Хранить вечно. Дело № 3

Здесь всё было так же, как и когда мы уезжали – и знамя в узком, крашеном ярко-зелёной краской ящике, и дневальный с винтовкой, одетый по случаю зимних холодов в вязаную безрукавку поверх юнгштурмовки, и аппетитные запахи из двери в столовую.

– Гринберг, Давыдов, это вы? Вернулись, значит?

По широкой, лестнице, ведущей на второй этаж, навстречу нам сбегал коммунар Семенченко, из нашего отряда. Ого, да у него на рукаве – повязка дежурного командира?

– Привет Лёвка! Что это ты в дежкомах? А Олейник где?

– Руку сломал на катке, неделю назад. – с готовностью ответил Семенченко. – И неудачно так вышло: перелом оказался открытый, да ещё какой-то там особенно сложный. Его в Харьков увезли, на операцию, а я вот пока замещаю. Да вы потом всё узнаете, а сейчас – пошли! Койки ваши свободны, тумбочки никто не трогал, так и стоят запертые, как вы их оставили. Разложите вещички, в порядок себя приведёте, а там и обед…

И, не слушая нас, рванул вверх по лестнице. Мы с Марком, чуть помедлив, отправились за ним. Я поднимался по засланным ковровой дорожкой ступеням, и всем своим существом впитывал забытое чувство дома, куда судьба позволила мне вернуться.

…На этот раз – повезло…

III

Белая пустота затопила его сознание, стоило только вынырнуть из чёрного провала, которым знаменуется начало любого флэшбэка. Контраст оказался настолько силён, что Яша не сразу сообразил, что белизна вокруг – вовсе не зрительные галлюцинации. Белый потолок над головой; белые стены, белая простыня, прикрывающая лежащее на койке тело. И только широкие кожаные ремни, притягивающие его к ложу – один поперёк груди, другой ниже, в области поясницы – жёлтые, из толстенной сыромятной кожи. Однажды ему приходилось видеть человека, «спелёнатого» таким вот способом – в психиатрической клинике доктора Фрейда, где он побывал на импровизированной экскурсии. Самого создателя теории психоанализа увидеть не удалось (сам Зигмунд Фрейд уже несколько лет страдал от рака нёба и челюсти, и не появлялся на людях) но не побывать в стенах, где заново писались постулаты психиатрии и психологии, раз уж представился такой случай, Яша, конечно, не мог. Впечатление, вынесенное им оттуда, было столь же поучительным, сколь и тягостным – и кто же мог тогда знать, что однажды он сам окажется в доме скорби, притянутый ремнями к койке, в палате для буйных?

…не он сам, если быть точным, а его тело. Отчего-то Яша совершено точно знал, что флэшбэк, пусть ненадолго, но вернул его назад, в конец первой трети двадцатого века. И теперь приходится делить его – опять же, в течение весьма краткого промежутка времени, – с сознанием Алёши Давыдова, ставшего безропотной жертвой в этих загадочных играх с обменами разумов. Но, видимо, угнетённое состояние психики несчастного подростка каким-то образом повлияло и на собственное Яшино сознание – потому что он обнаружил, что пытается говорить. И не просто говорить – он бессвязно, обрывками, перескакивая с одной темы на другую, вываливал на слушателей сведения о своём пребывании в будущем, о том, что успел узнать здесь, что сумел понять за эти несколько долгих месяцев.

…слушатели? Кто, откуда?.. Яша не смог бы точно сказать, были они вообще или нет – размытые тени, может и не люди вовсе, а видения, призраки, порождённые взбудораженным сознанием, неясно, его собственного, или Алёши Давыдова. И оставалось надеяться, что и слова, против его воли срывавшиеся с губ, были столь же неясны, размыты, обрывисты – потому что контролировать это словоизлияние он никак не мог. Пытался, старался, пробовал даже заставить себя прикусить язык, и добился лишь того, что провалился в чёрную, пронизанную россыпями цветных огоньков, муть, знаменующую обычно завершение флэшбэка.

Тинг-танг…

Тинг-танг…

Тинг-танг…

Яша рывком поднялся и сел на постели. На часах – три ночи. Ставшая привычной спальня в квартире Симагина, в окнах, выходящих на Ленинский проспект, плещутся полотнища света – автомобили, рекламные огни, жизнь в столице не замирает даже глубокой ночью. В голове звенящая пустота; тем не менее, всё, что он испытал во время этого флэшбэка, отпечаталось в памяти ясно, до последней детали, до последней мелкой мелочи.

..вот только – были слушатели у его скорбного ложа, или нет? Если были, если они ему не померещились – тогда дело дрянь. Подобные утечки сведений из будущего не доведут до добра, разве что сотрудники психбольницы сочтут его слова за бред, образы, почерпнутые на донышке расстроенного разума, и попросту от них отмахнутся? В этом заведении, надо полагать, ещё и не такое слышали…

А если нет? Если найдётся чудак – или человек, внимательный, способный нестандартно мыслить – который воспримет всё сказанное всерьёз? Конечно, здесь, в двадцать первом веке, это ничем ему не грозит, но… всё равно, тревожно. И если странный флэшбэк повторится, надо будет приложить все усилия, чтобы не допустить нового потока сознания.

