Экспедиционный корпус

Взяв гармонь и на разводе пройдясь по кнопкам, затянул песню Леонида Аграновича «Не грусти». Ну и под конец вжарил песню Ники «Подари мне поцелуй», слегка переделанную под мужской вариант исполнения, как изначально, наверное, и была написана. Эти две песни больше солдатам зашли. Но и офицеры приняли вполне благосклонно.

– Все, господа, на этом, пожалуй, давайте закончим наш импровизированный концерт… а то еще немного, и просто голос сорву.

Горло и вправду драло с непривычки. Опять же прокуренным оказалось, и «прокопченные» связки заболели.

«С куревом, кстати, надо завязывать», – подумалось ему.

Офицеры разочарованно погудели, сожалея, что такой интересный концерт закончился так быстро, но отпустили.

Чтобы не пристали с разговорами на поэтические темы, в которых он ни в зуб ногой, Михаил поспешил покинуть палубу: дескать, в гальюн срочно потребовалось. Действительно зашел, снизил уровень жидкости в организме и отправился обратно в каюту, по пути усваивая биографию реципиента.

Климов Михаил Антонович, тысяча восемьсот восемьдесят шестого года рождения… тридцатого октября.

«Это значит, что мне сейчас… двадцать девять… Ну неплохо, сбросил десяток… с хвостиком лет…» – подумал он.

За печами реципиента значились Первый кадетский корпус и Павловское военное училище. Учился в целом неплохо и закончил училище по второму разряду. Потихоньку рос в званиях и на момент начала Первой мировой являлся поручиком Двадцать девятого Черниговского пехотного полка.

Контужен 07.03.1915 у деревни Зиомек; остался в строю. Прошел 26.04.1915 Особый Царскосельский эвакуационный пункт и был направлен в Царскосельский лазарет № 44; проходил лечение в Царскосельском лазарете № 33, откуда выбыл в действующую армию 08.11.1915 в звании штабс-капитана. 21.01.1916 переведен в Первый особый пехотный полк.

Чуть ли не главным критерием, по которому отбирали в него офицеров, было знание французского языка. А он его знал хорошо. Хотя у большинства офицеров с этим все же оказалось не ахти. Кто бы мог подумать это при втором-то критерии?! Вторым критерием служило дворянское происхождение, хотя хватало уже и не дворян, и только потом учитывался боевой опыт. Но и без боевого опыта брали, как того же поручика Бодько, не иначе по чьей-то протекции. Ну как же, во Францию поедут, ля-мур тужур.

Офицеров вообще гребли в корпус отовсюду, набирая, что называется, с бору по сосенке, лишь бы удовлетворяли этим критериям и не опозорили Россию перед сверхчеловеками… которых поехали спасать от других сверхчеловеков.

Из наград успел заработать орден Святого Владимира четвертой степени с мечами и бантом, а также орден Святой Анны тоже четвертой степени с надписью «За храбрость».

Не женат и даже не имеет сердечных привязанностей. В общем, положился на волю родителей: кого сосватают, на той и женится. На редкость в этом плане пофигистичный человек с ровным отношением к женщинам, он их где-то даже побаивался.

Соседи по каюте, к счастью, угомонились, и общаться с ними не пришлось, так что Климов завалился на свою койку.

«А ведь скоро революция… – безэмоционально подумал он. – Разруха. Миллионы погибших. Да и потом…»

Все-таки предстоящая весьма трагическая история страны пробила скорлупу отрешенности, и Михаил болезненно поморщился.

По поводу революции у Михаила Климова сложилось сложное мнение. Царский режим сгнил до основания, тут вопросов нет, и спасать его не то что нет смысла – вредно. Да и как спасти того, кто не хочет спасаться? А чтобы спастись, нужно измениться, а меняться дворянство не желало.

«Да и что я могу в этом отношении сделать? – снова подумал он с некоторым неудовольствием внутри. – Ничего».

Но и большевиков Михаил тоже не поддерживал. Слишком они, получив первый успех, заигрались в мировую революцию, разжигая ее за счет средств России, и в итоге все спустили в унитаз. Потом, конечно, когда остались с голой жопой, спохватились, но опять же действовали, словно руки из этой самой жопы растут, используя самые неэффективные решения из возможных. Словно специально выбирали.

