Странники войны

К подобным словесным поединкам капитан-монах уже привык, а потому, вежливо кивнув ресторанщику, который в последнее время исполнял и обязанности официанта – некогда курортные места эти катастрофически опустели, и все конкуренты «Тарантеллы» давно разорились – увлек Сардони к столику, который они занимали всякий раз, когда заглядывали сюда. Привязанность к нему «бедного, вечно молящегося» была вызвана тем, что справа от столика чернела дверь, ведущая на кухню, слева – в подсобку, которые имели запасные выходы. Если к тому же учесть, что в двух шагах зияло прохладой низкое приоткрытое окно на террасу и прекрасно просматривалась входная дверь, то можно было предположить, что стол этот Кешлер приберегал именно для таких гостей, как член ордена братьев Христовых капитан Джеймс Грегори и его спутница.

За террасой призывно рябило море. Залитая солнцем лагуна ностальгически бредила приспущенными парусами небольшой рыбацкой шхуны и притаившимися под желто-бурой скалой челнами.

– Странно, что мы до сих пор не стали завсегдатаями этого берегового Эдема, – беззаботно улыбнулась княгиня.

– Как только кончится война, мы приобретем его, – решительно заверил ее капитан-монах. И Мария-Виктория не усомнилась в том, что он действительно принял такое решение.

Пока Кешлер наполнял их бокалы корсиканским вином, сидевшие неподалеку двое пожилых рыбаков в клетчатых рубахах, узлами завязанных на оголенных животах, повернулись к ним, приветствуя красивую пару поднятыми вверх недопитыми бутылками.

– Вы правы, брат Тото: постепенно мы скупим все побережье от Специи до Генуи, – подыграла своему спутнику Мария-Виктория. – Все виноградники, все-все виллы и лагуны, рыбацкие шхуны вместе с пристанями и лабазами.

– Превратив эти земли в общеевропейское независимое княжество княгини Сардони. В отличие от бывшего королевства Сардинии, оно будет называться Сардонией.

– Не понимаю, почему вы произнесли название нового государства с ироничной ухмылкой.

– Помилуй Бог, княгиня, это всего лишь показалось.

– Еще раз замечу нечто подобное, и с постом премьера Сардонии можете распрощаться.

– Я-то претендовал всего лишь на пост начальника личной охраны великой княгини Сардони. Уступая все остальные посты людям более тщеславным.

– Синьор Кешлер, – обратилась Мария-Виктория к владельцу, – когда кончится война и я скуплю все итальянское побережье Лигурийского моря, вы согласитесь стать первым подданным нового княжества Сардонии?

– Узнав о ваших планах, сицилийская мафия будет крайне огорчена, – кротко признал ресторанщик, подавая рыбакам две тарелки с жареной рыбой, вид которой почему-то вызвал у них вздохи разочарования. Уже хотя бы потому, что эти рыбины были пойманы не ими.

– Кажется, мы действительно забыли о мафии, – взглянула княгиня на своего «начальника личной охраны».

– Кто бы напомнил о ней, не будь здесь этого старого мафиози Кешлера, – проворчал Тото. Всякое упоминание о мафии, как, впрочем, и об обычных местных налетчиках, которых развелось в последнее время великое множество, возрождало в нем чувство досады. Эта часть человечества явно не вписывалась в его боголюбиво-разведывательные планы, согласно которым монашествующий капитан имел твердое намерение закрепиться на берегах Лигурийского моря на многие послевоенные годы. Независимо от взглядов на его привязанность к этим краям лондонских шефов.

Их игривое фантазирование было прервано появлением рослого подтянутого синьора в сером костюме, сером галстуке и серой шляпе. Лицо его показалось княгине столь же серым и невыразительным, как и все остальное. Что, однако, не помешало синьоре сразу же обратить внимание на подчеркнуто воинственную выправку нового посетителя «Тарантеллы».

«Кто он?» – взглядом спросила она возникшего из-за кухонной двери австрийца.

«Впервые вижу», – условленным движением бровей ответил тот.

– Судя по выправке и типу лица – германец, – вполголоса произнес Тото, стараясь делать виц, будто любуется декольтированной грудью своей соседки. Княгиня знала эту его коварную привычку: конспирироваться, демонстративно любуясь красотой ее груди.

