Расправа и расплата

Пётр Алёшкин

Расправа и расплата

Часть первая. РАСПРАВА

Ачкасов

В то майское утро, когда так внезапно и стремительно, вихрем, закрутилась эта история, ломая, калеча молодые судьбы, раскидывая в разные стороны друзей, Николай Анохин собирался в Тамбов, куда его вызвал председатель облисполкома.

Утро было тихое, свежее, теплое по-летнему. Анохин, выходя из общежития, отметил, какое глубокое и голубое небо сегодня, но какое-то унылое, томительно-тревожное. Точно так у него было на душе.

В вагоне Николай Анохин дремал, придавив подбородком узел галстука, думал о Зине, представлял, как она удивится, увидев его, обрадуется. До встречи, когда они должны были идти в загс, еще три дня, а он сегодня явится. Зине хотелось расписаться в Тамбове, а свадьбу сыграть в Уварово, у родителей. Выбрала она день для свадьбы перед получением диплома, сразу после экзаменов в пединституте, чтобы подруги, с которыми она сблизилась за четыре года учебы, перед расставанием погуляли на ее свадьбе, разделили с ней радость, прикоснулись к ее счастью.

Сонный рабочий поезд шел медленно, часто останавливался, подолгу стоял на станциях и полустанках. Вагон потихоньку заполнялся, затевались разговоры, становилось шумно, жарко. Перед Сампуром поезд разогнался, вагон раскачивало, мотало.

Николай поднял голову, поправил галстук, сдвинутый набок подбородком, глянул в окно. Солнце накалялось, поднималось над деревьями лесопосадки, тянувшейся вдоль железной дороги, светило в лицо сквозь тусклое пыльное стекло. Небо затягивалось дымкой, опускалось, тускнело, становилось белесым.

В Сампуре на платформе, как всегда, встречала поезд возбужденная толпа, волновалась, гудела. Вагоны еще не остановились, а подножки уже облепили подростки, лезли в тамбур, подтягивались за поручни, мешали друг другу.

Двери в рабочем поезде всегда открыты. Шум, крики, ругань, толкотня. Растрепанные в давке люди врывались в вагон, шумно занимали свободные места, кричали, подзывая своих. Через минуту устроились, суета улеглась, мест, как всегда, хватило всем. Это потом, тем, кто сядет в Кандауровке, придется стоять, но оттуда до Тамбова недалеко. Час всего пути. Галдящие, возбужденные юной энергией, подростки потолкались минуту на жестких деревянных сиденьях и, смеясь, подталкивая друг друга, вывалились назад, на платформу, докурить на просторе, ведь поезд стоит здесь пятнадцать минут.

Анохин хмуро глядел на них сквозь пыльное стекло, потом забылся, стал в который раз гадать, зачем вызвал его в Тамбов председатель облисполкома Климанов Сергей Никифорович. Что ему надо от заместителя редактора районной газеты? Почему не редактора вызвал? Климанов три года назад был секретарем Уваровского райкома партии. Они виделись всего один раз, когда Анохин после окончания университета устраивался на работу в районную газету. Редактор приводил его на собеседование к Климанову. Через два года Николая Анохина утверждал заведующим отделом газеты новый секретарь райкома. Климанов уже работал в Тамбове. А заместителем редактора Анохин стал в прошлом году.

Зачем именно он, а не редактор понадобился председателю облисполкома? Редактор, когда сообщал о его звонке с приглашением в Тамбов, предположил, что зовет тот Анохина, из-за его недавней статьи о беспорядках на трикотажной фабрике. Но ведь статью ту не напечатали. Виктор Борисович Долгов, теперешний секретарь райкома, снял. Откуда же узнал Климанов? Долгов, конечно, мог рассказать. Но зачем? Велика важность, директора фабрики покритиковал.

