Нострадамус

Людовик XIV (1643–1715)

К правлению Людовика XIV относят около дюжины катренов. Из этих предсказаний одно можно считать датированным. Этот катрен (X, 100 доп.) является вариантом заключительного катрена «Пророчеств» Нострадамуса и был впервые опубликован в 1605 году:

Когда разветвленный будет поддержан двумя колами

С шестью половинами тел и шестью обнаженными ножницами,

Очень влиятельный Владыка, преемник жаб

Тогда покорит себе всех и весь мир.

Дешифровка двух первых строчек трудности не представляет. Это римская цифра МССССС-СХХХХХХ, т. е. 1660. Две последние строчки также довольно ясны: жабы – геральдический знак Меровингов – первой королевской династии Франции. Речь, стало быть, идет о Людовике XIV, правопреемнике Меровингов и всех остальных французских династий, которые правили до Бурбонов. Предсказание, относящееся к нему, – ясное и простое: в 1660 г. он покорит Вселенную.

А. Лепелетье комментирует катрен следующим образом: «…король Людовик возьмет в свои руки бразды правления государством и подчинит все себе». Ведь достоверно известно, что после смерти кардинала Мазарини Людовик XIV взял в свои руки всю власть во Франции, к тому же он сам про себя говорил: «Государство – это я!».

А. Лепелетье относит к Людовику XIV катрен X, 58:

В злополучное время, когда жестокий король

Будет биться с молодым Эматийцем ⁄ Фессалийцем/ ⁄ Балканцем/,

Будет надсаживать глотку ⁄ выворачивать желудок/

⁄ беспокоить морскую чайку/, подвергать риску лодку,

Убеждать /прельщать/ Фокидян ⁄ Фокеян/

поддержать Запад ⁄ на переговорах на Западе/.

Первые две строчки комментатор относит к самому началу правления Людовика XIV. В 1643 г., когда Франция была в трауре по только что умершему Людовику XIII, а Людовик XIV был еще младенцем, испанский король Филипп IV вероломно воспользовался ситуацией и вторгся во Францию. Третья же строчка предсказывает Гражданскую войну 1648–1653 гг., которая получила название Фронды, и угрозу папской власти (католическая церковь здесь обозначена как лодка) со стороны нового религиозного течения – янсенизма. Последнюю же строчку Лепелетье относит к финальному этапу гражданских войн во Франции при Людовике XIV. 2 марта 1660 г. Людовик XIV через пролом в стене въехал в собственный город Марсель, который наконец сложил перед ним оружие. А переговоры на Западе (точнее было бы сказать – на Юго-Западе) – это переговоры с Испанией на пограничной реке Бидассоа, которые закончились подписанием Пиренейского мирного договора и браком между Людовиком XIV и дочерью испанского короля Марией Терезией Австрийской.

Ко времени Людовика XIV некоторые относят также и катрен I, 95:

Близ монастыря будет найден младенец,

В его жилах – кровь героического древнего монаха,

Авторитет его речи на секту грандиозен,

Молвят, что он высоко поднялся /vopisque? ⁄.

В 1925 г. Колен де Лярмор, ссылаясь на то, что Людовик XIV родился во дворце напротив монастыря, относит это предсказание к нему. Второй близнец, стало быть, – это «человек в железной маске», описанный А. Дюма в романе «Виконт де Бражелон». То, что версии Нострадамуса и А. Дюма совпадают, возможно, доказывает, что загадочный брат-близнец Людовика XIV существовал не только в воображении писателя, но и был исторической личностью.

Есть, правда, одна проблема – как объяснить происхождение близнеца от «крови героического древнего монаха»? Лярмор предполагает, что этим монахом мог быть кардинал Мазарини – фаворит королевы-матери. Но тогда «человек в железной маске» – это не родной брат-близнец короля Людовика, а сын Анны Австрийской и Мазарини от их тайного брака, т. е. сводный брат короля. Но и такая версия вполне правдоподобна и доказывает, что данный катрен повествует именно о Людовике XIV.

Людовик XVI (1774–1792) и великая французская революция

Общую характеристику злополучного Людовика XVI, по мнению многих комментаторов, дает катрен X, 43:

Чересчур хорошее время, излишне много царской доброты.

