Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы

После еды Басим удалился. А к нам подсел знакомый Адхама. Его звали Хасан. Нам с Кристиной он очень понравился. У него были черные волосы, которые он, казалось, давно не стриг, темноватая кожа, карие глаза с задорными искорками и широкое лицо. Первое, что он сказал нам:

– Привет! Корабль! Электричество! – Парень произнес это по-русски.

Я спросила у него, знает ли он русский, но он ответил по-арабски, что эти три слова и еще пара десятков – единственное, что он пока запомнил. Хасан – студент военной академии и давний друг Адхама. Они знакомы с детства, так как приходятся друг другу дальними родственниками. Он показался нам очень открытым и добродушным. Русский язык он изучал потому, что хотел поехать получать образование в Россию. Он хотел стать инженером электросетей на военном корабле59.

Он тащился ото всего русского, и мы быстро нашли с ним общий язык. Умару это не понравилось, и он сказал кадету, чтобы тот к нам близко не подходил, потому что можно подхватить педикулез. Хасан захохотал по-мальчишески, хлопнул меня по плечу и сказал, что это не проблема. Три часа, что мы ждали вертолет, пролетели словно один миг. Потом пришел мукаддим и сказал, что вертолета сегодня уже не будет и мы возвращаемся обратно.

– Значит, мы еще увидимся, – сказал мне Хасан и протянул руку, чтобы попрощаться.

Я призналась, что у меня чесотка и до меня правда лучше не дотрагиваться. Он только широко улыбнулся. Это было так искренне и по-доброму, что я не смогла долго сопротивляться.

– Значит, увидимся, – я пожала его протянутую руку.

Когда мы двинулись по ухабистой и петляющей между противотанковых ежей дороге, то Хасан рванулся за нами. Он бежал и на ходу извинялся, что не сделал нам чаю.

– Ничего страшного! – ответили мы и помахали ему рукой.

– Я сделаю вам чай завтра! – крикнул он нам на прощание и остановился.

Всю дорогу до тюрьмы мы с Кристиной обсуждали Хасана, душевность и благородство которого нас тронула. Что-то в нем напоминало Петю Ростова. В нем была детская честность, которую еще не успели выдавить военной муштрой.

Когда мы вернулись в тюрьму, Кристина умоляла наших охранников позволить ей провести ночь в больнице. Я смотрела, как мерзко они ей улыбаются и обещают «сделать все, что от них зависит», а нутром чувствовала, что ничего они делать не будут. Охранники не поверили, что ей плохо, да и я тоже. Мы прошли к начальнику смены, чтобы сдать вещи. Кристина и там начала канючить. Нет, ну если бы был толк, то это одно. Но никто из присутствующих не мог нам помочь, так в чем смысл унижаться перед ними?

Я не могла это слушать, мне не терпелось увидеть своих из камеры. В коридоре было трое заключенных. Двое в белье, третьего раздели догола. Он был прикован к решетке так, что не мог сесть. Это означало, что его, скорей всего, запорют до смерти. Я посмотрела на него, он заметил мой взгляд боковым зрением, но не повернул головы. Смирившийся со своей смертью человек. Мне не было все равно. Мне было больно на него смотреть. Но до пытки ему оставались считаные часы. Иман называла это тюремным безмолвием: как бы кто ни кричал от боли, никто не ответит и не поможет.

А я хотела жить. Я хотела выбраться отсюда. И все, что я могла сделать для этих троих, – притвориться, что не замечаю их наготы.

Я с разбегу запрыгнула на дверь своей камеры, ухватившись за верхние прутья решетки так, чтобы все в камере могли меня увидеть. Все женщины расселись маленькими кружками и ели.

– Салам алейкум! Как вы тут без нас? Не соскучились? Без нас, я смотрю, тут слишком много свободного места!

Все были так рады, что заулюлюкали.

Я сказала им, чтобы они не расстраивались и держались, что мы с Кристиной решили остаться с ними и никуда не ехать. А потом – это случилось само собой – с моих губ сорвалось:

– Алаху акбар!

И всех понесло.

Женщины зааплодировали. Кроме той, что с розовыми косичками, конечно. Но Патрон помахала мне рукой и приветливо улыбнулась.

– Ру-си-я! Ру-си-я! Ру-си-я! – скандировали они во весь голос.

Все понимали, что прибавление двух человек в камере не сулит ничего приятного, но они как будто забыли об этом.