При мыслях о трикотажной фабрике явственно всплыла в памяти вчерашняя встреча с заместителем начальника милиции Ачкасовым, и снова сердце заныло, снова стало тягостно на душе. Впрочем, та встреча не забывалась, подспудно жила в подсознании, наполняя душу тяжкой тревогой.

Весь вечер просидели они над документами, которые Ачкасов прятал у себя дома после недавней смерти Саяпина, начальника райотдела милиции. Пришел Ачкасов к Анохину потому, как он сам объяснил, что узнал о его статье, запрещенной секретарем райкома партии.

– Ох, не своей смертью умер Саяпин, не своей! – мотал головой Ачкасов, сжимая лысый затылок толстыми растопыренными пальцами. – Недаром сейф в его кабинете наизнанку вывернули. Эти бумаги ищут… – стукнул он кулаком по раскрытой папке.

Ошеломленный увиденным и услышанным Анохин, сгорбившись, сидел над распахнутой папкой, освещенной настольной лампой. Ачкасов оперся обеими руками о стол, поднялся, большой, грузный, подошел к окну. Ветхие половицы заскрипели, заохали под его ногами. Он отодвинул уголок занавески и долго глядел на тускло освещенную улицу, потом тщательно закрыл занавеску, вздохнул и вернулся за стол:

– Зря я на мотоцикле приехал. Завтра же будет известно, что я у тебя был…

– Может, напрасно вы… – заговорил приглушенным голосом Анохин. – Сосед наш в деревне недавно тоже от язвы умер. Веялку на току перекатывал, тужился и – прободение. До больницы не довезли…

– Не-ет, не говори! Какая там язва у Саяпина… Сроду не жаловался. Красномордый был…

– Отравили, думаешь?

– Убежден… – Ачкасов вернулся к столу, сел на хрустнувший жалобно стул.

– Но ведь врач вскрывал, смотрел… Да и перепроверить легко.

– Вскрывал… Ледовских. Сын его, Васька, в ресторане официантом работает. Мы с Саяпиным в тот день там обедали. Васька нас обслуживал…

Ачкасов замолчал.

– Ну, – нетерпеливо подтолкнул его к продолжению рассказа Анохин.

– Вот те и ну… Ты же читал, – кивнул Ачкасов на папку с документами, там не только подпольный цех в трикотажке, продажа квартир, машин, стройматериалов, неучтенное стадо овец в колхозе, но и ресторанные и больничные дела.

– А Васька откуда узнал… об этом? – Анохин взглянул на папку.

– Васька не знал…. И не знает. Подсказали ему….

– Тогда б он вас… обоих.

– Нельзя, – усмехнулся Ачкасов. – Там не дураки… Видишь, – оттолкнул он папку от себя, – меня потом…

Анохин смотрел на Ачкасова растерянно. На мгновенье показалось, что милиционер бредит, сошел с ума. Не может того быть, о чем он говорил. Никак это не может быть! Не на диком Западе живем! Выдумка все это Ачкасова. Не белая ли горячка у него? Говорят, что попивает сильно. Недоволен им из-за этого секретарь райкома. Но вот же документы, вот они лежат. Ясно, четко видно, что подпольный цех на трикотажной фабрике существует. Да и у него, когда он собирал материал для статьи о трикотажке, было чувство, что там не все чисто. Но докопаться он не смог, опыта не хватило.

– Слушай, – говорил между тем Ачкасов, – папочку эту ищут. И не успокоятся, пока не найдут… Что она у меня, догадываются. Оставлять у тебя не хочу, не затем пришел. Парень ты честный, знаю, сам допер, что не все ладно у нас в районе. Видел я, как ты копал, ошибался, милицию винил, Саяпина критиковал в газете. Теперь, видишь, зря… Понял теперь, почему статью твою о милиции Долгов пропустил, даже похвалил на бюро, а о делах в трикотажке завернул?.. Документы эти у меня будут. Как назначат нового начальника милиции, я отпуск беру – и в Москву. А сейчас давай перефотографируем… все. У тебя фотоаппарат хороший. Пока копию не сделаю, спокойно жить не смогу…

Анохин фотографировал, а Ачкасов перекладывал бумажки.