По тому, что пришелец решил отделаться всего лишь «стаканом вина, без закуски, и побыстрее», разведчики легко определили, что он боится увлечься чревоугодием и упустить их. Вот почему ни Мария-Виктория, ни монашествующий британский разведчик Джеймс Грегори не удивились, когда серо-стального цвета «мерседес» нового посетителя «Тарантеллы» двинулся по шоссе вслед за ними.

– Странно, – молвила княгиня Сардони, наблюдая за «хвостом» в свое зеркальце, в которое смотрелась, подкрашивая губы. – Два агента итальянской разведки служат у меня в охране. Причем один – верноподданный короля, второй – дуче. Английская разведка представлена досточтимым монахом Тото…

Услышав это, Джеймс Грегори чуть не выпустил руль. Он, конечно, предчувствовал, что княгиня догадывается, кто он. Однако от громогласных изобличений владелица «Орнезии» до сих пор милостиво воздерживалась.

– Американский громила-диверсант, из бывших морских пехотинцев, нанялся мотористом на мою яхту и сторожем на побережье. У француза-садовника, прибывшего на «Орнезию» из Алжира, на лбу написаны полугодичные курсы в деголлевской разведшколе. Тогда кто у нас на хвосте? Русский?

– Вы забыли о своих германских попечителях, княгиня.

– А наш «домовой мастер на все руки» с типично «русской» фамилией Батнер?

– Всего лишь мелкий соглядатай с не менее «русской» фамилией Гофман. – Давно удивляюсь, почему служба имперской безопасности столь несмело подступается к вам.

– Мне-то казалось, что на это есть кое-какие особые причины, – упрятала зеркальце в сумочку Мария-Виктория.

– «Кое-какие» – да… – не без ревности подтвердил Тото, имея в виду того же, кого имела в виду сама княгиня, – «первого диверсанта рейха» Отто Скорцени.

29

Взобравшись в вагон, Беркут сразу же протиснулся к задней стенке, за которой, как он заметил, не было тамбура для часового, и, пока дверь не закрылась, незаметно для окружающих, тем не менее, тщательно прощупал доски в полу и в стенке. Одна из них, та, что была напротив буфера, показалась ему подгнившей и чуть-чуть потоньше остальных.

Как только эшелон тронулся, Андрей осмотрел в щелку между досками задней стенки соседний вагон. Нет, охранника там тоже не оказалось. Это сразу же придало ему уверенности. Лейтенант понимал, что более удобный случай ему вряд ли подвернется. Божест-вен-но!..

– Ты что, всерьез считаешь, что отсюда можно вырваться? – насмешливо поинтересовался какой-то парень, усевшийся слева от Андрея.

– Все зависит от нас. Захотим – вырвемся.

– А что, есть такие, что не хотят? – продолжал пленный в том же духе.

– Хотят, но не пробуют, а посему грош цена всем их мечтаниям. А теперь не мешай.

– Вдруг помогу, понадоблюсь, гори оно все церковными свечами.

Беркут задумался. Он знал, что немцы довольно часто подсаживают в вагоны, камеры и бараки своих агентов. Но как сейчас проверишь? Риск есть риск.

– Начнем с имени, звания и всего прочего.

– Кирилл Арзамасцев. При лычке ходил. Ефрейтором уважали. Но когда это было! Почти год скитаюсь по лагерям.

– То-то вижу: прижился ты у них.

– Побегаешь, побегаешь – и тоже приживешься, – огрызнулся Кирилл.

– Ладно, не бычься. Потом разбираться будем. Пока что задача твоя – как только можешь, отвлекай любопытных… Боюсь, как бы здесь не оказалось провокатора.

– Такие всегда найдутся.

– Тогда что, бежим вместе?

– В чем мать родила? Очень далеко ты убежишь? Тут кругом немчура да полицаи. Пристрелят, не спросивши, кто и откуда.

– Уговаривать не стану. Время еще есть, решай.

На кисти левой руки у Беркута была намотана тряпка, на которую никто из охранников, не обратил внимания: думали, что перевязана рана или стянуты связки. Сейчас Андрей размотал ее и туго намотал на конец лезвия, создав некое подобие рукоятки. Как он признателен Юзефу за этот подарок! Знать бы: спасся лагерный фотограф-парикмахер? Вряд ли.

30

По мере того как машина спускалась с небольшого, поросшего соснами перевала, чаша горной долины раскрывалась, словно огромный голубовато-зеленый бутон. Санаторий – два трехэтажных корпуса с несколькими одноэтажными флигелями и хозяйственными постройками под островерхими черепичными крышами – возник на берегу озерца как-то неожиданно, нарушая царившую в этой скалистой пиале естественную гармонию неочеловеченного бытия.