Я не знаю, почему они все выкрикивали имя моей страны, которое уже давно превратилось в мое.

Я всегда боялась уголовников. Мне казалось, что это такие страшные люди, которые потеряли всякое чувство морали и стыда. Я считала их странными созданиями, которых невозможно понять, а значит, и держаться от них нужно подальше.

И вот теперь воровки, убийцы, проститутки, попрошайки и террористки скандировали мое имя не меньше минуты, и никакой охранник не смог заставить их заткнуться. Мы все по-человечески стали едины.

Это был мой звездный час. Да, обычно он случается с людьми на сцене в присутствии уважаемых и важных людей. Но не со мной.

Спрыгнув на землю и повернувшись к холлу, я увидела накыба60, который выбежал на шум. В руках он сжимал плеть и яростно на меня смотрел. За ним стояла Кристина, в ее глазах были растерянность и страх.

Накыб шлепал себя по ладони плеткой, провожая меня взглядом. Негодуя, он ушел к себе в каморку. Все остальные зрители из охраны тоже разошлись.

Перед тем как войти к начальнику охраны, я оглянулась и посмотрела на троих прикованных к решетке заключенных. Я заметила, что двое, которые были в нижнем белье, улыбались. Тот, который был прикован за руку, поднятую к потолку, все так же стоял, понурив голову. Его рассмешить не получилось. От меня несло счастьем, потому что мне пока разрешили пожить и вот-вот должны были отпустить, но его жизнь вот-вот должна была закончиться. И от своей радости, и от вины за нее я никогда не избавлюсь.

С начальником охраны пришлось долго торговаться. Этот негодяй никак не хотел выдавать мне наш с Кристиной ужин.

– Ты же все равно не ешь! Так зачем тебе хлеб? – возмущался он.

– Я теперь ем! А так как я двадцать дней не ела, мне нужен двойной паек! Разве не видно, что я похудела? Это харам! Десять лепешек хлеба нам нужно как минимум!

– Десять лепешек! Да ты с ума сошла!

– Ну что вам, жалко, что ли, для россиянки хлеба? Вон у вас сколько! – Я указала на пакеты с хлебом, куча с которыми занимала весь угол и доходила до потолка.

– Официально вас выпустили из нашей тюрьмы сегодня в шесть вечера, а ужин был в восемь. Значит, еды вам не положено! – не сдавался он.

– Ну так в одиннадцать нас официально опять посадили! А кормят всего один раз в день! Нам, выходит, до завтра голодными торчать, да???

Он сидел за рабочим столом и видимо решил, что своим молчанием заставит меня уйти.

– Я требую разговора с начальником тюрьмы! – встав в позу, заявила я.

Охранник поднялся, резкими движениями разорвал пакет с хлебом и отсчитал мне шесть лепешек.

Я тут же свернула хлеб и прижала его рукой к боку.

– Довольна?

– А хумус?

Охранник долго на меня орал. Я, конечно, наслаждалась. Он знал, что я его дурю и что эту еду мы есть не будем. Мы уже поели в военной академии. С хумусом он тоже расставаться не хотел.

– Хумус сегодня раздавали по две ложки, больше открытых пакетов нет.

– Так я на две ложки и не рассчитываю. Я же двадцать дней не ела. Мне больше полагается. Ты дай мне пакет целый – вот и проблема решена.

– Целый пакет! Вот же ты… Нет у меня пакета! Вали в камеру!

Я широко раскрыла глаза и похлопала ресницами. Обычно на мужчин это действовало, но то ли тюрьма меня поистрепала, то ли от того, что один глаз распух и загноился, только охранник на меня даже не посмотрел. Я же почувствовала себя очень глупо.

Тогда я решилась на крайние меры. Я чувствовала, что он колебался: считал несправедливым давать мне еду, зная, что ее буду есть не я, а другие заключенные. Но все же он сомневался. Я ведь и вправду могла просить еду для себя. Чтобы его добить, я пошла на бесстыдство.

– Вот Путин вас на халяву оружием снабжает, а ты мне тут пачку хумуса выдать не хочешь! Так значит? Да без Абу Али61 здесь уже давно были бы боевики!!!

Это замечание его задело.

– Эй! Биляль! – обратился он к другому охраннику. – Слышь, выдай вот этой пачку хумуса!

– Одну мне, одну Кристине, – сказала я вслед Билялю.

– Если на складе будет! – сверкая глазами, сказал начальник охраны.

В переводе на русский это означало – шиш тебе без масла!