Климов будто наяву представил себе бредовую картинку, как в Кремле заседает правящая верхушка из революционеров. Перед Сталиным лежит несколько проектов, и он, попыхивая трубкой, спрашивает:

«А какоэ из ных самоэ затратноэ в рэализации и нээффэктывноэ в работэ, товарысч?»

«Вот это, товарищ Сталин, под номером шесть. Заводы будут, как вы любите, самыми большими в мире, управляемости никакой, логистика хуже не придумать, модернизация фактически невозможна без остановки всего производства, и хватит одной вражеской бомбы, чтобы парализовать работу всего завода и целого сектора экономики, с ним связанного. Мы ведь их строить будем поближе к врагам, чтобы их бомбардировщики точно до них долетели!»

«Вот его и рэализуйтэ. Когда война начнэтся, угробим эсшо туэву хучу срэдств на ых эвакуацию, и палавыну заводов патэраэм в дарогэ».

«Слушаюсь, товарищ Сталин!»

«Есть предложение, как еще хуже сделать, товарищ Сталин», – предлагает еще один деятель, лысоватый и колобковатый, вскакивая со своего стула.

«Гавары», – сверкнув желтыми палпатиновскими глазами, кивнул Сталин.

«Давайте запустим кампанию по перевыполнению плана! Назовем это стахановским движением! Тогда станки без нормального обслуживания будут ломаться на порядок чаще, люди уставать сильнее из-за переработок, и как результат лавинообразно возрастет травматизм на производстве, а также процент брака с нынешних шестидесяти процентов поднимется до девяноста! Под это дело можно фабриковать дела по статье «Диверсия» или объявлять гондурасскими шпионами и всех оставшихся еще у нас специалистов и высококлассных рабочих загнать в тайгу, чтобы валили лес тупыми топорами и кривыми пилами без зубьев, или вовсе расстрелять как врагов народа!»

«Мнэ нравитса ваша ыдэя! Дэйствуйтэ, товарысч Кукурузов!»

То же самое с производимой по лицензии продукцией. Складывалось впечатление, что из всех возможных вариантов выбирали самые хреновые. Те же грузовики ГАЗ-А, в девичестве «Форд», к примеру, маломощные, сложные и ломкие.

И вот такой дебилизм с чудовищно неэффективным освоением средств творился всю историю, пока у власти стояли коммунисты.

– Тьфу…

В общем, поддерживать он их тоже не видел ни малейшего смысла, чтобы потом за счет России поднимать все эти нацокраины, строя заводы, раздавать им территории (не только Окраина приросла окраинами, но и Белоруссия с Казахстаном, да и внутри много чего перераспределили, той же Чечне кусок прирезали), дабы потом они со всем этим добром откололись. Тут требовалось осуществлять третий вариант, только его не просматривалось.

3

Пока шли от Суэцкого канала до Марселя, Михаил Климов, когда позволяла погода и общая обстановка с волнением на море (все-таки весна, и это время на Средиземном море не самое тихое), успел провести еще несколько концертов, добавляя к уже озвученным песням по две новые.

– У вас определенно талант, господин штабс-капитан, – отметил его генерал-майор Лохвицкий.

– Благодарю, ваше превосходительство.

Но вот затянувшееся путешествие, длившееся пятьдесят шесть дней, осталось позади, и утром двадцатого апреля 1916 года показался Марсель.

Солдатам спустили приказ:

– Надеть выходное обмундирование и прифрантиться, уложить вещевые мешки и приготовиться к получению оружия.

К офицерам этот приказ также относился, так что люди принялись менять форму, в которой они провели все плавание, на новенькие комплекты. Империя, чтобы не ударить в грязь лицом – кто-то все-таки понял, что выглядеть солдаты после перехода будут мятыми и закопченными, не имея возможности толком постираться и отгладиться, – снабдила бойцов двумя комплектами полевой формы, и даже на дополнительную пару сапог расщедрились.

На носовой палубе, поблескивая начищенными трубами, построился оркестр полка. Город приближался. Вот стала видна пестрая толпа людей, запрудившая весь порт. Вскоре можно было уже различить радостные лица женщин, приветствовавших корабль. Впереди них, у канатов, сдерживающих толпу, стояли цепи французских солдат в синих мундирах и красных шароварах. Повсюду виднелись русские и французские флаги.

Солдаты под что-то бравурное, играемое французским оркестром, наверное, все-таки гимн Российской империи, начали спускаться по поданным трапам с пароходов, тут же выстраиваясь поротно.

