Симфония времени и медные трубы

Первым желанием Егорова было сказать: «Отправьте его от меня!» Но он сейчас же переключился на другие мысли. А куда денется Кухаров? Сказал же Восьминин – в маршевую часть. Что это такое? Егоров уже знал, что под этим названием скрываются штрафные части, которые комплектуются в основном из людей, аналогичных по своим данным Кухарову, осуждённых на очень большие сроки, вплоть до смертной казни, что приговоры военных трибуналов имеют строки: «Заменить такую-то меру пресечения отправлением в штрафную часть, чем предоставить право осуждённому смыть своё преступление кровью в бою за Родину». Знал Егоров и о том, что «штрафникам» даются самые рискованные задания, знал и поговорку «Или грудь в орденах, или голова в кустах»… и представил себе жену Кухарова, его сынишку, о которых Кухаров вспоминал с тоской! Всё это мелькнуло в голове Егорова, и неожиданно для себя он спросил Восьминина:

– А обязательно прямо сейчас решать? Или можно подождать, ну, неделю, что ли?

– Не боишься, что подведёт тебя этот твой подчинённый? Смотри, брат! Дело-то, повторяю, полностью от тебя зависит! Никто не вмешается кроме тебя. Так как же решаешь?

И Егоров, тяжело вздохнув, будто бы большую, тяжёлую ношу внёс куда-то на 8-й этаж, ответил:

– Подожду, присмотрюсь! Я ведь ничего не знал, ничего мне не было известно, никто мне об этом не говорил, а ведь времени-то прошло уже много. И, по совести говоря, этот самый Кухаров абсолютно ни в чём плохом себя не проявил, никому пока что никакого зла не сделал, а службу несёт исправно! Может быть, сумеем вернуть человека к настоящей жизни?

– А не кажется тебе, что понятие «настоящей жизни» у разных людей по-разному представляется? – спросил Восьминин.

– Даже уверен в этом. Но всё-таки объяснить и внушить человеку всё, на чём зиждется наше советское общежитие, по-моему, нужно, и даже обязательно нужно!

На этом и порешили!

Об этом разговоре и о своём решении о Кухарове Егоров никому не говорил, даже Добровину, которого считал, и небезосновательно, своим другом, добрым советчиком и в какой-то степени покровителем.

А утром, идя в оркестр, Егоров обдумывал, как он будет теперь держаться со своими музыкантами и, в частности, с Кухаровым, и решил не показывать ни малейшего вида в том, что ему что-то известно о Кухарове такое, что он, Кухаров, скрывает от всех, и прежде всего от него, Егорова.

С утра Егоров проводил политинформацию, затем проверял индивидуальную подготовку музыкантов, потом старшина Сибиряков проводил с музыкантами строевую подготовку, и только часов в 11 дня оркестр сел за пульты и Егоров начал работать над очередным произведением концертного репертуара. На этот раз это была совсем неплохая аранжировка «Дубинушки». В этот день не мешал даже майор Залесский. Вероятно, он был занят, а может быть, майор Рамонов просто удержал его от очередного визита в оркестр. Бывало и так.

Несмотря на благополучно протекавший день, у Егорова всё время было чувство какой-то обеспокоенности, что-то мешало ему и не давало возможности сосредоточиться. Ещё очень хотелось курить, а табаку не было, а от курения бумаги или подсушенного мха – очень саднило в груди.

Беспокоило и то, что от жены всё ничего нет! Но в этот день судьба была благосклонна к Егорову, и почти перед окончанием оркестровых занятий штабной почтальон, принёсший в оркестр газету и скудную пачечку писем для музыкантов, протянул и Егорову конверт со знакомым и таким родным почерком на нём! Письмо от Макси! Радость неожиданная и потому вдвойне ценная.

Подойдя к своему столику, Егоров распечатал письмо и прочитал его несколько раз подряд. Только после этого он осознал полностью содержание письма.

