Береговая стража

Вроде бы написал он оперу – точнее, либретто оперы, в прозе, но с куплетами. Поскольку ему было тогда лет около пятнадцати, никто из театрального начальства даже не пожелал ее просмотреть. Тогда юный сочинитель решил зайти с другого конца – сперва издать ее в виде книжицы, добиться славы у читающей публики, а там уж продолжать штурм театра. Вся столица знала типографщика Брейт-копфа, великого любителя музыки, возможно, и знатока. Он славился еще и добротой. Сочинитель принес ему свой труд и просил посодействовать в переложении куплетов на музыку. Брейткопф прочитал либретто – и предложил за него целых шестьдесят рублей ассигнациями. Уж что он собирался делать с оперой дальше – никто не знал, книжица так и не была издана. Однако не только типографщик блеснул чудачеством, но и сочинитель: попросил заплатить ему не деньгами, но книгами, и набрал творений Расина, Мольера и Буало.

Сказывали, он, желая прибиться к театральным делам, готов был браться и за перевод французских пьес. Ему наконец поручили перевести слова оперы «Инфанта Заморы», и он удачно с этим справился. После того его комическая опера «Бешеная семья» все же пришлась по нраву театральному начальству, и к ней вроде бы кому-то заказали музыку.

К этому-то странному человеку и устремилась Федька.

– Здравствуйте, сударь, – сказала она, приседая. – Сказывали, вы большой охотник до книжек. А у меня есть старые на продажу. Пойдемте в сени, я вам про них расскажу.

Все-таки Федька была не только отменной танцовщицей, но и актеркой – она так подалась всем станом к круглолицему юноше, что всякий, за ней следящий, сказал бы себе: кажись, Бянкина поумнела и избрала для своих чувств более подходящий предмет, чем фигурант Румянцев.

– Пройдемте, сударыня, – со всей любезностью отвечал юноша и, оставив в зале шубу, поспешил вслед за Федькой. При этом он задел и опрокинул стоявший у дверей стул.

– Я, сдается, угорела, – взявшись за виски, сообщила Федька, придав себе страдальческий вид. – Так вот, сударь, мне от деда достались старые французские книжки Ла Кальпренеда, Мариво «Удачливый крестьянин», Лесажа «Хромой бес» и «Жиль Блаз из Сантильяны», еще превеликое множество русских книжек – Тредиаковского вирши, сатиры Кантемировы…

Юноша глядел на нее, выпучив глаза: слыханное ли дело, чтобы фигурантка разбиралась в литературе? А Федька не очень-то и разбиралась – имея хорошую память, она запомнила фамилии и названия, да и как не запомнить, если в маленькой комнатушке все это дедово наследство постоянно было перед самым носом, и золотые буковки на черных книжных корешках сами в голове застревают?

Собственно, не только книги составляли наследство, но и половина крошечного домишки. И если от нее избавляться – то дедовы книжки с журналами впору выбрасывать на улицу или сложить из них на заднем дворе костер. А книг было жалко – вот Федька, похоронив деда, и уговорилась с дедовым шурином, что старик будет там жить и охранять книжки. Плату она брать не хотела, а просто пожалела отставного инвалида и даже иногда навещала его летом, он же пристроился к свечной мастерской и всякий раз снабжал Федьку связками дешевых сальных свечек.

– Книги мне точно нужны, – сказал юноша, – да ведь я много платить не могу. У вас, поди, в дорогих переплетах, а я в типографии любую книжку без переплета могу взять за сорок или пятьдесят копеек.

– Так ведь теперь того не печатают, что у меня есть, – возразила Федька. – Покойный дедушка даже журналы собирал – набрал полный комплект «Адской почты», все номера…

– «Адскую почту» беру! – воскликнул юноша. – Дам хорошую цену! А что еще есть?

– Вы приходите к нам, – пригласила Федька. – Сами все книжки увидите и нужные отберете. Ах, голова просто раскалывается… Выйдем на свежий воздух!

Она полагала забежать за угол и быстро уговориться с Санькой о том, где его найти, когда удастся покончить с этой гнусной историей. Что ему не следует показываться в театре, пока там сидят полицейские, было ясно даже дитяти. Сыщикам нужен убийца – и нужен сию минуту. А вытаскивать из застенков невинного человека и исправлять потом его репутацию – куда сложнее, нежели спрятать этого человека на несколько дней в Санкт-Петербурге.