– Готово, – щелкнул последний раз Анохин.

– Нет, теперь прояви!

– Может, завтра?

– Нет, сейчас. Хочу посмотреть, что получилось. Проявляй!

Николай Анохин делал раствор, а Ачкасов ходил, скрипел половицами, маялся, потом не выдержал, спросил:

– У тебя нет водочки? Ни граммулечки?

– Я же не пью.

– Душа горит… сволочь!

– Кажется, сухое осталось. На донышке. Гляну сейчас… Если не прокисло.

Вино, действительно, плескалось на донышке бутылки, с полстакана. Ачкасов поднял бутылку, поглядел на свет, поморщился. От стакана отказался, выпил из горлышка, буркнул:

– Квас.

Он сел на стул по другую сторону стола, оглянулся на окно, увидел, что тень его головы падает на занавеску и отодвинулся в сторону. Заметил, что Анохин обратил на это внимание, усмехнулся:

– В вашей газете лет пятнадцать назад детектив печатался, «Знакомая походка». Там в милиционера в окно стреляли. В тень на занавеске бабахнули. Думали, что он…

– Я читал, помню.

– Ты читал? – недоверчиво удивился Ачкасов. – Сколько же тебе тогда было?

– Если пятнадцать лет назад, значит, десять. Я уж вовсю взрослые книги читал. Помнится, с отцом наперегонки этот детектив глотали… – Анохин крутил пальцем ручку фотобачка, проявлял, вращал пленку в растворе. – Я завтра в Тамбов еду. Климанов вызывает…

– Климанов? Тебя? Зачем?

– Сам гадаю. Я вроде к нему никакого отношения не имею.

– Он сам звонил? Что он тебе сказал?

– Он с редактором разговаривал. Меня не было.

– Нда, чего это он? – пробормотал Ачкасов.

– Вы что, неужто и Климанова подозреваете? – усмехнулся Анохин.

– Директор трикотажки его друг… Более того, Климанов его сделал директором.

Этого Анохин не знал.

– Может, ему Долгов о моей статье сказал, – повторил он предположение редактора. – Приструнить хочет, чтоб не совался никуда со статьей о трикотажке. Ведь меня и тамбовские газеты печатают, и «Комосомолка» в Москве дважды мой материал давала.

Ачкасов мотнул лысой головой, согласился: может такое быть.

За разговором Анохин проявил, промыл пленку, осторожно растянул ее перед глазами напротив лампочки. Ачкасов поднялся, нетерпеливо заглянул через плечо Николая:

– Получилось?

– Отлично.

– Давай отпечатаем парочку, – загорелся Ачкасов.

– Высохнуть должна. Это долго…

– Жалко.

– Не волнуйтесь. Я и так вижу, четко вышло.

– Но ты завтра же отпечатай, проверь. Если что, перефотографируем…

Утром Анохин скатал высохшую пленку в рулончик, завернул в бумагу и кинул в ящик стола. Увидел там пустой пузырек из-под туши, взял его, давно нужно выбросить, валяется зря, но задумался, открутил пластмассовую крышку, заглянул в пузырек. Тушь давно высохла. Тогда он засунул пленку в пузырек, закрутил и поставил в ящик.

За этими думами, за воспоминаниями Анохин не заметил, как подкатили к Тамбову. Очнулся, когда за окном среди густой зелени кустов замелькали кресты, оградки Петропавловского кладбища, по-весеннему свежевыкрашенные, потом потянулись вагонные мастерские, и показалось желтое здание железнодорожного вокзала.