А писала его жена вот о чём: немцы были почти на подступах к Т**, положение было очень напряжённым и трудным, беспокоил вопрос о дочке, ведь получилось так, что всё их семейство оказалось разъединённым! И она приняла решение – немедленно эвакуироваться из Т** и поехать в тот маленький город, где у бабушки (матери Макси) жила их дочка. Выехать было более чем трудно, но добрые люди помогли Максе, и, хотя с большими трудностями и потратив много времени, теперь она у бабушки, вместе с дочкой. То, что они вместе, – уже хорошо, но жить в этом городке трудно и тяжело, утешает только то, что они вместе, а это даёт уверенность, что и печали и горести будут переноситься легче, чем в одиночку. Жена сообщала, что денежный аттестат она перевела на военкомат в этом городке и что её уже привлекли к работе в этом военкомате – «на общественных началах», то есть – задаром! Как жену командира-фронтовика! Как полагается, она ничего не спрашивала о делах Егорова, а только желала ему успехов в его делах, просила следить за собой и почаще писать им. К письму Макси была приложена и записка, нацарапанная ручкой его дочки! В этом году она пошла в первый класс и поэтому писала сама! Девочка, вероятно, не отдавала себе ясного отчёта в том, где находится её папа, и её записочка была совершенно спокойной и мирной. Между прочим она сообщала как приятное известие о том, что на октябрьские праздники им выдали в школе по маленькой булочке и по два леденчика! Это сообщение вызвало горькие слёзы у Егорова.

Но всё же настроение у него поднялось! Все живы и здоровы, а это главное. Тут же Егоров сел за стол, взял несколько листов бумаги и, не сходя с места, написал своим большое письмо, в котором по возможности ясно описал свою теперешнюю жизнь, свои настроения и между прочим сообщил о затруднениях с куревом. Написал он об этом без всяких задних мыслей, не жалуясь, не прося помощи, а просто сообщил, что нет табака. Письмо в этот же день было отправлено.

Так и в этот, и в последующие дни вопрос о Кухарове стоял в одном и том же положении.

В один из морозных дней Егорову вручили письмо и извещение на посылку. Посылка была получена, не очень большая, но всё же объёмистая. Вечером, при участии Добровина, Шумина, Ивицкого и других своих товарищей по жилью, Егоров распечатал посылку. Ясно, конечно, что посылка была от Макси. Интересно то, что в письме не было ни одного слова, ни одного намёка на посылку. В посылке же были две пары тёплого, очень тёплого белья (кстати: тёплое бельё посылать-то не стоило. Такое бельё выдавалось всем военнослужащим, и на холод никто не жаловался, даже начальник КТП Родановский, даже помпотех Полтинин, по роду своей службы большую часть суток проводившие на воздухе). Потом там было несколько пар тёплых же носков и, что вызвало взрыв подлинного восторга всех присутствовавших, несколько пачек, причём солидных, весомых, ферментированного табака. Одна из этих пачек была немедленно вскрыта, и все окружающие свернули себе по небольшой папиросе. В комнате вкусно запахло очень неплохим табаком, а глаза у всех повеселели. В самой середине посылки лежала солидная, увесистая книга. На её переплёте было напечатано: «Г.В. Плеханов. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Появление этой книги вызвало большое удивление у всех, и в первую очередь у самого Егорова. Говоря по совести, труды Г.В. Плеханова не особенно увлекали его даже в студенческие годы, а теперь, во время ожесточённой борьбы с фашистами, вопросы борьбы с народничеством были просто неинтересными.

Добровин взял книгу в руки и долго вертел её и так, и этак.

– А тяжёлая что-то книжка-то! – сказал он. – Вроде бы и не с чего ей быть такой тяжёлой!

Егоров взял книгу, посмотрел на переплёт, открыл, полистал несколько страниц…

– Да книга как книга!