– Становись! Напра-во! Шагом марш!

Михаил, как и предыдущие командиры рот, а он сам командовал четвертой ротой первого батальона первого полка, также повел своих солдат к пакгаузам, где получали французские винтовки и подсумки, но без боеприпасов.

– В колонну становись! – звучал приказ полковника Нечволодова.

Солдаты строились на просторной припортовой площади поротно и побатальонно уже с оружием.

Французское снаряжение оказалось хорошо подогнано – черные подсумки, совсем не похожие на русские, а какие-то квадратные, две спереди, а одна сзади на плечевых ремнях, поддетые на поясной черный ремень, сидели хорошо на стройных фигурах отборных русских солдат.

С корабля вынесли полковое знамя при двух ассистентах в сопровождении знаменного взвода, вооруженного русскими винтовками. Впереди четко шагал адъютант полка с клинком, взятым подвысь. Полковой оркестр заиграл встречный марш. Знамя пронесли по всему фронту полка. Солдаты сопровождали святыню торжественным взглядом. Чувствовалось, что в этот момент они испытывали искреннее чувство преданности своему знамени. Знаменщик полка, могучий, самый высокий в полку солдат, тяжело и твердо ступал своими огромными сапогами по камням набережной, чуть подрагивая головой в такт шагу. Белое с узором полотнище шелка, обрамленное золотой бахромой и кистями, тяжело колыхалось на древке.

– Полк! Шагом марш!

Практически сразу полк, выйдя из района порта, вступает в центральную часть города.

Климов, слегка поворачивая головой, осматривался по сторонам и слегка презрительно кривил губы.

Все балконы и окна домов украшены гирляндами разноцветных флажков союзных Франции стран, но больше гирлянд из русских и французских флажков. Много цветов, зелеными кружевами спускающихся с балконов. В марширующие колонны под восторженные приветственные крики полетели цветы, зелень и флажки.

– Вив ля Рюси!

Вдоль колонн понеслись вестовые с переданным от генерала приказом:

– Отвечать ответным приветствием «Да здравствует Франция!» и кричать «ура».

Загромыхали ответные солдатские крики.

После этого возгласы марсельцев учащаются: «Вив ля Рюси!», «Вив ля Рюси!»

– Ур-ра-а-а! – заорали в ответ солдаты.

«Дебилизм какой-то, – удрученно подумал Михаил. – Будто не на войну, а уже послевоенный парад победы проходит…»

Генерал-майор Лохвицкий между тем обменивался приветствиями и рукопожатиями с французским генералом и мэром города. И вот полк уже двинулся дальше, проходя церемониальным маршем перед властями города.

– А это точно русские идут? – услышал Михаил одну из француженок, что задавала вопрос своей подруге. Говорила громко, почти кричала из-за общего гвалта вокруг.

– Почему ты спрашиваешь?!

– Ну, они же должны быть бородатыми, косматыми и медведеобразными… как на картинках! Помнишь, как в учебниках нарисовано?!

– Так то картинки…

Дальше Климов уже не услышал и снова скривился. Ну да, представляли, что русские – это такие дикари… бородатые, как кавказские горцы из глухих аулов сейчас.

Пока шли, солдаты, которым быстро передалось восторженно-праздничное настроение встречающей толпы, украсили свои винтовки цветами, а офицеры обзавелись букетами цветов в руках. Лишь Михаил сбрасывал себе под ноги всю ту зелень, что ему пихали в руки, и с каким-то мстительным наслаждением давил ее сапогами.

Всех этих европейцев Климов ненавидел до глубины души. И правителей, и простых тупых обывателей, выродившихся непонятно во что с этой толерантностью и попытками легализовать педофилию. В свое время, будучи молодым и глупым, он восторгался Европой: ну как же, свобода, законность, порядок и все такое прочее, чего так жаждали считавшие себя демократической общественностью. Сам либералом себя считал и даже голосовал за «Яблоко».

Но постепенно восторги стали проходить, чем дальше, тем шире открывались его глаза на происходящее. Образ Европы потускнел, особенно с началом второй чеченской кампании, когда отъявленных террористов-головорезов, взрывавших дома, захватывавших театры, школы и больницы, принимали в верхах президенты с министрами и называли повстанцами. Этого он понять уже не смог.