Стремительно и твердо возводит и сокрушает, [сделает] ошибку,

Легко уверует фальшивым наговорам на верную жену,

Предаст ее смерти из-за ее любезности /своего благоволения/.

Людовик XVI действительно был в быту человеком добродушным. Вторая строчка довольно точно отражает вопиющую некомпетентность его как государственного деятеля. Четвертая строчка, с точки зрения правоверного монархиста, – вполне логичное резюме истории Людовика XVI: «Король пострадал за свою излишнюю доброту».

В маленькой книжке друга Нострадамуса Шавиньи Бонуа, изданной через 30 лет после смерти пророка, на заглавной странице была гравюра, изображающая руку, держащую над бушующим морем корону, подвешенную на тонкую нить. Наверху этого рисунка находилась латинская буква «В».

Эта гравюра является иллюстрацией к удивительнейшему из когда-либо дошедших до нас сквозь тысячелетия истории пророчеству, заключающемуся в 44 катрене VII центурии, впервые опубликованном в 1605 г.:

Когда Бур будет крайне любезен («бон»),

Таща на себе знамения правосудия,

Своего рода таща тогда длинное имя,

Из-за бегства незаслуженно будет наказан.

Это четверостишие по цензурным соображениям не вошло во все издания «Пророчеств» Нострадамуса. Его можно было найти в заграничном издании 1650 г., напечатанном в Голландии в городе Лейдене в типографии Леффена. В отделе рукописей при Парижской Национальной библиотеке хранится каталог, составленный библиотекарем Людовика XIV, неким Дюпи, к которому приложен протокол перехода этого каталога, после смерти его составителя, в руки нового библиотекаря. Этот протокол отмечен датой 1657 г. В каталог внесено издание «Пророчеств» от 1650 г., напечатанное в Лейдене. В других изданиях «Пророчеств» Нострадамус печатал следующий вариант этого катрена:

Вследствие великого спора будет дрожать земля,

Разорвав согласие, подняв голову к небу,

Окровавленный рот будет плавать и крови,

На земле голова, помазанная молоком и медом.

Очевидно, Нострадамус объяснил своему другу содержание этого стихотворения, так как изображение на гравюре после 1789 г. получило свое историческое объяснение и пророческое оправдание. Доказательством тому, что эта гравюра является объяснением к упомянутому пророчеству, доверенному Нострадамусом своему другу, служат комментарии к этому четверостишию, напечатанные в книге, изданной ровно за сто лет до казни короля бывшим губернатором пажей Людовика XVI – неким Гюно. Остроумный, но наивный комментатор не мог предполагать за сто лет до казни Людовика XVI, что то будет коронованная голова, которая скатится в бушующее море революции. Автор же гравюры, отпечатанной на книге Шавиньи, не мог яснее выразить свою мысль по вполне понятным обстоятельствам времени и места опубликования своего рисунка.

«Смысл этого пророчества, – говорит Гюно на пожелтевших страницах многовековой книги, – очень легко понять. Словом «Бур» («Воиг») Нострадамус ни в коем случае не хотел сказать «Bourg» (т. е. город). Причиной такой уверенности является то, что это слово относится к третьей строке:

Своего рода таща тогда длинное имя.

Это говорит, что он будет лицом, происходящим от некоего знаменитого рода, и что его близкие родственники будут носителями знатного в королевстве имени. Он будет носить имя необыкновенно знатного рода, для начертания имени и титулов которого приходится употреблять почти целый лист бумаги, что заставляет предполагать, что он будет близким родственником выдающегося по своим предкам рода, обладающего еще в это время огромным могуществом и титулами военного или духовного лица. Судьба такого человека покажется в свое время столь удивительной, что не следует удивляться, если Нострадамус нам ее предсказал.»

Так судили об этом четверостишии за сто лет до рокового 21 января 1793 г. (В 1555 г., когда Нострадамус издал свою книгу, во Франции царствовали короли из семьи Валуа. Бурбоны начали царствовать во Франции через 23 года после смерти Нострадамуса, со вступлением на престол Генриха IV в 1589-ом г.). Накануне этого дня к скромному священнику Эджворту, умершему в эмиграции и похороненному 25 мая 1807 г., на католическом кладбище в Митаве (в пределах современной Латвии), явился неизвестный человек и передал ему от имени временного исполнительного комитета письмо, составленное в следующих выражениях:

«Исполнительный комитет, имея сообщить гражданину Эджворту де Фримонту о деле высочайшей важности, приглашает его явиться без малейшего промедления на место заседаний комитета». Неизвестный добавил, что он имеет приказ проводить священника в карете, ожидавшей их на улице.