– Нет ли тут какой-нибудь тайнописи? – предположил начпрод Ивицкий. – Помните, раньше писали секретные всякие вещи молоком, какими-то симпатичными чернилами?

Ивицкий не мог хвастаться высоким уровнем образования и довольно часто допускал совершенно непонятно как образовавшиеся словечки. То, что он вместо симпатических назвал чернила симпатичными, никого не удивило. Вот когда он говорил «одеюсь», «раздеюсь» вместо «одеваюсь» и «раздеваюсь», то вызывал резкое возмущение, особенно со стороны Шумина, бывшего до войны учителем русского языка и литературы.

Конечно, никакой тайнописи не обнаружилось. Зато обнаружилось то, что примерно с 15-й страницы листы книги не переворачивались. Никак! Очевидно, в этом-то и был секрет! Тогда Егоров взял в руки нож, разрезал книгу по краям, и что же? Книга оказалась полой внутри, её страницы были вырезаны, оставались только края, а в образовавшийся футляр был плотно насыпан табак. Самый настоящий крошёный табак! Табак издавал великолепный аромат и вызывал непреодолимое желание попробовать его на вкус. Вся эта затея была выполнена очень искусно, и догадаться о том, что книга Плеханова служит тарой для табака, было прямо невозможно!

– Блестящая работа! – резюмировал Толстых.

– Больше того, могу утверждать, что это работа ювелирная! – отозвался Полтинин.

– Но всё же, чья же это идея? – задал вопрос Добровин.

– По выполнению судя, это дело рук Макси моей, – сказал Егоров, – но, по-моему, не без маминых советов это сделано. Мама же, бабушка-то, мастерица на такие дела – редкостная!

Это был очень приятный вечер! Товарищи курили и наслаждались! Наслаждались откровенно и искренно. Но Добровин и тут был верен себе. Он по-хозяйски пересчитал все пачки ферментированного табака и сказал:

– Двадцать пять! Ты их, Егоров, не транжирь по-пустому, не щеголяй, знаешь ли! Конечно, будет табак в части, но когда? Чёрт их знает! А поэтому ты сделай так: по пачке дай нам! Взаймы! Только так. И, конечно, тем, кто хочет на этих условиях взять. Учти Рамонова, дай ему пачку, но так, чтобы он почувствовал! Чтобы понимал, чтобы ценил любезность твою. Две-три пачки дай музыкантам своим, побалуй их, они ребята хорошие, а ты же их терзаешь до посинения, вот и дай им маленечко забыться! А остальное спрячь. Сам-то кури сколько хочешь, а насчёт того, чтобы держать табак наготове, открытым для всех, – об этом забудь. А то уже завтра у тебя ничего не будет. Так-то вот. Угощай с толком! А крошёный табак пока спрячь. Пусть будет НЗ. Верно я говорю, братцы?

Все согласились с доводами Добровина.

– Будет, конечно, табак, будут и папиросы, но когда они появятся? Запас не повредит… – заметили товарищи.

На другой день во время оркестровых занятий Егоров обратился к музыкантам с такой речью:

– Вот какая вещь, товарищи музыканты! Прислала мне жена одну интересную штуку! Штука эта пока что у нас редкая и ценная. Ценная теперь, в нашем сегодняшнем положении на сегодняшний день. Хочу я с вами этой штукой поделиться и доставить вам такое же удовольствие, как и самому себе. Но как мне это сделать, пока я не знаю! А я никого не хочу обидеть, все для меня равноценны, и всех я одинаково уважаю! Какая это штука – вижу я вопрос в ваших глазах. Это очень хороший табак, – и он вынул из кармана и показал музыкантам четыре пачки табака в яркой, цветастой упаковке.

Музыканты сидели молча, внимательно поглядывая на табачные пачки. В комнате было очень тихо.