2. Сарычев

На улице пахло от шпал креозотом и тем особенным запахом, которым пахнут вокзалы в жаркий день. Анохин вышел на широкую площадь и направился к остановке автобусов и троллейбусов, многолюдной от приезжих. Прямо перед ним за остановкой на стене Дома культуры висела огромная афиша нового фильма. Во весь стенд красовалась мощная лысая голова Фантомаса. Вспомнилось, как редактор рассказывал, что на бюро райкома хотели запретить демонстрацию фильма в Уварово, мол, на подростков пагубно действует. Анохин часто видел стены домов в подъездах с нацарапанными торопливыми надписями: «Фантомас». Рассказывали, что кто-то принес в милицию записку, найденную в своем почтовом ящике. В ней кривыми печатными буквами было написано: «Мне нужен труп. Я выбрал вас. С большим приветом! Фантомас».

– Коля! – услышал вдруг Анохин позади возглас и обернулся.

К нему пробирался сквозь толпу усатый улыбающийся милиционер с капитанскими звездочками на погонах, Сарычев Сашка, Уваровский начальник ОБХСС. Пробрался, пожал руку, заговорил радостно:

– Привет! Ты зачем сюда? С поездом? С этим? Как же мы в Уварово не встретились? Все веселее бы ехать. Поболтали бы. А меня вот начальство вызвало…

– Климанов? – невольно брякнул Анохин.

– Зачем? У меня свое начальство. УВД… А ты что, к Климанову? – догадался он.

– Вызывает зачем-то…

– Они найдут зачем… Ты слышал? Мы в Уварово совсем без начальства остались. Я теперь в милиции самый большой начальник, – засмеялся Сарычев.

Анохин видел, что Сашка чем-то возбужден: нежная кожа на его румяных щеках полыхала, глаза блестели, а кончик тонкого носа подрагивал нервно. И возбужден, конечно, не встречей с ним.

Они не были приятелями, просто хорошие знакомые. Видели друг друга довольно часто. Городок маленький. Один раз даже попали на одну вечеринку. Тогда Анохин поразился, что Сарычев так говорлив. Представлял работников милиции молчаливыми, сдержанными в компаниях, профессия такая. Но жизнерадостный Сашка Сарычев трепался весь вечер. Потом Анохин обратил внимание, что Сашка ни слова не сказал о своей работе, ни разу не упомянул ни одного сослуживца, и если бы Анохин не знал, что он начальник ОБХСС, то принял бы его скорее всего за школьного учителя, гуманитария. Чувствовалось, что читал Сарычев много и не без разбору.

– Как это? – не понял Анохин слова Сарычева о том, что в Уваровской милиции он теперь самый большой начальник, но почему-то сразу в душе вспыхнула тревога.

– Вчера ночью пьяный Ачкасов на мотоцикле вмазался в самосвал. Мотоцикл вдребезги, сам в лепешку!..

– Вчера?! Пьяный?! – воскликнул Анохин, побледнев. – Не может быть!

– Ага, не может. Он здорово поддавал… Да чего ты расстраиваешься?

– А ты, вижу, рад. Местечко освободилось, – мрачно перебил Анохин. Он почувствовал, как слабеют ноги, становится трудно дышать. Он стиснул зубы и полез в карман за платком.

– Брось, рад! Жалко… Человек все-таки. Безвредный был… Его все равно не ныне завтра списали бы. Он совсем мух не ловил… Чего ты расстроился? Ты хоть знаком-то с ним был?.. Да, кстати, он, говорят, вечером в том общежитии был, где ты живешь. Ты не видел его?

– Нет, – тихо качнул головой Анохин.

– У него, говорят, там любовница. Он, вроде бы, часто у нее поддавал.

– Не видел, – буркнул Анохин, вытираясь платком, и спросил: – А какой же самосвал… ночью? Угнали?

– Нет, колхозный. Сын председателя приезжал за запчастями и задержался…

– Сын председателя?! Со Жданова? – вырвалось у Анохина.

В этом колхозе Ачкасов обнаружил неучтенное стадо овец.

– Да… А откуда ты знаешь? – удивился Сарычев.

Лицо у него сразу сузилось, стало каким-то острым, колючим.