Приехав в бывший королевский дворец Тюильри, где теперь заседал исполнительный комитет – так в те времена назывался кабинет министров, – священник нашел их всех в сборе. Лица заседавших министров выражали уныние. При появлении Эджворта министры поднялись и поспешно окружили его. Министр юстиции Гара, профессор истории, при Наполеоне – граф империи, взяв слово, спросил:

– Являетесь ли вы гражданином Эджвортом де Фримонтом?

– Да, – ответил священник.

– Луи Капет, – продолжал министр, – выразил нам желание иметь вас около себя в последние часы своей жизни. Мы вас пригласили сюда, чтобы узнать, согласны ли вы оказать ему услугу, которую он ожидает от вас?

Эджворт ответил:

– Так как король выразил это свое желание, назвав меня по фамилии, моим долгом является сопровождать его в последние минуты его жизни.

– В таком случае, – прибавил министр, – вы поедете со мною в тюрьму Тампль, куда я немедленно отправляюсь.

Время было дорого, так как по декрету Национального Конвента приговор должен был быть приведен в исполнение в 24 часа.

Министр юстиции Гара тотчас же взял папку с бумагами, лежавшими на столе, вполголоса посоветовался о чем-то с остальными министрами и, внезапно направившись к выходу, приказал священнику следовать за ним. Министерская карета, окруженная почетными всадниками, ожидала их у ворот дворца. Министр сел рядом со священником, одетым, как и все католические священники той революционной эпохи, в гражданское платье. Поездка от Тюильри до Тампля совершалась в мрачнейшем молчании.

Министр дважды пытался заговорить.

– Великий Боже! – воскликнул он, поднимая стекла экипажа, – какое ужасное поручение возложено на меня! Какой человек! – прибавил он, говоря о короле, – какое смирение, какое мужество! Нет, одна природа не в состоянии дать такую силу. Есть в этом нечто сверхчеловеческое!

Рядом сидевший священник продолжал пребывать в задумчивости. Министр понял по-своему все то, что он хотел выразить, и во время всего пути больше не открывал рта. Наконец они подъехали к тюрьме Тампль. Было 6 часов вечера. Ворота немедленно отворились, но, когда карета подкатила ко вторым дверям, ведущим в сад, непосредственно окружавший башни тюрьмы, экипаж был остановлен. Это было общим правилом, которому подчинялся даже министр юстиции: чтобы проникнуть дальше, необходимо было подвергнуть свои бумаги контролю комиссаров Тампля.

Приехавшие около четверти часа молча ожидали возвращения комиссаров. Наконец те явились. Как старые знакомые они поздоровались с министром. В нескольких словах последний объяснил им, какова миссия священника, сопровождавшего его.

Низкие железные ворота тюрьмы, с большим количеством замков и затворов, с шумом и скрипом отворились. Пройдя через комнату, занятую многочисленной сменой часовых, охранявших короля, министр и священник проникли в более просторную залу, где собрались комиссары Парижа, ответственные за охрану Людовика XVI. Числом около двенадцати, одетые в якобинские костюмы, комиссары не выражали того уныния, которое было написано на лицах министров: только один или два человека имели несколько смущенный вид.

Министр собрал их в одном из углов залы и прочел тихим голосом бумагу, привезенную из Тюильри. Кончив чтение, министр резко обернулся к Эджворту, приказав ему следовать за ним, но совет взволнованно воспротивился этому. Они снова совещались несколько секунд, разговаривая друг с другом шепотом, и в результате часть их проводила министра, направлявшегося к королю, в то время как остальные остались со священником. Когда двери закрылись за первой группой, старейший из комиссаров приблизился к священнику с решительным, но смущенным видом. Начался строгий обыск.