Егоров продолжал:

– Вот у меня есть одно предложение! Ваше дело согласиться с ним или отвергнуть его. Мы с вами занимаемся теорией музыки. Занятия эти вы не любите почему-то! Ну, может быть, я не так выразился, вернее, не нравится вам этот предмет, хотя для музыканта, а особенно для того, кто хочет стать более или менее хорошим музыкантом, этот предмет необходим как воздух. Ведь теория музыки – это основные законы музыки, это основа, фундамент нашего с вами дела. Так вот, давайте устроим сейчас с вами экзамен, ну пусть не экзамен, а викторину, что ли, по теории музыки. Тот, кто лучше ответит, получит пачку. Но учтите! Каждая пачка рассчитана на 100 завёрток! Может быть, сделаем так: пачку на пятерых лучше ответивших? Тогда ведь, если все ответят, все получат по 20 завёрток из очень вкусного, душистого, крепкого табака. Как ваше мнение?

С места встал грузный, серьёзный Шевяков и сказал:

– Да как будто бы и неудобно получается, товарищ старший лейтенант! Всё-таки ваша супруга вам прислала, для вас, так сказать, собирала, а вы хотите разбазарить среди нас? Не похвалит вас ваша супруга!

И Сибиряков поддакнул Шевякову:

– Небось с трудом доставала табачок-то! Не такое сейчас время, чтобы пошёл, взял да и послал. Уж вы, товарищ старший лейтенант, если уж вы хотите нас угостить, дайте каждому по завёрточке, и то накладно, а уж остальное себе оставьте. Ваш табак, и кончено дело!

– Нет, друзья! Вы всё-таки не поняли меня. Что значит «дайте по завёртке»? Совсем я не собираюсь вам подачки давать. Нет у меня такой привычки. Я хочу по-настоящему сделать так, чтобы каждый из вас имел бы у себя то, что в данное время есть и у меня. Но хочу сделать это с пользой и для себя, и для вас. Какая для меня польза? Очень простая! Все музыканты будут у меня немножко большей квалификации, чем были до сих пор. А для вас? Вы просто будете немножко лучше знать теорию музыки, чем до этого знали, да ещё и премию получите за это! Прямая выгода!

В общем, через несколько минут «экзамен» начался. Он был, конечно, облегчён ещё и тем, что Егоров разрешил пользоваться записями! Но беда была в том, что теперь выявилось, что кое-кто из музыкантов, проявляя склонности к теоретическим познаниям, не вёл записей и теперь оказался в явно проигрышном положении. Егоров заметил, что среди этих заметно волнующихся товарищей оказался и призёр смотра художественной самодеятельности Вениамин Краев! Он, обычно иронически поглядывавший на остальных музыкантов, своими взглядами как бы подчёркивал их «необразованность» и «серость», теперь косился в блокнот Буева, который спокойно перелистывал свои записи и, кажется, совершенно не беспокоился за исход своего экзамена.

В результате этого «экзамена» Егорову удалось уточнить тех, кто действительно серьёзно относился к теоретическим занятиям, и под общие аплодисменты он передал им пачку табака, первым пятерым музыкантам, отличившимся своими разумными ответами. Были и очень неплохие ответы, было и бессвязное бормотание. Но в конце концов всё же Егоров сделал так, что и самые слабые смогли, соответственно своим силам, ответить на вопросы и никто не был обижен, все получили по своим обещанным двадцати закруткам! Разрезали табачные пачки Сибиряков и Кухаров с математической точностью, и никто не высказал им ни единого слова недоверия. Знали, отлично знали, что ни Сибиряков, ни Кухаров не допустят ошибки. И тут же вышли на воздух, и надо было видеть лица всех этих взрослых людей, закуривших настоящий табак после такого длительного воздержания! Непередаваемое удовольствие было написано на всех лицах.

А Рамонову пачку табака Егоров не отдал. Решил, что гораздо большее удовольствие он даст музыкантам, если потом однажды, пусть одну пачку на всех, но даст им. Рамонов же и сам сумеет достать себе курева! Недаром командир части. Все его знают, и в городе даже!