– Догадался… Я не раз был у ждановцев. Видел этого сынка. Пьянь страшная… Он-то в тот момент трезвый был?

– Не знаю пока… Но будто бы перед столкновением тормознул, остановился, когда увидел, что мотоцикл прет на него. Тормозной путь четкий. Пытался в кювет съехать, не успел. – Лицо Сарычева расслаблялось, расплывалось, хотя глаза по-прежнему глядели остро, недоверчиво, будто подметить хотели что-то важное в поведении Анохина.

Неожиданное известие о смерти Ачкасова ошеломило, раздавило Анохина. Надо было уйти от мучительного разговора, и Николай попытался поддеть Сарычева:

– Ну что, теперь ты станешь начальником милиции?

– Я? – не смутился, засмеялся Сарычев, подхватил: – А чо, предложат – не откажусь. Я смогу… Только вряд ли сразу начальником, скорее замом. Начальника пришлют, у нас некого…

Анохин почти не слышал, что говорит Сарычев, Из головы не выходила мысль о смерти Ачкасова, ответ его: «Меня потом!», когда Анохин спросил, почему не отравили его вместе с начальником. Знал Ачкасов, уверен был, что попытаются убить его, и не уберегся. А если узнают, что он был вечером у меня, догадаются, что он все рассказал и тоже… того… При этой мысли Анохину стало холодно.

Он оглянулся: не видно ли нужного троллейбуса. На противоположной стороне стоял один, высаживал пассажиров. Скорее бы он подходил, скорее бы уехать от Сарычева, поразмышлять наедине.

Троллейбус тронулся, стал медленно разворачиваться. Люди на остановке зашевелились, готовясь к штурму. Анохин не слушал, что говорит ему Сарычев, глядел, как синий троллейбус объезжает клумбу, расположившуюся посреди площади, покачивается на неровностях много раз ремонтировавшегося асфальта, ждал, когда он повернется передом, чтобы увидеть цифру, узнать маршрут, и с разочарованием увидел, что это «шестерка». Этот маршрут шел к телецентру мимо рынка, сворачивал, не доходя до облисполкома. «Двойка» нужна была Анохину. Но и Сарычеву тоже. Не хотелось ехать с ним Николаю, и он буркнул отрывисто, прервал Сарычева:

– Я еду!

– А ты куда?

– Туда, – махнул рукой Анохин в сторону рынка и смешался с толпой, ринувшейся к подъехавшему троллейбусу.

Напором людей его поволокло к открывшейся задней двери, закрутило, развернуло боком. Кричали озорно парни, напирая, взвизгивали девчата, ругались бабы. «Ширнут в этой давке ножом в бок, и никто не заметит», – мелькнуло в голове.

Вспомнились слухи, доходившие из Тамбова в Уварово, будто однажды на остановке набитый донельзя троллейбус распахнул двери и из него вывалился мертвый парень с торчащим ножом в боку. Зарезали в давке, отомстили за что-то. Много таких случаев рассказывали о тамбовской шпане. Хулиганье шутило, что для них Одесса – мама, Ростов – папа, а Тамбов – браток.

Николая придавили к боковому стеклу на задней площадке. Троллейбус мотало по ухабистой, разбитой зимой Интернациональной улице. Он то притормаживал резко, то дергался. Привычные к такой болтанке пассажиры молча терпели. Анохин смотрел в окно на высокий зеленый забор, тянувшийся вдоль всей улицы, решал, где ему выйти, чтоб пересесть на нужный троллейбус. На Интернациональной не стал выходить, побоялся, что снова встретиться с Сарычевым. Когда «шестерка» свернула к рынку, выскочил на тротуар, увидел телефонную будку и обрадовался, решил прежде позвонить Климанову, а потом уж ехать к нему.

Секретарша, выяснив, кто он и зачем звонит, соединила с Сергеем Никифоровичем. Голос у Климанова был веселый, доброжелательный. Назвал Анохина по имени.