– Богема воинства СС, – с непонятной Власову иронией произнес Штрик-Штрикфельдт. – Мне пришлось побывать здесь только однажды. Не в качестве курортника, естественно. Если сюда и допускают неэсэсовцев, то лишь очень высокого ранга. Я же блаженствовал здесь в качестве личного гостя начальника санатория фрау Биленберг. Но не в этом дело, – поспешно уточнил капитан. – Главное, что после этого посещения я месяца три только и бредил окрестными красотами. И вы готовьтесь к тому же.

Капитан вопросительно взглянул на командующего, но тот предпочел отмолчаться.

Теперь шоссе спускалось по крутому серпантину, и генерал чувствовал себя, как пилот в пикирующем бомбардировщике. Упершись руками в приборную доску, он мрачно созерцал некогда пленившие капитана красоты, не воспринимая их и даже не стремясь преломить это свое меланхоличное невосприятие.

Истинный военный, он не умел радоваться дням затишья, проведенным в глубоком, постыдно безмятежном тылу, в то время, когда миллионы его собратьев испытывают свою судьбу в окопах.

Впрочем, какое отношение он имеет сейчас ко всему тому, что происходит на европейских фронтах? И на востоке, и на западе сражаются совершенно чужие ему армии. Одну из них – генералом которой был – он предал. Другая не приняла его. Остальные, как он понимает, брезгливо отвернулись.

– Много их там сейчас? – угрюмо и явно запоздало спросил генерал, как только машина вышла из «пике», чтобы приблизиться к санаторию по каменистому побережью озера, оказавшемуся значительно большим, нежели это представлялось с высоты серпантина.

– Два десятка высших офицеров. В основном после тяжелых ранений. Кстати, именно здесь оттаивал когда-то после подмосковных морозов сорок первого известный вам Отто Скорцени.

Услышав имя обер-диверсанта рейха, генерал оживился и взглянул на корпуса «Горной долины» совершенно иными глазами.

– Санаторий будет гордиться этим, как всякий уважающий себя храм гордится мощами святого.

– Уже гордится. Правда, злые языки утверждают, что командир дивизии «Рейх» сослал сюда своего любимца Скорцени только потому, что хотел спасти от русской погибели. Слишком уж несолидной оказалась болезнь!

– Об этом забудут, – решительно вступился за Скорцени генерал. – Как и о многом другом. А легенда о «самом страшном человеке Европы» останется.

Капитан задумчиво кивнул.

– Легенда – конечно…

«Когда-нибудь кто-нибудь обязательно скажет: “В свое время здесь отсиживался во время генеральского путча в Берлине командующий РОА генерал Власов”, – мелькнуло в сознании командующего. – Так и будет сказано: “Отсиживался”. И все справедливо. Но должен же найтись человек, который и за меня тоже вступится. Должен».

На одном из виражей машину слегка занесло.

– Не может ли случиться так, что в эти смутные дни рейха Скорцени предпочтет отсидеться здесь? – спросил вдруг Власов. – Теперь уже после «берлинской жары». Чтобы остаться не втравленным ни в какие события?

– Исключено, – уверенно ответил Штрик-Штрикфельдт. – На чьей бы стороне он ни оказался, вырваться из Берлина первый диверсант рейха уже вряд ли сможет. А неплохое было бы соседство… – мечтательно взглянул на генерала. – Оч-чень неплохое.

– Не вовремя затеяли вы все эти маневры с путчем, – недовольно проворчал Власов, словно подозревал, что повинен в этом сам капитан. – Слишком не вовремя. Не придаст это авторитета рейху ни в германском народе, ни по ту сторону бруствера.

– Спортсменам давно известно такое явление: тренер – талантливый, любимый спортсменом – передал своему подопечному все, на что был способен, довел до той вершины, о которой мечтал сам… И на этом его миссия завершается. Он обязан уступить место новому тренеру. С более смелыми замыслами и большими возможностями. То же самое происходит и в обществе. Нужен новый вожак. Стая давно желает и давно способна на большее, нежели состарившийся выдохшийся вожак.

– Теоретически это… верно.

– Сразу же должен предупредить, что я не принадлежал к тому кругу, который решил во что бы то ни стало… Однако любые общие размышления требуют, чтобы время от времени мы все же обращались к реалиям.