Так-то он считал, что раз хотели чеченцы независимости, то пусть бы они ее получили. Право народа на самоопределение как-никак. Бориска с дирижерской палочкой в своей трехпалой клешне опять же сам вякнул: дескать, берите суверенитета, сколько сможете унести… понимаешь, но так, чтобы все чеченцы из России умотали к себе в Ичкерию. А то республики вроде отделились, получили долгожданную свободу, а народ оттуда в Россию прет косяком.

Еще кто-то хочет независимости? Да и валите! Никому вы на самом деле не нужны. Пиндосы с гейропейцами, поимев вас во все щели и выдоив досуха, только потом подотрутся вами же и выбросят на помойку…

Но окончательно он разочаровался в либеральном движении, так что слово «либерал» стало для него синонимом слова «предатель», когда все эти либералы начали уже не стесняясь бегать в посольства западных стран с протянутой рукой. Даже главный яблочник в этом отметился…

И Михаил тогда все никак не мог понять: почему либерал не может продвигать патриотическую повестку, отстаивая интересы своей родной страны? Почему либералы обязательно ложатся под коллективный Запад и активно ему подмахивают при этом, обсирая собственную страну? Это ведь тем более удивительно, что именно они в начале девяностых захватили власть! Но как оказалось, ничего толкового сделать не смогли, только разворовали государство и снова упустили бразды правления. Слабаки, только и способные что тявкать, а как доходит до дела…

Ведь такой шанс представился Белому, одному из лидеров либерального движения, коего выбрали не то мэром, не то губернатором, и что же? Разжирел как свинья за считаные месяцы, а потом и вовсе поймали за руку со взяткой, как мелкого мошенника. Ведь знал же, что за ним станут следить особенно тщательно и ему нужно быть святее Папы Римского, но все равно не удержался от соблазна хапнуть. Ну разве не дурак?

В какой-то момент заведенная толпа смешалась с русскими солдатами, и полк, сбившись с шага, вскоре встал. Солдат угощали сигаретами, дарили шоколад, печенье. Откуда ни возьмись появились ведра и кувшины с вином, сидром, и вот уже солдаты утоляют жажду. А кое-где француженки уже обвивают нежными руками крепкие шеи русских солдат, и раздаются звуки поцелуев. Солдаты теряются, но все же отвечают полной взаимностью.

Особенно активно француженки вешались на солдат первой роты первого батальона, прозванной ротой великанов, ибо туда отобрали солдат с ростом как минимум сто восемьдесят сантиметров, в то время как средний рост составлял сто семьдесят сантиметров плюс-минус, и больше в минус, чем в плюс.

Кинулась и на Михаила какая-то француженка, но он ее мягко перехватил и не дал состояться поцелую, перенаправив на ближайшего солдата.

– Право слово, что вы ведете себя как бука, Михаил Антонович?! – Поручик Бодько, опьянев от происходящего, да и винца хлебнуть успел, позволил себе несколько фамильярное обращение с командиром.

Самого Василия, как и еще пару младших офицеров четвертой роты, еще одного поручика и подпоручика, молоденькие француженки зацеловали так, что на лице «живого» места от «ран» не осталось, все заляпано «кровью» помады.

– Французский насморк не хочу подхватить, господин поручик, – с ироничной усмешкой ответил Михаил Климов. – Кто их знает, кем они работают? Может, это проститутки из ближайшего борделя? Не забывай, город портовый, и тут их много как нигде, и сношаются они с моряками со всего света, пропуская через себя как минимум по десятку клиентов в день! А так поцелуют – и у тебя сифилис, или гонорея, или все сразу. Согласись, обидно обзавестись сими срамными болезнями, да еще вот так…

Поручик сначала вылупился на Михаила глазами по пять рублей от изумления, потом до него дошла вся опасность, и от следующей желающей его поцеловать мамзели он принялся отбиваться руками и чуть ли не ногами, между делом пытаясь лихорадочно оттереть носовым платком с лица помаду.

В конце концов французов удалось оттеснить, и полк продолжил марш. Так, провожаемая ликующим населением, бригада прибыла в расположенный рядом с Марселем лагерь Мирабо, обнесенный каменной стеной с массивными железными воротами.