Так и сделал Егоров.

Глава 12

Но Кухаров всё-таки беспокоил Егорова. Часто он глубоко задумывался на эту тему, и вот наконец Егоров всё же решил какими-либо средствами проверить Кухарова. Проверить его человеческие качества, проверить его доверие, его уважение, ну хотя бы к себе самому.

Сделать это помог случай.

В один из банных дней Егоров как раз получил зарплату. Денежная сумма была невелика, ведь большая часть зарплаты уходила на аттестат жене, да и сама сумма зарплаты была в то время даже не высокой. Но всё-таки это была сумма. Во второй половине дня старшина Сибиряков обратился к Егорову:

– Товарищ старший лейтенант! Разрешите вести людей в баню. Наша очередь.

– Ведите, товарищ старшина. А я поработаю здесь. Кстати: кто дежурит по оркестру?

– Рядовой Кухаров.

Егоров остался в домике один на один с Кухаровым. Примерно с полчаса Егоров просматривал ноты и никак не мог придумать, с чего бы начать ему разговор с Кухаровым. Кухаров же соблюдал молчание и не заводил разговоров, как и подобает дисциплинированному военнослужащему. Он отлично запомнил наставление Сибирякова по вопросу вежливости:

– С командиром, если у него хоть один кубарь в петлице, в разговоры не лезь. Спросит командир – отвечай, сам же ни-ни! Полезешь беседовать – себе на голову и заработаешь, потом думай, на «губе» сидя.

Вот Кухаров и молчал.

И тут пришла Егорову мысль, которая в дальнейшем показалась ему очень рискованной и, во всяком случае, не очень серьёзной!

Он потянулся за столом, потом встал и сказал, обращаясь к Кухарову:

– А пожалуй, и я схожу в баню! Неплохо ведь попариться-то! Вот что, Кухаров. Я сегодня деньги получил, так не нести же мне их в баню… возьмите их у меня, подержите у себя, потом, когда я приду из бани, вы мне их отдадите. Да, и ещё вот револьвер. Возьмите и его, осторожно, он заряжен, а в кобуре ещё двенадцать патронов. Возьмите. Приду из бани – всё возьму у вас.

И с этими словами он отстегнул кобуру с револьвером от пояса, вынул из нагрудного кармана гимнастёрки деньги и протянул их Кухарову.

Кухаров стоял побледневший, на лице его проступила испарина, глаза блуждали… Вид его выражал полнейшую растерянность!

– Как… револьвер.... с патронами… деньги… мне… сохранять… – бормотал он, а затем, очевидно, забыв о субординации, громко, энергично начал отказываться от поручения.

– Не могу, товарищ старший лейтенант! Не могу! Нельзя мне! Никак нельзя!..

– Слово «не могу» в Красной Армии не применяется! А в отношении «нельзя» – очевидно, неверно. Если вам командир говорит, значит – можно и нужно. И потом, Кухаров, вы же нарушаете устав внутренней службы. Помните, там сказано, что «надо беспрекословно, точно и быстро выполнять приказы и приказания начальников»? Читали на штабе части плакат «Приказ начальника – закон для подчинённого»? Так в чём же дело? Возьмите и храните, Кухаров.

С этими словами Егоров надел шапку, застегнул воротник шинели и вышел.

До бани он дошёл спокойно, получил свою смену белья, начал купаться. И тут в голову Егорова полезли всяческие мысли. То, что Кухаров может удрать с его деньгами, Егорова не волновало. Прожить-то он проживёт. Но вот что Кухаров может исчезнуть с револьвером – это пугало. Егоров знал статью уголовного кодекса, говорящую о потере оружия, и перспектива военного трибунала и последующей за тем меры наказания его просто волновала! Он в душе уже ругал себя за своё «донкихотство», уже говорил сам себе: «Я же не Макаренко», – но в это же время всё дольше и дольше задерживался в бане!