«Винят всегда вожака, – проворчал про себя Власов. – Так принято. И редко задумываются над тем, какая же стая ниспослана ему Господом». Но думал при этом вовсе не о стае, однажды сплотившейся вокруг фюрера, а о той стае, которую еще только предстоит по-настоящему сплотить ему самому.

В фойе их встретила широкоплечая дама с заметно отвисающим подбородком и широкоскулым прыщеватым лицом. Она почему-то не сочла необходимым представиться, а лишь скептически осмотрела русского генерала и, приказав следовать за ней, повела по коридору к предназначенному для Власова номеру.

– Она? – вполголоса по-русски спросил командующий Штрик-Штрикфельдта, кивая в сторону гренадерской спины женщины.

– Что вы, генерал?! – ужаснулся тот. – Это всего лишь фрау…

– Кердлайх, – невозмутимо подсказала ему медсестра, не оглядываясь и не сбавляя шага.

Власов облегченно вздохнул. Если бы эта немка оказалась той самой вдовой, с которой капитан желал познакомить его, он счел бы такие попытки оскорбительными.

Перед окном палаты, в которой его поселили, уползал ввысь бурый разлом скалы, рваный шрам которого затягивался мелким кустарником и рыжевато-зеленой порослью мха. Власов почему-то сразу же уставился на него, словно узник – на квадрат очерченного решеткой неба, и несколько минут простоял молча, не обращая внимания ни на капитана, ни на задержавшуюся у двери фрау Кердлайх.

– Этот ваш русский понимает хоть что-нибудь по-немецки? – спросила Кердлайх уже из-за двери резким, вызывающим тоном, давая понять, что вовсе не собирается создавать для русского генерала какие-либо особые условия.

– Почти все, – негромко ответил Штрик-Штрикфельдт. А затем, выдержав философскую паузу, уточнил: – Почти как вы – русский. Если только это поддается его пониманию.

– Но то, что ему оказана честь находиться в санатории войск СС, он, надеюсь, понимает?

– Это ему объяснит сама фрау Биленберг. Уверен: они поймут друг друга.

– Сама фрау Биленберг? – мгновенно смягчила тон медсестра. – Это несколько меняет ситуацию.

– Кстати, она у себя?

– Она всегда у себя, – назидательно заверила Кердлайх и, чинно повернувшись, грузно промаршировала в конец коридора, к лестнице, ведущей на второй этаж.

Оглянувшись, Власов прошелся по капитану сочувственным взглядом: что-то там у него срывалось с его вдовой-невестой. Однако самого командующего это пока не огорчало. Для начала следовало бы взглянуть на фрау-начальницу.

– Может, потребовать, чтобы окна вашей комнаты выходили на озеро, а не на безжизненную скалу? – мрачно спросил Штрик-Штрикфельдт у вышедшего в коридор генерала и поприветствовал проходящего мимо них обер-штурмфюрера СС. Тот заметно тянул ногу и, похоже, форму свою донашивал последние дни.

– Нет уж, скала, расщелина… Как раз то, что мне хочется видеть в эти минуты.

– Мрачновато все это начинается у нас. А не должно бы.

– Я – в соседней палате. И если что… Но прежде всего пойду представлюсь фрау Биленберг. Что-то она не слишком гостеприимно встречает нас.

– Единственно, что меня сейчас интересует – это события в Берлине. Я должен знать все. Для меня важна расстановка сил, которая сложилась после путча. Мне совершенно небезразлично, кто удержался в своем кресле, а под кем оно рухнуло.

– Будьте уверены, что рухнет оно под многими. Их чиновничьи кресла поразительно напоминают теперь табуреты под ногами висельников.

Во время обеда в столовой санатория Власов чувствовал себя уродом, поглазеть на которого сбежалось все досточтимое население городка. Несмотря на то что Штрик-Штрикфельдт принял все меры к тому, чтобы в санатории не догадались, кто скрывается под вымышленным именем, под которым Власов прибыл сюда, наиболее любопытствующие обитатели довольно быстро установили, что это командующий РОА. Одни уже немало знали о нем, другие еще только пытались понять, что это за такой русский, который решил создать армию, чтобы воевать против русских же. Однако и те и другие, не таясь, любопытствовали, стараясь следить за каждым его шагом.