4

Но если кто-то подумал, что на этом все закончится, то нет: не прошло и часа, как горожане буквально осадили лагерь, словно вражеское войско. Будто бомбы, через стену полетели сначала все те же треклятые букеты, а за ними корзины со всякой снедью. Потом и вовсе марсельцы пошли на штурм, откуда-то взяли лестницы и, приставив их к стенам, полезли наверх, откуда передавали вино и пили сами.

Продолжался этот бардак около часа, пока наконец подоспевшие полицейские не оттеснили всю эту восторженную до помешательства братию, что перепилась собственным вином, от стен лагеря, дав наконец солдатам нормально устроиться в бараках-казармах и отдохнуть.

Для офицеров, естественно, подготовили условия получше. Правда, никто задерживаться в лагере не собирался, все хотели после длительного плавания погулять по городу во всех смыслах этого слова.

– Сегодня и завтра отдыхаем, – сказал генерал Лохвицкий. – Сегодня только разгрузят наши пароходы, а завтра имущество загрузят на паровозы…

Все понятливо кивнули. Помимо солдат везли всякое имущество бригады вплоть до собственных полевых кухонь.

Климов тоже выбрался в город, подумав: «При желании можно свалить хоть сейчас…»

Искушение было велико, но делать это именно сейчас не стоило. Без значительных средств далеко не убежишь, а идти на дело, когда полиция на усиленном режиме службы, – верх безрассудства.

Бухать с остальными в Старом квартале, где располагались бордели, Михаил не стал и, осмотрев доступные достопримечательности до сумерек, вернулся в лагерь, где оказался самым старшим офицером, если не считать заявившегося в лагерь военного агента Игнатьева Алексея Алексеевича с каким-то кавказцем в звании ротмистра, что пытались наладить кормежку личного состава. Пришлось ему впрягаться в это дело.

Офицеры после вчерашней затянувшейся попойки и легкого опохмела под вечер двадцать первого числа шумели, активно обсуждая устроенную русским частям встречу, и лишь Михаил, взяв стул, пристроился в темном уголке с бокалом вина и медленно его попивал. Но как ни пытался он изобразить из себя невидимку, его, конечно же, не оставили в покое, особенно учитывая его совсем не восторженное поведение, и, естественно, потребовали пояснений.

– А вы почему столь хмуры, Михаил Антонович?! – докопался до него слегка перебравший вина командир первой роты первого батальона капитан Генроз.

– Я не хмур, Виктор Францевич.

– Как же не хмуры?! Вот сидите тут, как Кащей, и зыркаете темным глазом…

– И правда, господин штабс-капитан, – поддержал капитана Генроза еще один офицер, полковник Лисовский, военный прокурор при особой бригаде, в котором видимо из-за профдеформации личности, проснулся профессиональный интерес к нетипичному поведению «подозреваемого». – Что это на вас нашло?

«Вот блин, и смотрит, падла, словно я уже совершил какое-то преступление, – мысленно хмыкнул Михаил. – Так вот, я пока еще только раздумываю над этим…»

Наездом этой парочки заинтересовались прочие офицеры и выжидательно уставились на Климова. Мысленно сплюнув, он ответил:

– А чему я, собственно, должен радоваться, господа?

– Но ведь такой восторг…

– Восторг местных я понять могу, – перебил какого-то младшего офицерика Михаил. – Особенно мужиков. Как они отдаривались паршивого качества винцом, сигаретами да шоколадками за то, что мы и наши мужики поедут вместо них на фронт подыхать да дышать ядовитыми газами, коими нас, конечно же, попотчуют германцы. Я даже могу понять восторги женщин, ведь опять же мы, а не их мужья, братья или отцы поедут на ту же войну, где не по ним будут стрелять из пулеметов и накрывать «чемоданами», разрывая в ошметки. Да, они нам искренне благодарны за то, что именно мы будем подыхать вместо них. Как не так давно вместо них подыхали какие-то индусы, а когда те кончились, привезли негров из Западной Африки, а когда и они кончились, привезли негров из Восточной Африки, а когда и те закончились, привезли индокитайцев, таких смешных узкоглазых ребят в соломенных шляпах, а когда и эти закончились… угадайте с трех раз, кого привезли подыхать вместо жабоедов? Правильно, господа! Нас! Вот я и думаю: а кем мы тогда являемся на фоне всех этих сипаев из французских колоний? Не такими же сипаями? Мне вот интересно: их встречали с таким же размахом и радостью на улицах?