– А, Коля? Здравствуй, здравствуй! Прибыл, говоришь?.. Приезжай часикам к двенадцати. Занят я сейчас… Жду!

И не дожидаясь ответа Анохина, положил трубку.

Николай вышел из будки, остановился, обдумывая слова, интонацию голоса Климанова. Если бы он вызвал, чтоб погонять за статью, тон его должен быть суровый, начальственный, может быть, раздраженный, по крайней мере, более официальный. Назвал бы непременно Николаем Игнатьевичем, а не Колей, не тыкал бы так по-отечески покровительственно. И зачем-то дважды сказал «здравствуй», словно рад был услышать его. И слова «занят я сейчас» – произнес как бы оправдываясь, как равному. Эти размышления успокоили немного, но и по-новому озадачили. Что нужно Климанову?..

Николай взглянул на часы. Половина десятого. Еще больше двух часов до встречи… У Зины сейчас лекция. Через пятнадцать минут перерыв. Анохин знал, что занятия в пединституте начинаются в девять. Не один раз поджидал Зину в коридоре института. От рынка идти минут пять. Успеет.

Зина

Он двинулся по Коммунальной улице мимо двухэтажных магазинчиков, построенных еще дореволюционными купцами, вышел на Советскую улицу и увидел за железными решетками забора и ветвями отцветшей недавно сирени беложелтое здание педагогического института, бывшего Тамбовского института благородных девиц, с четырьмя колоннами у входа. По карнизу крыши – большие зеленые буквы: «Вперед к победе коммунизма».

В коридоре первого этажа института тихо, гулко. Старые дубовые клепки паркета поскрипывали под ногами. Из-за высоких дверей доносились голоса преподавателей. Анохин нашел в расписании на доске объявлений группу, в которой была Зина, узнал, в какой аудитории она сейчас и побежал по чугунным решетчатым ступеням, мимо белого бюста Ленина на площадке, на второй этаж. Здесь тоже было тихо, и также поскрипывал паркет. На стенах висели стенды с фотографиями ветеранов войны – работников института, студентов-отличников, спортсменов. Карта области с памятными местами, связанными с жизнью замечательных людей. Анохин остановился возле карты и стал ждать звонка. Сердце его гулко колотилось от быстрого бега по ступеням, от жажды встречи с Зиной. В голове все перепуталось: Ачкасов, Сарычев, Климанов, Зина. А если ее нет на лекции? Мало ли что? Не пошла на нудную лекцию, заболела, проспала. Звонок неожиданно обрушился на него сверху. Анохин вздрогнул, оглянулся на дверь аудитории. И почти тотчас же она распахнулась и выскочила Зина, выскочила с таким видом, будто бы они расстались перед лекцией, и теперь она торопилась к нему. Выскочила, взглянула, воскликнула: «Ты!» и бросилась навстречу. Обняла, клюнула в щеку, отстранилась счастливая, сияющая. Глядела на него блестящими глазами. Коридор заполнялся студентами, шумел. Кто-то здоровался с Анохиным, но он не видел никого.

– Я знала, знала, что ты сегодня приедешь! – быстро восклицала Зина, держа его обеими руками за локти.

– Откуда же ты знала? Я сам еще вчера утром не знал, – смеялся Николай. Ачкасов, Сарычев, Климанов и все дела отлетели, сразу выветрились, как только он увидел Зину.

– Я знала, что ты не выдержишь, прилетишь раньше… Я тебя еще вчера ждала! Я сон видела и поняла, что ты приедешь… Почему ты вчера не приехал, вредный?

– Меня в облисполком вызвали…

– Ты не ко мне приехал? – Зина немного кокетничала. Бывало с ней такое изредка. А вообще-то она была простой девчонкой, не стремилась выделиться, обратить на себя внимание. – У-у, вредный! – стукнула она его кулаком в плечо с притворной обидой.