Про себя он решил, что, установив побег Кухарова (а что побег этот будет, в этом Егоров был почти уверен), он сейчас же пойдёт к Рамонову и к уполномоченному Особого отдела, сам расскажет всё как было и, быть может, этим немножко облегчит свою печальную участь. А сам всё медлил и медлил.

Наконец Егоров оделся, затянул ремень, на котором теперь он ощутил особенную пустоту на месте кобуры. Поговорил ещё в дверях бани с военным врачом, дежурившим по бане, а затем медленно, очень медленно пошёл по дороге к оркестру. Уже темнело. И вот вдали он заметил какую-то фигуру, метавшуюся беспокойно с одной стороны дороги на другую. Егоров не прибавил шагу. Фигура же, очевидно, заметившая его приближение, бегом, резкими прыжками, кинулась в его сторону, и наконец в приблизившемся Егоров узнал Кухарова. На вытянутых руках Кухаров держал револьвер в кобуре и завёрнутые в чистую бумажку деньги.

– Вот… вот, возьмите, товарищ старший лейтенант! Всё цело… всё цело… – хриплым, взволнованным голосом бормотал Кухаров и совал свои руки прямо в Егорова.

– Что за истерика, Кухаров! Что это за сцена такая? Почему вы здесь, а не в помещении? Что это такое?

– Не мог… не мог я… – чуть ли не рыдал Кухаров и, схватив себя за голову, побежал по дороге к помещению.

Когда Егоров вошёл в помещение оркестра, там царил покой! Вымывшиеся в бане музыканты сидели вокруг жарко топившейся печи и вели тихие разговоры. Кухарова не было видно.

Егоров посидел немного в кругу своих музыкантов, поговорил с ними о ближайших планах оркестра, рассказал им кое-что из своей предвоенной жизни и работы с оркестрами. Покурили! И в это время из штаба части принесли приказание о том, что завтра вечером в клубе надо будет играть на совещании партактива части.

Тут же Егоров распорядился в отношении выполнения полученного приказания и тихо сказал Сибирякову:

– А Кухарова оставьте дежурить по оркестру. Не берите его на игру!

На другой день, проведя открытие совещания, Егоров поручил проведение всего совещания старшине, сам же сказал, что ему надо поработать с нотами, и ушёл в оркестровый домик.

Придя в оркестр, Егоров снял шинель, расстегнул воротничок гимнастёрки, достал из ящика стола всё ему необходимое для работы и сказал, обращаясь к Кухарову:

– Вот действительно благодать! Тихо, никто не мешает, тепло, светло! Одно удовольствие поработать!

Кухаров молчал. Он что-то делал в углу комнаты, не то строгал, не то вырезывал.

Егоров начал работу. Но вскорости он услышал тяжёлые вздохи и, понимая, что эти вздохи издаются не просто так, спросил:

– Что вы, Кухаров? Сказать что-то хотите? Не стесняйтесь!

И тут Кухаров подошёл ближе к Егорову и обратился к нему:

– Как же так можно, товарищ старший лейтенант? Разве можно такие вещи делать? Как же это вы доверяете неизвестному для вас человеку деньги, оружие? А знаете, что могло бы быть? Ведь сидеть бы вам в тюрьме, и не год, не два, а пять чистыми! Револьвер отдал, с патронами… а ведь, имея в руках этот револьверишко, знаете, что можно сделать? А вы прямо в руки даёте, да ещё говорите: «Делай, что приказывают!» Прямо чудно, ей-Богу…

– Вот, оказывается, что! Да ведь кому я доверил оружие-то? Разве неизвестному? Разве чужому? Разве постороннему? Ведь вы же мой товарищ! Мы с вами делаем одно и то же дело, общее, связывающее нас самым крепчайшим образом, мы с вами оба в равном положении, вы солдат, и я солдат тоже. Имею ли я право не доверять вам, а вы мне? Кому же тогда я могу доверять?