Табакерка Эджворта была раскрыта, а табак высыпан. Маленький свинцовый карандашик, найденный в карманах священника, был тщательно осмотрен из страха, не скрывает ли он какое-либо острое оружие. Повторив извинения, с которых обыск начался, Эджворта попросили присесть, но в этот момент появились два комиссара, поднявшиеся вместе с министром к королю, и священнику было объявлено, что ему разрешено свидание с монархом-смертником.

Эджворта повели наверх по винтовой лестнице, настолько узкой и крутой, что два человека с трудом могли разминуться на ней. Эта лестница была разделена через определенные промежутки барьерами, около каждого из которых стоял часовой – санкюлот, почти всегда пьяный. Их крики, повторенные эхом многочисленных сводов башни, были громки и жутки. Приблизившись к апартаментам короля, все двери которых были открыты, Эджворт заметил Людовика посреди группы из восьми человек: то был министр юстиции, окруженный членами городского самоуправления. Они только что прочитали королю роковой приговор, безапелляционно назначавший на завтра день его казни.

Король казался среди них спокойным, чуть ли не грациозным, и никто из окружавших его не имел столь уверенного вида.

Лишь только Людовик увидел вошедшего священника, он рукою сделал остальным знак уйти. Они безмолвно повиновались.

Людовик сам закрыл за ними дверь, и Эджворт остался наедине с королем.

До сих пор священник довольно хорошо держался, но при виде монарха, раньше столь могущественного, Эджворт не мог больше владеть собою и против своей собственной воли упал со слезами к ногам короля. Вначале Людовик отвечал на слезы священника собственными слезами, но вскоре король овладел собою.

– Простите меня, месье, простите этот миг слабости, – сказал он, – если, однако, это можно назвать слабостью. Уже долгое время я живу среди врагов, и привычка как бы сроднила меня с ними, но вид верного подданного говорит моему сердцу совсем другое: это – вид, от которого отвыкли мои глаза, и он меня растрогал.

Король ласково поднял священника и попросил его последовать за ним в кабинет. Этот кабинет не был обит обоями и не имел никаких украшений; плохая фаянсовая печь служила ему камином, и вся мебель его состояла из стола и трех кожаных кресел. Посадив Эджворта напротив себя, король сказал:

– Теперь мне остается одно-единственное великое дело, которое меня занимает целиком. Увы, единственное важное дело, которое мне осталось. Ибо что значат все остальные дела по сравнению с этим.

Эджворт рассказывает, что случайно разговор перешел на герцога Орлеанского, и король оказался очень хорошо информированным о роли, которую герцог играл в вынесении ему смертного приговора. Он об этом говорил без горечи, больше с жалостью, чем с гневом.

– Что я сделал моему кузену, – сказал он, – что тот меня так преследует. Он больше достоин жалости, чем я. Мое положение, без сомнения, печально, но. если оно было бы еще хуже, я, безусловно, не хотел бы быть на его месте.

На этом разговор между священником и смертником был прерван комиссарами, сообщившими королю, что семья его сошла из верхних камер тюрьмы вниз. При этом известии король весь оказался во власти волнения и выбежал из комнаты. Эджворт, оставшийся в кабинете, свободно мог слышать голоса, и он невольно стал свидетелем сцены, где смертник говорит свое последнее прости близким, остающимся жить.

В течение четверти часа продолжались душераздирающие крики, которые, наверное, были слышны за стенами башни. Король, королева, маленький принц, сестра короля и его дочь – все жалобно плакали одновременно, и их голоса смешались. Наконец слезы прекратились, ибо не осталось больше сил их лить. Тихо и довольно спокойно началась беседа, продолжавшаяся около часа. Король после этого немедленно возвратился к священнику в состоянии глубокого волнения. Эджворт остался наедине с королем до глубокой ночи, но, заметив усталость своего собеседника, предложил ему немного отдохнуть.

По приказанию Людовика священник прошел в маленькую клетушку, где обыкновенно спал королевский слуга Клери, отделенную перегородкой от комнаты короля. Оставшись один со своими мрачными мыслями, Эджворт слыхал, как король спокойным голосом отдавал приказания к завтрашнему дню слуге Клери, оставшемуся сидеть, молясь всю ночь, у постели короля.