Офицеры начали недоуменно и хмуро переглядываться, о чем-то вполголоса заговорив между собой.

– Вы пьяны, господин штабс-капитан, и говорите глупости, – произнес ледяным тоном полковник Щёлоков Иван Иванович, начальник штаба бригады. – Мы не сипаи, а выполняем союзнический долг!

– Именно, господин полковник! Именно! Долг! – распалился Михаил Климов. – Россия так должна Франции, как земля крестьянину, что решила расплатиться всеми нами! Нехай, бабы еще нарожають…

Михаил уже понял, что сорвался, говорит что-то не то, не тем и не там, но остановиться не мог. Да и зачем? Все равно скоро свалит отсюда, так что можно напоследок резануть правду-матку, выплеснуть весь негатив, копившийся в нем все это время. А то видеть все эти наивно-восторженные рожи было просто невыносимо. Так что, демонстративно сделав глоток из бокала, пока полковник от возмущения хватал ртом воздух, продолжил:

– Вот эти все буржуа, что так радовались нашему прибытию и были нам благодарны за то, что станем подыхать вместо них… А скажите мне, а точнее, ответьте себе на вопрос: а насколько далеко распространяется эта их благодарность по отношению к России? Или дальше сифилисного поцелуя и корзинки с печеньем, – кивнул он на вазу такого подаренного печенья, – да бутылки с вином дело не дойдет?

При словах о поцелуе вздрогнул поручик Бодько и рефлекторно потер губы рукавом кителя.

– Ведь часть из них владеет облигациями госдолга России. Так ли далеко распространяется их благодарность, что, может, они порвут все эти бумажки? Ах нет?! Ну конечно же нет! Благодарность благодарностью, а деньги деньгами. Как говорят у нас, дружба дружбой, а табачок врозь! Вот и получается, господа, что мы не только будем лить за них свою кровь, но они, выжив за наш счет, с России еще станут дополнительно тянуть деньги в качестве дивидендов по этим облигациям. Может, ответит мне кто-нибудь, сколько сотен миллионов рублей реальным золотом Россия платит только по процентам? Хорошо устроились лягушатники, вы не находите? И подумайте еще вот над чем: нас ведь поставят не на второстепенный фронт, туда они, надо думать, собственных граждан отведут, что для них гораздо ценнее пришлых и которых можно не жалеть.

Зал погрузился в тишину, что с каждым мгновением становилась все более гнетущей. Все переваривали сказанное Михаилом, и, судя по тому, как все сильнее сдвигались их брови к переносице, до них начинала доходить вся глубина и абсурдность сложившейся ситуации.

«Зря… все-таки зря…» – снова раскаивался в содеянном Климов, глянув на комсостав бригады, а выражение их лиц не сулило ему ничего хорошего, по крайней мере, от некоторых из них.

Не смог удержаться: тело реципиента, его гормоны, общая горячность все-таки влияли на подселившееся сознание. Тут еще винца хлебнул, совсем раскрепостился…

Хотя, увидев легкую грустную усмешку генерала Лохвицкого, удивился.

«Готовит мне какую-то особенно пакостную каверзу или… согласен?» – недоуменно подумал он.

Покопавшись в памяти, выудил несколько сказанных еще на пароходе генералом фраз, из которых следовало, что Николай Александрович являлся противником посылки русских солдат во Францию.

– Вы говорите недостойные русского офицера и благородного человека гнусности! Я буду настаивать, чтобы вас отстранили от командования боевым подразделением и… перевели в маршевый батальон! Там найдутся более достойные офицеры, что смогут повести солдат в бой и отличиться, не посрамив знамя бригады!

«Паскуда… как же я тебя… люблю! Обеими руками за!» – мысленно засмеялся Михаил.

Перспектива командовать ротой обозников его ничуть не пугала, даже радовала. Подальше от окопов и вшей, в атаки ходить не надо. Лепота! Это в том случае, если ничего не получится с бегством. Мало ли…

– Не стоит так горячиться, дорогой Иван Иванович, – похлопал по плечу начштаба подошедший генерал Лохвицкий. Михаил при этом встал со стула: сидеть, когда перед тобой стоит генерал, даже в неформальной обстановке, это уже оскорбление. – Михаил Антонович – храбрый и достойный офицер и искренний патриот России, его награда тому свидетельство. У каждого может иметься свое мнение… пусть оно и было сейчас высказано в несколько резкой форме.