– Но с вокзала-то я к тебе прилетел, – смеялся Николай, сжимая тонкую теплую ладонь Зины в своей руке.

– А если бы не вызвали, не прилетел бы?

– Зиночка, мы же договорились в пятницу в загс идти. Три дня потом вместе…

– А мы сегодня пойдем?

– Конечно! Паспорт со мной, – хлопнул себя по груди Анохин, где у него в боковом кармане пиджака лежал паспорт.

– Я сейчас сумку возьму и удеру. Жди!

Но Николай удержал ее за руку.

– Погоди! Я в двенадцать должен быть в облисполкоме. Не успеем. Давай после обеда…

– Ну, ты и вредный, – с сожалением остановилась Зина. – Там обед до четырех. Ждать столько, – огорченно вздохнула она.

Раздался звонок. На этот раз спокойнее, глуше из-за шума в коридоре, но и тревожнее. Студенты потянулись в аудитории. Коридор стал пустеть.

– Когда ты освободишься?

– Думаю, долго не задержит.

– Тогда давай встретимся на берегу реки, у нашей ивушки. Как освободишься, сразу приходи. Если меня не будет, жди. Ладно?

Проговорила быстро и убежала в аудиторию, возле двери оглянулась, подняла руку, помахала пальчиками. Он с томительной нежностью следил за ней, сдерживаясь, чтобы не броситься следом, поймать, прижать к губам ее милые маленькие пальцы. Анохин подождал, когда преподаватели разойдутся по аудиториям, прошелся по паркету, вслушиваясь в грустный скрип. Он решил подождать, когда кончиться лекция, чтобы снова, на этот раз десять минут, побыть с Зиной. Два часа еще до встречи с Климановым. Но вспомнилось, что редакция «Комсомольского знамени» неподалеку от института, на этой же Советской улице, он успеет повидаться с Алешей Перелыгиным, своим приятелем, однокурсником по МГУ, ответственным секретарем областной комсомольской газеты. Паркет бодро заскрипел у него под ногами.

4. Перелыгин

Редакция газеты была в здании, стоявшем на другой стороне улицы напротив городского сада. Двери ее выходили прямо на тротуар Советской улицы, которая в этом месте была многолюдна. Неподалеку – городской универмаг.

Перелыгин в своем кабинете подписывал какие-то письма.

– Кого я вижу! – заорал он, вскакивая со стула, который под ним казался каким-то игрушечным, детским.

Крупный, плотный, большеголовый, с длинными чуть волнистыми волосами он удивительно был похож на Бальзака, о чем ему не раз говорили, и Перелыгин гордился этим. Отрастил такие же усы. Когда сидел, он производил впечатление человека медлительного, флегматичного, но в действительности, несмотря на свое большое тело, был подвижен, быстр, даже резок в движениях. Любил поговорить, поесть и, конечно, выпить.

– Стол перевернешь, – засмеялся Анохин, когда Перелыгин вскочил.

Ему была приятна радость друга. Конечно, рисуется немного, но и доля искренности есть: рад встрече. За что Перелыгина в университете считали себялюбцем?.. Рядом с другом Анохин показался себе маленьким, щуплым. Не раз такое чувствовал, хотя был среднего роста, крепок, плечист. Две двухпудовые гири спокойно выжимал.

Перелыгин сграбастал Анохина в объятья, словно год не виделись, похлопал лапищей по спине:

– Мужаешь, отец, мужаешь! Как бычок становишься. Жениться пора…

Он знал, что Николай собирается идти в загс с Зиной, потому и говорил так.

– Что я и делаю, – в тон ему подхватил Анохин.

Они уселись на стулья напротив друг друга, через стол. Алексей, поскрипывая стулом, угнездился на своем месте и спросил:

– К Зинке приехал? В загс?

– И за этим тоже… Еще не передумал быть у нас свидетелем?

– Ну, ты, отец, скажешь! Когда я выпить отказывался?.. Может, вдарим по пивцу, а? – глянул он на часы.