В 5 часов утра Людовик проснулся. Немного времени спустя король послал за священником, с которым он провел в беседе около часа в том же кабинете, где они встретились накануне. По выходе из кабинета Эджворт увидел посередине комнаты сделанный из комода алтарь. Король выслушал обедню, преклонив колена на голом полу, без подушки, и принял причастие. Затем священник оставил его одного.

Вскоре король снова послал за священником, который при входе в комнату нашел Людовика сидящим у печки, около которой он с трудом мог согреться.

Занималась утренняя заря.

Уже во всех кварталах Парижа звучал бой барабанов. Эти необычные звуки очень ясно были различимы сквозь стены башни, и Эджворт признается в своих записках, часть которых он, вероятно, писал в Митаве, что эти звуки внушили ему ужас.

Вскоре кавалерийские части вошли во двор Тампля, и сквозь стены тюрьмы можно было ясно различить голоса офицеров и лошадиный топот. Король прислушался и сказал хладнокровно: «Они как будто приближаются».

С 7 до 8 часов утра под разными предлогами стучали в двери.

Возвратившись в комнату после одного из таких стуков, Людовик сказал улыбаясь:

– Эти господа видят всюду кинжалы и яд. Они боятся, чтобы я не покончил с собой. Увы, они плохо меня знают. Покончить с собой было бы слабостью. Нет, если нужно, я сумею умереть!

Наконец в двери постучали в последний раз. Король властно сказал:

– Подождите меня, через несколько минут я буду в вашем распоряжении.

Сказав это, он закрыл двери и бросился на колени перед священником.

– Все кончено. Дайте мне ваше последнее благословение и просите Бога, чтобы Он меня поддержал до конца.

Среди жуткой тишины карета подъехала к тогда еще не мощенной площади Людовика XV, в скором времени переименованной в площадь Революции. Вокруг эшафота было оставлено много свободного места, окруженного пушками с дулами, направленными в толпу. Всюду вокруг была видна вооруженная толпа.

Лишь только король почувствовал, что экипаж больше не двигается, он обернулся к священнику и прошептал:

– Если я не ошибаюсь, мы приехали.

Один из палачей поспешил открыть дверцы экипажа, а жандармы хотели уже слезать, как король, опираясь рукою о колено Эджворта, властно остановил их, сказав:

– Я вам рекомендую этого господина. Заботьтесь, чтобы после моей смерти его не подвергли оскорблениям. Я вас обязываю заботиться об этом.

Лишь только король вылез из кареты, его окружили три палача, которые хотели снять с него одежду, но король, гордо оттолкнув их, разделся сам.

Палачи, которых самообладание короля привело на миг в некоторое смущение, вскоре снова набрались храбрости.

Они окружили Людовика и хотели взять его за руки.

– Чего вы хотите? – спросил король, с живостью отдергивая свои руки.

– Связать вас, – ответил один из палачей.

– Меня связать! – гневно ответил король. – Я никогда не соглашусь на это! Делайте, что вам приказано, но вы меня не свяжете. Откажитесь от этого намерения!

Палачи настаивали, повысив голоса. Казалось, что они хотят применить силу.

Обернувшись к священнику, король молящим взглядом испрашивал у него совета. Эджворт ничего не отвечал ему, но так как король продолжал вопросительно смотреть на него, священник проговорил со слезами в голосе:

– В этом новом оскорблении я вижу только сходство вашего величества с Христом.

При этих словах Людовик поднял к небу глаза, полные страдания.

Обращаясь к палачам, он сказал:

– Делайте что хотите. Я выпью чашу до дна.

Ступени, ведшие к эшафоту, были необычайно крутыми. Король вынужден был опереться о руки священника. Каково было удивление Эджворта, когда, дойдя до последней ступени, он почувствовал, что король покинул его плечо, твердым шагом прошел всю ширину эшафота и, одним своим взглядом заставив замолчать роту барабанщиков, стоявших против него, громким голосом, который должен был быть слышен по всей притихшей площади, сказал:

– Я умираю невинным в преступлениях, в которых меня обвиняют. Я прощаю виновникам моей смерти и прошу Бога, чтобы кровь, которую вы сейчас прольете, не упала бы никогда на Францию.