В итоге в камеру я внесла шесть лепешек хлеба и шестьсот граммов хумуса, а это дополнительно по несколько граммов белка на человека в моей камере. И пусть достанется не всем. Мне все равно. Этот день прошел не зря.

И снова заселение, и снова дружеские похлопывания по плечу, и снова мы в камере. Духота такая, что мои чесоточные прыщики словно воспламенились и начинали зудеть еще сильнее. Мне очень плохо. Жарко, как в турецкой парной: майка намокла, вши стали активнее, чесотка сводит с ума. Но я жива.

Сейчас, когда я пишу это, пытка тех троих, что я видела сегодня в коридоре, уже закончена. У нас все спали, когда одного из них избили до полусмерти. Сегодня он не умер, но вряд ли протянет долго с такими травмами в таких условиях. Его обвиняют в терроризме, пособничеству боевикам. Видимо, поэтому его заставили произнести бесчисленное количество раз фразу «Я люблю Башара Асада!» Через пятнадцать минут после начала пытки он во всем признался: и в любви к президенту, и в том, что замышлял участвовать в организации революции (где логика?). Какая революция и какие демонстрации, он точно не знал. Обещал признаться во всем ради быстрой смерти, но его продолжали бить, пока он не охрип, а потом – стих. Как удостовериться, правда ли то, в чем его обвиняют? В нашей камере половина заключенных невиновны, а их все равно пытали. Почему он там истекает кровью, а я здесь пишу этот дневник, я тоже не знаю. Но мне никого не жалко. Мне все еще больно, но уже не жалко. Я просто хочу выжить. Я просто хочу выбраться отсюда.

День двадцать первый

Я чувствую себя плохой предсказательницей. Даже неудобно перед Кристиной. Про понедельник она мне и правда поверила.

Когда очнулась сегодня, то выяснилось, что пока я спала, в камере случилось много чего интересного. Во-первых, Кристина заболела. Во-вторых, я проспала больше шестнадцати часов – кажется, скоро и я заболею. В-третьих, Кристина четыре часа провела в госпитале при полицейском участке (такой есть!), а я даже не проснулась, так меня рубануло.

В госпитале Кристине не поверили, что она больна. Тошнота и диарея— нормальное явление в нашей камере. Еду по кучкам заключенные раскладывают там же, где и пытают. Порой хлеб, который попадает к нам в камеру, пропитан кровью. В камере почти каждый день кого-нибудь выворачивает наизнанку. Все решили, что мы захотели особых условий содержания, и отправили ее обратно в тюрьму.

Кристине было совсем нехорошо, и я не знала, что делать. Она побледнела и еще больше осунулась. Ей было тяжело вставать, она жаловалась на головокружение и острую боль в животе. Наверное, она отравилась.

Боли в животе были такие сильные, что она не могла шевелиться. Потом у нее посинели губы, и меня охватил ужас. Я поняла, что все паршиво. Кристина, еле переводя дыхание, попросила меня позвать на помощь.

Я постучала в дверь, а когда охранник назвал меня дрянью, сказала, что Кристине очень плохо.

– Сообщи нам, когда она подохнет! – был ответ.

Я не хотела думать о таком исходе событий и продолжала стучать. Снова подошел надзиратель. Он несколько раз ударил чем-то тяжелым в нашу дверь, выругался и сказал, что если я еще буду шуметь, то он выльет в нашу камеру пару ведер воды.

Женщины оттащили меня от двери и закрыли рот, потому что самостоятельно я сделать этого не могла. Я не помню, кто меня держал, кто затыкал рот. Помню только, что лицо Зиляль было очень близко к моему и что она все повторяла одно и то же: мне нужно замолчать.

В конце концов я разревелась и меня отпустили. Я подошла к Кристине, взяла ее за руку и сказала, что не знаю, что делать.

Нахед успокаивала меня и говорила, что Кристина поправится, как и все остальные, кто травился до нее. Я ей не верила. Я не знала, что думать. Я не знала, что делать.

Вроде как планировалось, что первой должна помирать я, причем помирать долго, чтобы начальство действительно заволновалось, зачесалось и дало приказ о нашем переводе в Дамаск. Я говорила себе: «Стоп! Все должно быть не так! В каком месте нашего плана мы просчитались? Как же так получилось?..» Но вот она я, здоровая, и вот лежит Кристина, бледная, как скатерть, с синюшными губами. Не надо быть экспертом, чтобы понять, что она умирает. Действительно умирает! А я даже присесть рядом с ней не могу, потому что там ни сантиметра свободного пространства.

