сразу же поразило небывалое сходство Анны с её матерью Элеонорой. «Хотя, – ехидно отмечала Сара в письме к собственной матери, – выглядела [Анна] несказанно лучше». Следом в голову ей пришла ещё одна занятная мысль. Сара предположила, что незнакомцы, вероятно, считают, что и она сама, и её старшая сестра Диана внешне похожи на Клементину, вот только сравнение не в пользу дочерей, они с сестрой «не столь миловидны!» Ну если отрешиться от внешности, то Анна оказалась вполне приятной и дружелюбной особой. Поначалу она Саре даже «решительно понравилась». Затем она, однако, заметила у Анны, кроме непосредственности, «нешуточную нервозность из-за самого факта её участия в этой поездке»{42}.

Усаживаясь, Сара обратила внимание на президента США, которого разместили по левую руку от неё. Теперь, когда огорчения Уинстона по поводу Рузвельта были позади, Сара была искренне рада снова видеть его. При первом знакомстве в Тегеране она нашла его милым и даже очаровательным. Он был настолько полон жизни, что, казалось, готов был вскочить с кресла, забыв о том, что парализован.{43} Но теперь, взглянув на него, Сара опешила. Вся жизненная сила словно куда-то ушла, и даже лицо Рузвельта будто сдулось и опало. Он будто «состарился на миллионы лет» за четырнадцать месяцев, прошедших со времени их последнего свидания, и речь его, некогда искрометная и остроумная, сделалась блуждающей и путаной.