Лишь только Эджворт услыхал роковой удар падающего ножа, он сейчас же упал на колени. Он оставался в этом положении до тех пор, пока самый молодой из палачей – почти мальчик – схватил отрезанную голову и, обходя эшафот, чтобы показать ее толпе, капнул кровью из мертвой головы короля на шею коленопреклоненного священника.

Было десять часов десять минут утра 21 января 1793 г.

Более чем двухсотлетнее пророчество осуществилось.

Тонкая нить, на которой последнее время держалась корона Бурбонов, была подрезана ножом гильотины, и коронованная голова скатилась с эшафота, поглощенная бушующими волнами океана революции.

Среди многотысячной вооруженной толпы, наполнившей площадь, вероятно, не было ни одного человека, который бы знал, что в эту минуту сквозь дали веков своим пророческим взором на них глядит Нострадамус.

Идея бегства за границу внушена была Людовику стараниями Марии Антуанетты. В течение нескольких дней король не давал никакого ответа на предложение покинуть Францию. Наконец по настоянию королевы он дал свое согласие. Аристократические заговорщики во главе с маркизом Буйэ, зная слабохарактерность Людовика, потребовали письменного подтверждения его воли к бегству, что и было исполнено. Графу Ферзену было поручено заказать дорожную карету, внешне простую, но крепко построенную. Ферзен должен был также позаботиться о лошадях, которые довезут королевскую семью до ближайшей почтовой станции Бонди. Кроме того, ему была поручена забота о фиакре, в который сядет королевская семья, после того как она покинет Тюильрийский дворец. Местом встречи была назначена улица св. Никеза.

В 11 часов ночи 20 июня 1791 г. сонный семилетний наследник, переодетый девочкой, и дочь короля в сопровождении графини де Турзель сели в фиакр. Гувернантка уложила заспанного ребенка на дно кареты, покрыв его своей юбкой. Запряженная дорожная карета ждала королевскую семью вдали от дворца у ворот св. Мартина. Револьверы для трех членов королевской охраны были забыты и не были спрятаны под седлами лошадей, как было условлено. Охрана оказалась вооруженной только охотничьими ножами.

В половине двенадцатого ночи граф Валори явился к королеве, а Мутье и Малден – к королю. Королева и принцесса Елизавета казались спокойными и хорошо владели собой. В полночь король вошел в комнату королевы в сопровождении своей охраны – Малдена и Мутье. Наконец они покинули дворец. Мутье взял под руку королеву, а Малден – Елизавету. Граф де Валори следовал за королем. Чтобы не образовать группу, все шли отдельно на некотором расстоянии друг от друга. В это время ночи на дворе Тюильри всегда царило большое оживление, и можно было надеяться, что побег не будет замечен. Король, одетый в серый сюртук и в парике, шел впереди всех.

Во время побега король изображал слугу Дюрана на службе у баронессы Корфф (гувернантка Турзель). Королева, под именем мадам Боннэ, играла роль гувернантки двух девочек, записанных в фальшивом паспорте Амалией и Аглаей. Королева и г-жа Елизавета были одеты в белые летние платья и шляпы с широкими полями, скрывавшими лицо. Мария Антуанетта держала в руке тросточку. Двор Тюильри в этот час ночи освещался так сильно, что казалось, еще был день. Когда Людовик проходил через двор, пряжка его туфель оторвалась и покатилась. Граф Валори поднял ее.

Королева опоздала, так как очень испугалась, увидев вдруг перед собою экипаж Лафайета, приближавшийся галопом. Несколько лакеев с зажженными факелами окружали экипаж генерал-аншефа и бросали кругом столь яркий свет, что королева, убежденная, что ее узнали, в испуге вырвалась от своего проводника и бросилась в сторону. Мутье с трудом успокоил ее, указав, что Лафайет, наверное, был ослеплен близко от него отстоявшими факелами и никого не заметил. Королева наконец успокоилась. Де Валори немедленно поскакал в Бонди заказывать почтовых лошадей. Мутье сел верхом, чтобы сопровождать карету, а Малден поместился сзади. В таком расположении поезд отправился в путь, чтобы достичь дорожной кареты, ожидавшей путешественников у ворот св. Мартина. Королевская семья достигла станции Бонди без всякого инцидента, если не считать лопнувшей постромки от удара о тумбу, стоявшую на краю дороги.