Я сидела на своем месте и ревела. Женщины хотели меня как-то утешить и начали говорить, что они сделают, когда выйдут на свободу. Оказалось, в эту игру играла не только я. Все мечтали о том, чтобы этот момент поскорей наступил.

Все хотели одного и того же: обнять родных, поесть нормальной еды, избавиться от вшей, погулять по знакомым местам. Одна женщина сказала, что ей надо выйти на свободу, потому что она должна соседке денег. Другая, Рима, заплакала. Ее арестовали на улице, и она не успела найти кого-то, кто смог бы позаботиться о ее несовершеннолетних детях, которые сидели дома одни. Их у нее трое. Старшей девочке тринадцать. Больше всего Рима боялась, что ее дочь могли изнасиловать.

– Если что-то случится с моими детьми, то я вернусь сюда и взорву все это здание! – сказала она.

Все промолчали в ответ, а Заира, которую посадили за то, что она работала снайпером на Свободную армию, усмехнулась.

– Еще полгода назад у меня была семья, – сказала она. – У меня был муж и трое детей. Как-то ночью я пошла на кухню, налила себе в стакан молока и хотела уже выпить, когда бомба снесла половину нашего дома. В квартире уцелела только кухня. Все, что осталось от моей семьи, – это я и полстакана молока. И мне плевать, жалко тебе меня или нет, но ты теперь такая же, как я. Жизнь не будет прежней. Не важно, сколько ты убьешь. Это уже ничего не изменит.

– Я и себя взорву! – закричала Рима и заплакала. – Взорву! Взорву! Взорву!

Снаружи по нашей двери несколько раз ударили чем-то тяжелым. Мы приготовились к залпу холодной воды, но полицейский сказал нам с Кристиной собираться.

Было далеко за полночь. Я собрала наши вещи, сделала устное завещание касательно нашей еды, которая оставалась, потом попрощалась за двоих со всеми, потому что Кристина не могла даже идти без моей помощи, не то что разговаривать.

Я перекинула ее руку через плечо и встала. Дверь открылась, и мы пошли. Меня обнимали на ходу, а те, кто стоял в толпе, тянули руки, чтобы дотронуться до моего плеча на прощание. В дверях я остановилась и обернулась. Женщины махали нам.

– Помолитесь там за нас!

– Не забывайте нас!

– Бог с вами!

– Расскажите о нас!

Я слышала это со всех сторон. Нахед плакала. Патрон, Марьям, Умм Латыф – тоже. Все ревели и желали нам, чтобы уж сегодня нас действительно перебросили в Дамаск. Все они оставались, а мы ковыляли к свободе.

В машине мы с Кристиной держались за руки, чего никогда не бывало раньше. Все наши обиды друг на друга и разногласия разом исчезли.

В академии мы встретили Хасана, который, как и обещал, принес нам горячего чаю. Кристина лежала в машине, а мы с кадетом и полицейскими стояли на улице.

– Как там твои вши поживают? – спросил меня он.

– Размножаются, – важно ответила я, и он рассмеялся.

Он видел, что Кристине очень плохо, и ему было очень неловко. Он, как и я, хотел что-то сделать – я это заметила, – но не мог. Когда толпа окружила вертолет, он стоял позади всех и махал мне рукой.

– Может быть, мы еще увидимся в России! – прокричал он мне. – Инша Алла!

Я тоже хотела сказать: «Инша Алла», но на моем плече висела Кристина, и у меня не нашлось сил.

Последний вертолет забрал нас, и вот мы уже в аэропорту Алеппо, где первым делом нам сказали, что самолетов сегодня не будет. Вчера был. Позавчера был. И позапозавчера был. А сегодня – нет. Так что мы теперь будем жить в аэропорту.

Мне кажется, что я человек-катастрофа. Где бы я ни оказалась, все заканчивается трагедией. И это у меня с детства. Меня можно в тыл врага посылать, я буду там просто жить и ничего не делать, а закончится все сверхъестественным катаклизмом.

Часть четвертая. Дорога в Дамаск

В аэропорту Алеппо

Утром Кристине стало хуже, и она попросила сопроводить ее до ванной комнаты. Оказалось, что ближайший туалет находится неблизко, и мы несколько раз заблудились, прежде чем встретили солдата, который проводил куда следует.