– Подождите меня, сударь, сейчас мне на морозце полегчает, – сказала Федька, рассчитывая вернуться в зал вместе с юношей, чтобы все подумали что-либо амурное. Но он вышел вслед за ней, хотя и не сразу – она уже бежала вдоль театральной стены.

Он побежал следом и увидел, как Федька, придерживая у горла накинутую шубку, что-то втолковывает высокому молодому человеку.

– Так вот ты где, Румянцев, – произнес юноша. – Это славно. Одной заботой меньше…

Глава третья

Нельзя рыдать долго, тем более на морозе. Та вода, что где-то хранится в голове для слезных потоков, иссякает, новой взять неоткуда…

Когда она выливается, образуется, надо полагать, пустое место. И разум, терпеливо пережидавший это стихийное бедствие, выбирается из закутка, расправляет плечики или что там у него имеется, берется за работу.

Санька хотел было устремиться в театр, откуда, как он понял, еще не увезли Глафирино тело, припасть хоть к рукам, сказать последнее «прости». Порыв был благой – да только что там сказала рябая надоеда про подозрения полицейских?

Слушать все, что она толкует, – надо запасную голову иметь для ее бредней.

А ведь дружили, их и в пару ставили еще в школе, пока Федьку не подменили – она подурнела и сделалась обожательницей, и уж непонятно было, куда прятаться от ее долгих взоров.

Однако сейчас пришлось вспоминать каждое слово.

Придется объяснять, куда умчался впопыхах и с безумным видом, где болтался, чем занимался… А как объяснить-то?! Рассказать, что подслушал разговор между Глафирой и кем-то из береговой стражи? Можно бы. Пусть ищут посредника между ней и ее тайным любовником, статочно – и убийцей… Да! Ее задушил любовник!

Эта мысль осенила Саньку и даже ввергла в некую злодейскую радость. Вот, думал он, ты его всем предпочла, и мне также, а он, тобой наскучив, и прибежал в театр со шнурком!

Довод в пользу этой догадки только один – любовник должен подъехать к ее дому, а не подъехал, стало быть, знал, что уж незачем.

Теперь нужно придумать, как это преподнести сыщикам.

Тут-то и прибежала Федька.

– Саня, я тебя ни о чем не спрашиваю и ничего знать не желаю! – выпалила она. – Где ты был полночи – не мое дело! Молчи, не говори! Знать не хочу! Ты только слушай… Тебе сейчас нужно уйти и где-то спрятаться, а я все сделаю сама. Я добыла денег и уговорюсь с Бориской, будто вы вместе были – и из театра вместе ушли, и ужинали, и книжки читали. Ему поверят! Он ведь не питух, как Семен, он скромный, тихий… Ты только спрячься дня на два, на три, я все сделаю и тебе расскажу, чтобы вы полицейским одно и то же говорили!

Санька уставился на нее изумленными глазами – ишь ведь что придумала! Кто знал, что она – такая отчаянная интриганка? Сама мысль ему понравилась – и не придется объяснять господам из управы благочиния то, чего они понять вряд ли смогут по причине каменной тупости собственного мозгового устройства.

– Ты спрячься, да так, чтобы матушка твоя не знала! – продолжала фигурантка, вжимая в Санькину руку рубль. – Она-то и рада бы тебе помочь, да только соврала – а твой милый братец сказал правду. Так что ты домой пока не ходи…

– Ах, так твою мать… – пробормотал озадаченный Санька. Чем, спрашивается, он не угодил брату? И куда податься – так, чтобы семейство не знало? У матери есть сестрица, живет у Александро-Невской лавры, – к ней, выходит, нельзя…

– А через день прибеги ночью к Малаше, стукни в окошко, – наставляла Санька. – Она тебе все перескажет. Ты не беспокойся, я все улажу!

И, хотя Санька очень хотел, чтобы кто-то все уладил без его вмешательства, первая мысль была: этого еще недоставало…

Быть перед Федькой в долгу за такое – это уже опасно. Мало ли, что она вышивает ему платки и дарит пуговицы для фрака? Это – мелочь, ерунда. Он тоже может подарить – и жаль, что не отдаривался хотя бы баночкой с дешевой пудрой или белилами. Так оно было бы правильно… А за спасение от сыщиков, пожалуй, придется платить любовью… так она, кажется, и рассчитала…

– Хорошо, Федя, – сказал Санька. – Все сделаю, как ты велишь.

– Где квартирует Малаша – знаешь?

– Знаю.