– Нельзя ли договориться с вашей знакомой, чтобы обед мне приносили в палату? – кончилось терпение Власова. – В худшем случае мне придется появляться в столовой уже после того, как вся эта рать тевтонская насытится.

– Среди прочего поговорю с Хейди и об этом, – пообещал Штрик-Штрикфельдт. Но пока что она избегает встречи с нами.

– Завидное отсутствие любопытства.

– Не сказал бы. Уж что-что, а любопытство свое она уже в какой-то степени удовлетворила, – и, слегка подтолкнув генерала, он едва заметно перевел взгляд на полупрозрачную портьеру, которой была занавешена дверь, ведущая в соседнюю комнату.

Власов оглянулся и отчетливо увидел за ней два женских силуэта. Один из них, как ему показалось, принадлежал фрау Кердлайх. Другой был поизящнее, и Власов поневоле задержал на нем взгляд.

– Вполне согласен с вами, господин командующий, – поддержал его молчаливое восхищение Штрик-Штрикфельдт, скабрезно ухмыльнувшись при этом.

Поняв, что генерал заметил их присутствие, обе женщины четко, по-военному повернулись кругом и не спеша удалились.

31

…Близился к закату второй день их пути. Люди, находившиеся в одном вагоне с Беркутом, пели, горевали, пересказывали свои судьбы, а то и пытались шутить. Одни с горечью предвещали, что из Германии им уже не дернуться, другие, наоборот, успокаивали себя, утверждая, что в общем-то им еще и здорово повезло: у немца на заводах с рабочей силой туго, а значит, и кормить станут получше, чем в лагере, и про ликвидационные команды забудут.

Андрея удивляло, что большинство из них, в сущности, смирилось с тем, что их позорно, нагишом увозят в чужие земли; что они в неволе и что отсюда им уже не вырваться. А смирившись, даже не помышляют о побеге. По крайней мере, до сих пор никто из них не попытался предпринять ничего такого, что помогло бы ему вырваться на свободу.

Удивляться Беркут удивлялся, однако в разговоры-споры не вступал. Почти все это время (лишь поздней ночью его дважды подменял Кирилл) резал, пилил, крошил доски, доводя их до такого состояния, чтобы до воли оставалось всего лишь несколько сильных ударов.

Еще одна станция.

Беркут прекратил крошить, прислушался, насторожился.

«Только бы не здесь! Еще хотя бы часик пути! – молил он судьбу, в которую уже начинал понемногу верить. – Иначе все полетит к чертям собачьим. Из лагеря бежать сложнее».

Со скрежетом отодвинулась дверь. В вагон взобрались четверо солдат. Двое остались у входа, двое других скомандовали: «Вон от двери, свиньи! Лежать!» – и принялись ходить по вагону, умышленно задевая лежащих коваными сапогами.

Беркут сел, прижавшись спиной к подпиленным доскам и упершись кулаками в пол. Так легче будет подхватиться и вступить в схватку. Пусть последнюю, но схватку.

Немцы освещали фонариками каждый закуток. В нескольких местах даже простучали металлическими прутами пол и стенки вагона.

«Неужели кто-то донес? Да вроде бы нет, не похоже. Обычный профилактический осмотр, – размышлял Беркут, согревая телом “свои” доски и притворяясь спящим. – Даст бог, обойдется без предателя».

На лице его луч фонарика задержался как-то особенно долго, однако пробираться к нему через тела других пленных немец почему-то не стал. В то же время по долетавшим до него голосам, по разговору вагонных осмотрщиков Андрей установил, что находятся они где-то в районе Судет, поскольку железнодорожники общались между собой странной смесью польских, немецких и, очевидно, словацких или чешских слов.

Луч фонарика ушел влево, но потом снова метнулся к его лицу. Что-то не нравилось в нем гитлеровцу, какое-то предчувствие встревожило его. Рука вздрогнула, луч подскочил вверх, и полуослепленный лейтенант заметил, как немец рванул к животу сбившийся за спину шмайсер.

«Господи, но не сейчас же!» – взмолился Беркут.

– Эй, дохлые есть?! – спасительным божьим гласом ворвался в вагон хамовитый унтерский голос. Тот, кто спрашивал, стоял у двери, вне вагона, однако своим вопросом он отвлек внимание всей группы охранников.

– Пока нет! – ответил ему немец, застрявший напротив Беркута. – Что весьма странно.

– Эти – отборные, – возразил унтер. – Им положено жить. Пусть подыхают за станками.