Когда мы вышли, у Кристины случился приступ. Она ахнула, как от сильной боли, и потеряла сознание. Я успела ее подхватить. Раньше я могла бы ее поднять без труда, но после голодовки еле-еле сумела устоять на ногах, схватив ее под руки. Мое тело меня не слушалось, и Кристина начала соскальзывать вниз. У меня же совсем не было сил удержать ее, не было сил, даже чтобы присесть с ней на руках. Я чувствовала, что могу сейчас либо упасть, либо стоять на прямых ногах, а сил в руках становилось все меньше.

Я запаниковала. Надо было звать на помощь, но тот военный, который только что указал нам дорогу, куда-то испарился. Я вертела головой по сторонам в надежде увидеть кого-нибудь, но ранним утром зал был пуст.

Помню, как хотела позвать на помощь, но никак не могла решить, на каком языке. На арабском литературном это было очень длинно. Как попросить на диалекте, я не знала. Ну а английский разом вылетел из головы.

– Пожалуйста, помогите! – закричала я по-русски и разревелась как последняя клуша.

Откуда-то сразу появились люди. Несколько солдат подскочили ко мне и взяли Кристину. Потом появился Адхам, он поднял Кристину на руки, и когда все от него отошли, мы увидели, что Кристина совсем бледная. Кожа под глазами и губы были мертвенного синего цвета.

Один из солдат взял мою подругу за запястье и сказал, что пульса нет. Все решили, что Кристина умерла, и замерли в нерешительности.

Действительно, как тут не растеряться. Пять часов утра. Аэропорт. Зал ожидания. Труп. А что делать с мертвецом в аэропорту, окруженном повстанцами?

Ни я, ни Адхам этого не знали. Мы бы стояли очень долго, но Адхаму было тяжело держать Кристину одному, и он отнес ее на скамейку. Я плелась за ним.

Я не знала, сколько прошло времени, но Кристина вдруг дернула рукой и приоткрыла глаза. Мы все радостно выдохнули. Слава богу, она была жива.

Военные сказали, что в аэропорту есть полевой госпиталь, в котором оказывают помощь раненным в перестрелках под аэропортом. Кто-то добыл каталку, и мы отвезли Кристину туда.

Тогда я поняла, что не все могут мыться холодной водой и спать на каменном полу.

Моя подруга лежала на больничной кушетке, когда вошел врач в синем халате. Невысокого роста, плотного телосложения. У него было очень доброе лицо с внимательными карими глазами.

– Салам алейкум! – поздоровался он. – Доктор Таха, Хезболла62!

Кристине было очень плохо, мне казалось, что она умирает, и даже скажи врач, что он из Аль-Каиды, я бы все равно умоляла его помочь.

Между тем доктор выслушал ее жалобы, ощупал живот и сказал, что у Кристины обезвоживание и острое воспаление мочевых путей. От лежания на холодном полу у нее началось воспаление, а когда она отравилась – то и обезвоживание. Пить же она не могла из-за воспаления. Она чуть не умерла из-за простого обезвоживания! Я не могла в это поверить.

Он поставил ей капельницу и спросил, нужна ли мне медицинская помощь. Я пожаловалась ему на сыпь и зуд, и он выдал мне средство от чесотки, рассказав, как им пользоваться.

Потом пришел мукаддим Басим. Он был выспавшимся и имел вполне счастливый вид. Даже позавтракал, наверное.

Доктор Таха спокойно объяснял, что случилось, нашему начальнику, в то время как я еле сдерживалась, чтобы не съязвить что-нибудь в адрес Басима.

– У Кристины все серьезно, еще сутки в вашей тюрьме, и она бы умерла! – взволновано сказал он в конце. – Мы сделаем все возможное. Ей просто нужен отдых и вода. А у этой, – он показал на меня, – чесотка. Почему же так получилось, что их держали в таких ужасных условиях?

– Это было ради нашей безопасности! Не правда ли, мукаддим Басим? – ответила я вместо замначальника тюрьмы.

Бедняжка Басим не знал, что вымолвить в оправдание. Он замялся, переступая с ноги на ногу, задергал плечами. Он, такой важный, всеми уважаемый сотрудник уголовного розыска, опозорился перед доктором, к тому же членом Хезболлы.

Его мелкие глазки забегали, и в итоге он невнятно выговорил:

– Ну, я просто…

Еще доктор сказал, что, скорее всего, я от кого-то заразилась и что врачу нужно осмотреть других заключенных. Басим кивнул, но ничего не ответил. Он не хотел что-либо делать, он даже не считал это необходимым.