– Ну вот… ты не унывай… я для тебя, ты же знаешь…

– Да.

Кабы не рябая рожа, подумал Санька, ох, кабы не рябая рожа…

И даже не эти картечные рябины – многие даже придворные дамы после оспы таковы и успешно замазывают личики, так что не придерешься. Беда в том, во-первых, что слишком часто Санька видел Федьку без белил и пудры, теперь как она ни прихорашивайся, хоть вершковый слой притираний наложи – он и сквозь этот слой ее уродство внутренним взором увидит. А во-вторых – смех будет на весь театр, если он, всегда показывавший береговой страже свое пренебрежение к Федьке, вдруг снизойдет. Этого допустить нельзя…

Да и какие амуры, если в сердце – доподлинная рана? Разве что Анюта могла бы по-бабьи утешить. Но сейчас к ней лучше не соваться – как бы не поссорить ее с откупщиком. Докапываясь до причин Глафириной смерти, сыщики и так много всяких амурных приключений обнаружат, а в городе за этим делом все будут с любопытством следить, не каждый день первую дансерку находят среди декораций с роковым шнурком на шее.

Ох, Глафира, Глафира, нежный голосок, крошечные ручки, бестелесное прикосновение пальчиков к подставленной ладони… словно золотой лучик из светлого рая падал на сцену, и нет его больше…

Слезы опять навернулись на глаза.

– Ступай, Федя, пока тебя не хватились, – сказал Санька.

И тут как будто маленькая молния меж них проскочила. Не только Федька быстро обняла его, но и он – ее, необъяснимо, без единой мысли, да еще и прижал на единый краткий миг. Потом они друг от дружки отшатнулись, и фигурантка еще мгновение глядела ему в глаза, прежде чем повернуться и убежать. Во взгляде были слова: твоя же я, дурак, вся твоя… Но в таком имуществе фигурант Румянцев не нуждался.

Следовало отойти подальше от театра и придумать, куда бы деваться. Гриша Поморский – на репетиции. Его старенькая матушка Саньку знает и пустит погреться, но нельзя же там просидеть у печки двое суток. Нужен человек, посторонний театру…

– Сударь, стойте! – и с этим призывом Саньку хлопнул по плечу некий человек. – Не бойтесь, я вам друг!

Голос был молодой, звонкий. Фигурант обернулся и увидел круглолицего юношу, без шапки, в одном фраке.

– Я знаю положение ваше, – сказал он, – но мне также известно, что вы невиновны. Я хочу вам помочь. Есть дом, где вам будет хорошо, куда не доберутся господа из управы благочиния, покамест это дело не разъяснится.

– Но кто вы? – спросил Санька, отчаянно соображая: лицо вроде знакомое, в театре попадалось.

– Я сочинитель! – гордо отвечал юноша. – Подождите меня вон там, за манежем, я только оденусь. И поедем отсюда! Здесь вам быть незачем.

В манеже еще несколько лет назад устраивались конные карусели – от них и получила название площадь перед Большим Каменным, хотя шустрые извозчики уже стали звать ее Театральной. Сейчас он за ненадобностью стал разрушаться, и столичные жители ночами таскали оттуда доски и бревна.

Не назвав имени, юноша убежал, и следы выдавали человека, от танцевального искусства весьма далекого, – он заметно косолапил…

Выбирать не приходилось – Санька перебежал к манежу, приютился там в заветренном месте и принялся ждать неожиданного благодетеля.

Он стал вспоминать – да, точно, юноша часто бывал в театре, и не только в партере или на галереях, но и за кулисами. В памяти прозвучало слово «Клеопатра». Да, точно, юноша был замечен в обществе Ивана Афанасьевича Дмитревского – человека, которого в Большом Каменном знали и уважали все. А «Клеопатра», статочно, трагедия, которую юноша предлагал Дмитревскому для постановки… Однако он не только проситель, он чересчур часто бывает в театре, у него какие-то дела, хотя с балетом они не связаны – скорее с оперой…

Минут через десять юноша, уже в шубе, прискакал по рыхлому снегу.

– Я извозчика нанял… да подымите же воротник, сударь!.. Бежим!

Извозчичьи санки ждали в двух шагах – оставалось сесть и накинуть на ноги тяжелую полсть, да еще подтянуть ее повыше – встречный ветер заносил седоков снегом.

Ехали недолго – мимо Сенной, за Апраксин двор и вдоль Фонтанки.