– Всё это правильно! Но, товарищ старший лейтенант, всё-таки вы же не знаете меня! Ну кто я такой?

– Вы? Военнослужащий, принёсший присягу, выполняющий почётнейшую и важнейшую обязанность советского человека, да ещё в такое время.

– Да знаю я это! Но ведь это теперь так, а до этого что? Вот оно и дело-то в чём! Можно я расскажу вам о себе?

Егоров сделал вид, что он недоволен тем, что его оторвали от работы, но тем не менее сел посвободнее и приготовился слушать.

Кухаров подошёл к входной двери, проверил, хорошо ли она заперта, затем подошёл ближе к Егорову, сел на корточки и начал свой рассказ.

Своим рассказом Кухаров не удивил Егорова. Основное содержание истории Кухарова он прочитал в папке, предоставленной ему политруком Восьмининым. Но теперь факты, изложенные в документе к-го военного комиссара, расцвели подробностями, деталями, и фигура Кухарова, по его личному рассказу, становилась, пожалуй, значительно более пугающей и отталкивающей. Да, это был самый настоящий бандит. С большим стажем, с большими «мокрыми» делами! Но в это же время, судя по рассказу Кухарова, были какие-то веские основания, веские, конечно, только для самого Кухарова, заключающиеся в сложных перипетиях его семейных, домашних условий, которые в конце концов и толкнули его на этот страшный путь.

Кухаров очень искренно говорил о своей преданности семье, о своей жене, ребёнке, стремлением к ним он объяснял и своё бегство из лагеря. И, заканчивая своё повествование, Кухаров заключил так:

– И вот вдруг вы суёте мне револьвер, деньги! Ну деньги-то пустяковые, но ведь револьвер-то может принести любую сумму, было бы желание и немного умения! Кому же вы всё это отдавали? Как же это можно так?

Егоров внимательно посмотрел в глаза Кухарову, помолчал и обратился к нему:

– Ну, Кухаров, скажите мне теперь вот что: для чего вы мне всё это рассказывали? Как рассматривать этот ваш рассказ? Как исповедь? Так ведь я не священник и простить вас за ваши грехи не могу, права не имею! Как желание излить душу? В таком случае вы должны были излить её в своё время перед следователем, прокурором, в лагере, наконец, где вы были! А я-то при чём? Ну а всё же, если уж вы мне поведали свои, и свои, прямо скажем, серьёзные, преступления, то давайте сделаем так: больше об этом говорить не будем! Будем жить по-другому. Так или иначе, вы в настоящее время в Красной Армии. Вам, так или иначе, доверили самую почётную, самую дорогую и священную для всех советских людей обязанность – службу в Красной Армии! Вы понимаете это? Отдаёте себе в этом отчёт? Вы подумайте над этим, и очень серьёзно подумайте. Ну так вот! А я и все мы рассматриваем вас как военнослужащего, и как военнослужащего вас никто не может унизить, оскорбить ваше достоинство. И мне кажется, что здесь, в Красной Армии, вас никто не упрекал, не вспоминал ваших прежних поступков! Во всяком случае, я себе этого не позволял. Так и служите честно, добросовестно, старайтесь быть образцом в дисциплине, в выполнении уставов, и ваше пребывание в армии, в любом месте, при выполнении любых обязанностей, будет всегда отмечаться положительно. Ну а уж если вы позволите себе нарушать армейские порядки, заводить свары, скандалы, склоки, тогда уж не обижайтесь! Я первый обращусь к командованию с просьбой задать вам по заслугам! Это вы помните. И никакого заступничества с моей стороны не будет. И помните, моё слово твёрдо, и решительность мою вы знаете! И, пожалуйста, не козыряйте тем, что ваш «капель» – гражданский. Все мы были гражданскими, а теперь время переменилось и все гражданские стали военными, в том числе и вы, и я, тысячи, сотни тысяч других! Вам всё ясно?