Остаток дня пролетел незаметно. Я сидела у кровати Кристины, пытаясь осознать, что же с нами случилось.

Двенадцать часов в нее вливали разноцветные растворы через капельницу. Я даже не знаю, это нормально вообще, что в нее столько влили, или нет. Все это время она не приходила в себя. Когда она синела, я начинала кричать и на нее надевали кислородную маску.

Вечером пришел доктор Таха и сказал, что сколько бы часов я ни смотрела на Кристину, ей от этого лучше не станет, и что капельницы обязательно сделают свое дело, надо только подождать.

Видимо, он захотел меня отвлечь и пригласил в ординаторскую пообедать. Там уже был Адхам.

Мужчины готовили ужин – чечевичный суп и салат. Я не могла поверить своему счастью. Горячая еда и салат! Наша жизнь начинала налаживаться. Вот только Кристина очнется – и все встанет на свои места.

Я пыталась вести себя сдержанно и не смотреть на кастрюлю, в которой варился суп, но мое тело меня не слушалось, и раз двести мой взгляд устремлялся на котелок. Повар сжалился и налил мне порцию супа намного раньше положенного. Когда я с ней покончила, мне дали салат, а потом спросили, хочу ли я добавки чечевичной похлебки. Я отказалась. Меня спросили еще раз, и я слопала еще одну тарелку на этот раз уже готового блюда.

После этого мы пили чай. Четыре врача и два медбрата закидали меня вопросами о тюрьме. Их интересовали вши, тараканы, чесотка, методы пытки заключенных.

Кружек не было, поэтому делиться с ними опытом пришлось за миской с чаем. Конечно, я гримасничала так, что все хохотали до упаду. Наверное, со стороны могло показаться, что я психопатка – рассказываю обо всем случившемся, как будто увидела это в кино. Но по-другому я не могла. Либо так, либо со слезами. Но плакать я уже устала.

Бедный Адхам! Он от неловкости не знал, куда себя девать: ведь он работал в уголовном розыске.

– А как же вы спали, если в камере было двадцать семь человек? – спрашивали меня врачи.

– Как, как… На каменном полу и спали.

Врачи заахали.

– Но разве у вас там нет одеял? – пытался спасти репутацию тюрьмы Адхам.

– Одеяла? Адхам, ты когда в последний раз заходил к нам в камеру? Одеяла есть, но ведь охранники нас частенько поливают холодной водой, так что все уже давно промокло. А раз покидать камеру нельзя, то одеяла спокойненько себе гниют на туалетном ограждении, ведь у нас, знаешь ли, такой конденсат в камере, что с потолка течет.

Адхам еще больше смутился.

Проделки и драки проституток тоже всех повеселили. Адхам начал нервно тереть переносицу. Я подумала, что затрет до дыры.

– И как же вам было не холодно? – не унимались врачи.

– Нет, ну что вы! Нас же вши так любят, так любят, что не давали замерзнуть, – продолжала я в том же духе.

Все опять захохотали. Только доктор Таха не смеялся. За все время он даже не улыбнулся.

– Это харам! – сказал он, швырнул свою миску на стол и быстрым шагом вышел из комнаты.

После этого мы сидели молча.

Ночь я провела на соседней койке с Кристиной. Адхам спал с нами. Видимо, они боялись, что мы убежим. Ночь, каменистая пустыня, и я бегу, одной рукой толкаю кровать на колесиках с Кристиной, а другой качу капельницу для нее же. Так и убежим! Делов-то!

Несколько дней прошли незаметно. Кристина очнулась на следующее утро. Капельницы спасли от обезвоживания, но не от воспаления. Поэтому Кристине дали обезболивающее. Оно не помогло. Тогда ей вкололи препарат, который называется «Трабор»63. Это очень сильный наркотик. Кристина сказала, что после укола ей казалось, будто она поднимается на небо, и забывала о боли на целые сутки.

Моя подруга отсыпалась целыми днями, вечером немного общалась с нами, потом снова спала до утра, когда ее будила боль и она получала новую дозу обезболивающих.

Я тоже нашла себе занятие. Днем я читала во внутреннем дворике. На крыше сидели снайперы, и они сначала просили меня им что-нибудь почитать. Я прочла им пару средневековых текстов из учебника, и они попросили меня заткнуться. Теперь, когда я приходила, они просто махали мне рукой.