– Как звать вас, сударь? – спросил Санька первым делом.

– Свое прозвание я берегу для того времени, как покроюсь славой, – весело отвечал юноша. – И тот час недалек. А пока… так сразу и не придумаешь… Друзья зовут меня на французский лад – Жан, я откликаюсь.

– Мусью Жан? – уточнил Санька.

– Да какой из меня мусью… Жан, Жанно… можно и так… Вы, Румянцев, не беспокойтесь о моем прозвании. Очень скоро оно станет вам известно. В день, когда в Большом Каменном будет премьера оперы моей…

– Что за опера? – недоверчиво спросил Санька. В восемнадцать лет (столько он дал на глазок благодетелю) можно писать хоть трагедии, хоть комедии, но надежда увидеть их на сцене сомнительна.

– Узнаете в свой час. Музыка уже заказана! – похвалился сочинитель.

Санька пожал плечами – тайны какие-то дурацкие…

Дом, куда доставил его Жан, был убран так, как если бы в нем жил чиновник средней руки, поминаемый в ежегодно публикуемых списках восьми старших классов, не какой-нибудь копиист, да еще и увлеченный искусством. На стенах гостиной висело несколько картин – неплохие, по Санькиному мнению, пейзажи, на этажерке и на подоконнике лежали французские книги. Красивый секретер был раскрыт и готов для работы – из стакана торчали очиненные перья и карандаши, в глубине лежали стопы бумаги, и Санька мог поклясться, что чернильница полна – а не то, что у него самого, кладбище дохлых мух.

– Будьте как дома, – весело сказал Жан. – Книги, журналы, гравюры – все к вашим услугам. Сейчас пойду велю сварить вам кофею. Тут вы в полной безопасности.

– Это ваше жилище? – спросил Санька.

– Нет, тут живет человек более почтенный. Он знает о вас и хочет вам покровительствовать.

Санька несколько смутился – отродясь не бывало, чтобы чиновное лицо оказывало покровительство балетному фигуранту. Фигуранткам – да, девицы о том лишь и мечтали.

– А, может, угодно поиграть на скрипке? – немного смущенно полюбопытствовал Жан. – Я скрипку страстно люблю, а вы? Может, мы бы исполнили какой-либо несложный дуэт? Совсем несложный?

Вот тут Санька и понял, что за ним наблюдают уже не первый день и знают, что он берет уроки у Гриши Поморского.

– У меня своей скрипки нет, – сказал он, – и я ее беру в руки лишь в доме учителя моего… и я дуэты играть не обучен, одни танцевальные арии…

Это было чистой правдой – Гриша не столько учил его, сколько натаскивал бойко исполнять всем известные напевы контрдансов и гавотов.

– Жаль… – и Жан вышел распорядиться насчет кофея.

Санька тут же взял книжку, которую Жан привез с собой.

Она была толстенькой, почтенного возраста и на французском языке. Называлась «Кабалистические письма, или философская, историческая и критическая переписка между кабалистами, элементарными духами и сеньором Астаротом». Имя сочинителя отсутствовало. Санька, очень удивленный тем, что Жан читает такие странные книжки, открыл наугад – и обнаружил послание сильфа Оромасиса, весьма философское. Читать это, да еще на французском, не было ни малейшей охоты. Санька закрыл книжку и взял с подоконника другую – сочинения Мармонтеля. Она была заложена посередке бумажкой. Санька открыл – и увидел начало сказки «Мужсильф». Он стал искать хоть что-то на русском и открыл толстую тетрадь, в которой оказалась переписанная пьеса «Сильф, или Мечта молодой женщины».

– Куда ж я попал? – сам себя спросил Румянцев. Он знал, что сильфы – неземные создания, вроде ангелов, но не ангелы. Так мало ли всяких созданий, которых никто не видел? Вон истопники в театре говорили, что там домовой поселился и шкодит, поленницу развалил, заслонку у печи самовольно закрыл, от чего музыканты чуть не угорели. Но про домовых в книжках не пишут, а про сильфов, выходит, пишут, и кому-то эти сведения необходимы…

– Сейчас поспеет угощение, – сказал вернувшийся Жан. – Так нет охоты поиграть на скрипке? А то тут имеется хорошая, да ноты есть, да другую я бы у соседей попросил… – Он уже просто умолял, и Санька не выдержал.

– Какая там скрипка, не до нее…

– Простите, бога ради! Вы садитесь, вот кресла… говорите, что вам угодно, вам ни в чем не будет отказа!..