Именно эти слова, очевидно, окончательно охладили охранника, застрявшего напротив Беркута.

– Вонючие черви, – сплюнул он в сторону лейтенанта. – Перестрелять бы вас, как собак…

И все же стрелять не стал. Вновь в бессильной злобе сплюнул, теперь уже прямо на ногу Андрею, и, погасив фонарик, исчез во мраке.

«Вот теперь все! – торжествующе сжал кулаки Беркут. – Теперь вы меня не возьмете! Я залью эту землю вашей поганой кровью».

32

Сталин уже собрался оставить свой кабинет, когда на пороге вдруг появился секретарь.

– Просит принять полковник Колыванов, – сухо, лаконично доложил он.

– Кто такой этот Колыванов? – спросил вождь, не вынимая изо рта трубки, а лишь придерживая ее кончиками пальцев.

– Из органов. О нем вы просили докладывать сразу же, в любое время суток.

– Так ведь из органов же… – мрачно пошутил Сталин. – Попробуй не доложи, не прими.

Секретарь давно заметил, что когда «отец народов» начинал шутить, кавказский акцент его звучал выразительнее и жестче, а когда злился – наоборот, русская речь его становилась на удивление правильной. Слова он начинал произносить с такой старательностью, будто пытался подчеркнуть языковую небрежность, проявляемую всем его ближайшим окружением.

В то же время все, кто близко знал вождя, знали и то, что страшнее всего он бывает именно тогда, когда у него вдруг начинал прорезаться мрачный кавказский юмор. Вместе с ним срабатывала и столь же мрачная необузданная фантазия, заносившая диктатора то в сети маниакального подозрения, то на пуанты щедрости – и тогда возвышение одних вершилось на крови и костях других.

– Таковым было ваше распоряжение, товарищ Сталин, – зачем-то попытался оправдаться секретарь.

За окном сгущались вечерние сумерки, а во дворе ждала машина, которую Сталин вызвал, намереваясь провести завтрашнее воскресенье на своей загородной даче. Это был один из тех немногих военных выходных, когда «отец народов» позволял себе отдохнуть, подчиняясь при этом одной из им же в порыве кавказского юмора сотворенных формул: «Кагда таварыщ Сталын атдыхаэт, страна можэт аблэгченно вздахнуть». Наподобие известного: «Когда русский царь спит, Европа может подождать».

Армия, Верховным Главнокомандующим которой он являлся, уже была обречена на победу, поэтому Сталин мог разрешить себе подобный отдых, точно так же, как в любое иное время позволял себе подобные фюрерские шуточки.

– Скажи этому, из органов, что мы пагаварым в машинэ.

Секретарь «аблэгченно вздахнул», бросил: «Будет доведено, товарищ Сталин» – и, повернувшись кругом, удалился.

Маршал вернулся к столу. Очистив трубку от пепла угасающего курева, он вновь набил ее ароматизированным табаком, закурил и, остановившись у края длинного приставного стола, какое-то время смотрел на свое пустующее кресло. Сейчас он чувствовал себя так, будто попал в свой рабочий кабинет-музей, вернувшись из-под Кремлевской стены[11].

Чувственный ход его мыслей выражался при этом предельно упрощенными представлениями. Когда-нибудь сюда вот так же войдет тот, кто сменит его на посту генсека и Верховного. Остановится так же, как стоит сейчас он, Сталин, и попытается задаться самым важным не только для него, но и для всех руководящих партийцев вопросом: «Как вернуть партии тот авторитет вождя мирового пролетариата, который был сотворен товарищем Сталиным? Как он сумел создать его? В чем тут «сэкрэт»?

Для Сталина не было «сэкрэтом», что все, кто мог претендовать на разгадку этого «сэкрэта», давно истреблены «передовым отрядом партии» как враги народа. Тех же, кто попробует вознестись над массами на энтузиазме «всенародной победы над фашизмом», он еще сумеет отправить – кого под Кремлевскую стену, кого в Забайкалье. Он не любил, когда в стране появлялся некто, кого в партии и в массах начинали любить. Один народ, одна партия, один вождь. И все тут!

«Один мир – один правитель». Партия, у которой появляется несколько «любимцев», тотчас же оказывается отданной на растерзание фракционных болтунов. Страна, в которой функционирует несколько партий, оказывается отданной на растерзание классовых и внешних врагов. Почему не все большевики понимают это? Какой еще «сэкрэт» они хотят постичь?