– Мне угодно… – Санька хотел было попросить, чтобы его оставили в покое, хотя бы на два-три часа, – и не смог. С одиночеством у него были сложные отношения. Он и хотел иногда остаться один хоть в каком закоулке, но не получалось: дома спал с братом, в театре тоже вокруг постоянно люди. Так что он даже не знал, каково это – сидеть наедине с собой, не беспокоясь, кто и что сию секунду сказал или подумал.

Сейчас он получил вдруг такую возможность – Жан оставил бы его одного в теплой гостиной, да еще кресла бы ближе к печке подвинул – чтобы уютнее тосковалось. Но как теперь думать о Глафире? Как ее оплакивать – такими ли слезами, как час назад на морозе? Те слезы пролились – и их больше нет, и в чем же еще должна проявиться скорбь?

Саньку носило от стенки к стенке, длинные ноги в три шага одолевали расстояние, ловкое тело разворачивалось, вновь устремлялось – как будто от того стало бы легче…

– Я послал за человеком, который принимает в вас участие, – сказал Жан. – Он живет поблизости, сейчас будет. Как раз к чаю.

– Благодарю, – Санька хотел на лету поклониться, но шея судорожно дернулась. Это уж было совсем скверно.

– Я вижу, вы листали книжки. Там много любопытного…

– Да.

Заводить разговор о количестве сильфов в этих книжках Санька не желал – литературные беседы ему не давались, он знал слишком мало, а теперь развелось неимоверное множество сочинителей, которых нужно знать и помнить, не только французских, но и русских. Державин, Львов, Капнист, Хемницер – и все беспрестанно что-то пишут и издают! Да и на что танцовщику стихи?

Жан явно не знал, о чем теперь говорить с гостем.

– У нас есть свежий номер «Лекарства от скуки и забот», угодно?

– Благодарю.

Этот журнал Саньке как-то попался в руки, но читать его было затруднительно – язык возвышенно-невнятный, простому человеку не понять ничего, кроме стихотворной загадки.

Всякий раз, кратко отвечая Жану, Санька отмечал эту неожиданную шейную судорогу, тело предупреждало: от горестей и бедствий могу взбунтоваться. В последний раз мотнув головой, он сел, сжал на коленях кулаки – и ощутил невероятный озноб, вплоть до зубовного треска.

Тогда Жан прошелся взад-вперед, вздохнул, посмотрел на большие напольные часы.

– Пойду потороплю Трифона, – сказал он и вышел.

Санька обхватил себя руками, съежился – озноб не унимался. Нужно было прижаться к печке, раз уж нет возможности завернуться в одеяло. Забиться в угол между стеной и печкой – там наверняка все пройдет. Но угол оказался занят клеткой с попугаем, который дремал на жердочке и не пожелал приветствовать незнакомца. Птица была дорогая, по-своему красивая, о такой мечтала Санькина матушка – попугаи в столице жили во многих домах, ценились за разговорчивость, ими похвалялись перед соседями, их нарочно учили, тратя на это немалое время.

– Дурак попинька, попинька дурак, – тихонько твердил ему Санька, нагнувшись над клеткой, в надежде, что общеизвестное попугайское приветствие как-то подействует и прозвучит ответ.

Озноб не унимался, хотя печка была совсем рядом и тепло от нее шло животворное. За спиной тихонько и очень деликатно кашлянули. Санька стремительно выпрямился и повернулся. Он увидел высокого и полного кавалера, немолодого, далеко не красавца, с умным взглядом, одетого по моде, но причесанного кое-как – волосы не взбиты и напудрены, а напротив, стянуты в косицу, так что чрезмерно высокий лоб весь на виду.

– Я знаю обстоятельства ваши, господин Румянцев, – сказал кавалер, выделывая губами какие-то странные экзерсисы. – Сядем и потолкуем. Рекомендовать меня некому, потому я сам – Андрей Михайлович Келлер, по ремеслу типографщик. Выполняю также поручения некой высокопоставленной особы – для того я тут… Жан! Ступай к нам!

Вошли двое: юноша нес огромный фарфоровый чайник, служитель – поднос с чашками и угощением.

– Мы тут по-свойски, – объяснил Келлер. – Без чинов. Их нам заменяет степень таланта. Жан – надежда наша, через два или три года вы гордиться будете, что преломили с ним мясной пирог! Его комические оперы уже сейчас замечательны. Лучшие умы наши от него в восхищении – сам господин Княжнин!

Санька посмотрел на юношу с удивлением – надо же, не солгал, и впрямь сочинитель. Про Княжнина он знал – кто ж, будучи служителем Мельпомены, не слыхал сего имени? Его прозвали «российский Расин» и за талант прощали многое – сама государыня, когда он растратил шесть тысяч рублей казенных денег, сумму для Румянцева немыслимую, и определением военного суда был приговорен к разжалованию, помиловала его и вернула ему капитанский чин. Легкий и красивый стих Княжнина ей нравился чрезвычайно – сама она писала комедии прозой и честно сознавалась, что не создана для поэзии.

Санька сел на стул и отвернулся – ему было неловко за свою дрожь, хоть ее со стороны и не видно.

– Соберитесь с духом, господин Румянцев, – сказал Келлер, самолично разливая по чашкам напиток. – Чтобы некая особа могла вам помочь, ей следует собрать сведения.

– Отчего эта особа вздумала мне помогать? – спросил Санька, вдруг забеспокоившись. Таинственный благодетель мог оказаться богатой знатной старухой, которой ничего не стоит вырвать из лап управы благочиния двадцатилетнего молодого человека, а потом приставить к своему ложу – читать французские шаловливые сказочки на сон грядущий. В этом деле, увы, сама государыня давала пример – и многие дамы в годах решили, что им все дозволено.

– Оттого, что тут совпадение интересов, – объяснил Келлер. – Сия особа не менее, чем вы, желает найти убийцу Глафиры Степановой. Как подняли тело – нам известно. Про вашу маску с инициалами, найденную у тела, тоже известно. Как она туда попала?

– После представления я очень спешил прочь из театра, я сам не помню, как сорвал ее и бросил, – честно сказал Санька.

Жан меж тем подвинул к себе большую тарелку с пирогами и принялся их не есть, но пожирать со скоростью человека, мало смыслящего в кулинарных тонкостях и видящего смысл еды в том, чтобы поскорее добиться блаженной наполненности брюха.

– Бросил казенное имущество? Не сдал костюмерам? Как же так?

– Не знаю.

На самом деле он уже начал понимать, как это произошло. Он спешил и опомнился только у дома Глафиры, в шубе поверх театрального костюма. А маска обременительна, и его безмерно раздражало все, что крало у него хоть мгновение…

– Сорвали и бросили, не уронили?

– Наверно… я очень спешил…

– Куда же вы спешили? Господин Румянцев, мы оба, и Жан, и я, вам лишь добра желаем – и хотим получить полную картину всего, что было в тот вечер, – сказал Келлер. – Может быть, вы не понимаете, в каком положении оказались?

– Понимаю, – тут Санька вспомнил Федьку, которая обещала как-то помочь. И немного пожалел, что позволил юноше привезти себя в этот дом. Ведь придется говорить о Глафире и ее любовнике, а это нестерпимо. Федька хоть не задавала вопросов.

Видимо, он молчал слишком долго.

– Тогда говорите! Дайте возможность людям, которые к вам благосклонны, спасти вас! – крикнул Келлер. – Господи, ведь говорил мне Жан, что от береговой стражи толку не добьешься!

– Андрей Михайлович! Среди них есть и выпивохи, и просто дураки, но господин Румянцев не выпивоха и не дурак! Я это ясно вижу! И к тому же в береговой страже служит по крайней мере один приличный человек, которого все мы знаем…

– Вот вам философская тема для нашего журнала, Жан: о том, как добродетель своим простодушием более вреда причиняет, чем самое злокозненное зло, – сказал, успокаиваясь, Келлер. – Распишите ее поехиднее.

– Сия тема скорее для «Лекарства», – возразил Жан. – Туманский любит милые парадоксы. Я третьего дня видел гранки, там целый трактат о нескромности в любви. И так все вывернуто наизнанку, что дамам, оказывается, нескромность любовника милее оных достоинств!

Тут Санька, несмотря на скорбь и озноб, навострил ухо. Сам он как раз был любовником, вынужденным охранять репутацию дамы, и тема трактата показалась ему полезной. Но Келлер, видимо, уже мало интересовался такими причудами.

– Ты гранки, надеюсь, прихватил? – спросил он. – Сейчас не до того, а потом как-нибудь, на досуге…

– Я буду сегодня в типографии у Туманского, – сказал Жан. – А сейчас мне пора на службу. И то – еле выпросился, с утра-то…