Тинг-танг…

Кабинетная «мозеровская» шайба мягко, бархатно отбила половину четвёртого ночи, и Яша ощутил, как кикимора, с некоторых пор переселившаяся с дачи под порог московской квартиры, присосалась к сердцу – не очень-то и больно, но тоскливо и как-то безнадёжно. Он нашарил на тумбочке возле постели пузырёк нитроглицерина и сунул под язык два шарика. Потом подумал, и добавил ещё два.

…Нет уж, хватит с него видений – спать, спать…

Нач. Секретного отд. ОГПУ СССР

тов. Агранову. Я. С.

Срочно. Лично.

Выдержки из оперативного донесения секретного сотрудника (вымарано).

В дополнение к (вымарано).

«Согласно полученной инструкции я, пребывая в должности санитара в психиатрической клинике первого МГУ, ежедневно с 11.00 по 20.00 находился на медицинском посту, где имел постоянный доступ к пациенту (вымарано) оперативный псевдоним «Беглец». Действуя в соответствии с имевшимися у меня указаниями, я осуществлял непрерывное, насколько предоставлялась такая возможность, наблюдение за «Беглецом», о результатах какового и сообщаю в настоящем донесении:

1. До 11.01.1930 г. поведение и состояние «Беглеца» оставалось стабильным (см. оперативное донесение от 17.12.1929 г.) В беседы поднадзорный ни с кем не вступал, говорил сам с собой, причём слова его были неразборчивы и бессвязны, что не позволяло уловить смысл сказанного. Большую часть времени «Беглец» находился в возбуждённом состоянии, не оставляя попыток освободиться, из-за чего был на постоянной основе зафиксирован на койке. Поскольку проведение гигиенических процедур с «Беглецом» входило в мои ежедневные обязанности, я воспользовался этим, чтобы задать ему указанные в инструкции вопросы. Ответы на большинство каковых были даны так же бессвязные и неразборчивые. На вопрос «кто ты и что о себе помнишь?» «Беглец», как неоднократно делал и раньше, представился Алексеем Давыдовым, учащимся школы из г. Чита. На дальнейшие вопросы отвечать отказался.

2. 12.01.1930 г. в 14.23. с «Беглецом» случился сильнейший припадок, симптомами схожий с эпилептическим. Медсестра Т.А. Кононенко, находившаяся в этот момент в палате, убежала за дежурным врачом (зав. отделением тов. Шапиро в клинике отсутствовал по случаю воскресного дня). Я же в ожидании появления дежурного врача, стал оказывать «Беглецу» предписанную в таких случаях помощь, а именно: дополнительно зафиксировал его на койке и попытался поместить между зубами скрученное в жгут полотенце. Однако в этот момент судороги у «Беглеца» внезапно прекратились, и он начал говорить. Речь его была чрезвычайно быстрой, в связи с чем я сумел разобрать только отдельные фразы, каковые, согласно полученной ранее инструкции, в данном донесении не привожу (см. приложение 1). «Беглец» говорил около двух с половиной минут, причём последние полминуты при этом присутствовали медсестра Т.А. Кононенко и дежурный врач С.И. Шмеерзон, явившийся в палату «Беглеца» по её вызову. По указанию вышеозначенного Шмеерзона «Беглецу» был поставлен укол препарата «фенобарбитал» (сведениями о назначенной дозировке я не располагаю), после чего «Беглец» почти сразу погрузился в глубокий сон.

3. В 15.56 в отделение явились трое мужчин в штатском, представившихся сотрудниками ОГПУ СССР. Предъявив служебные удостоверения и сославшись на личное указание нач. Секретного отдела тов. Бокия Г.И., они забрали «Беглеца», изъяв так же его историю болезни и прочие документы и личные вещи, с которыми «Беглец» поступил в клинику. Сам «Беглец» при этом находился в состоянии сна и на попытки разбудить, а так же прочие действия, совершаемые с ним, не реагировал. В результате чего сотрудникам, для того, чтобы его вынести, пришлось воспользоваться носилками, взятыми в ординаторской отделения.

4. На требование дежурного доктора С.И. Шмеерзона поставить сперва в известность заведующего клиникой профессора П.Б. Ганнушкина, сотрудники ответили отказом в резкой форме, сопроводив его обещанием тяжких последствий, буде упомянутый Шмеерзон попробует предупредить профессора после их отбытия. Особо следует упомянуть, что медсестра Т.А. Кононенко, присутствовавшая при инциденте, никакого участия в нём не приняла, и за всё время, пока дежурный врач Шмеерзон спорил с сотрудниками, не сказала ни слова.

5. Сам я не имел возможности сообщить об инциденте по телефону, поскольку дежурный врач С.И. Шмеерзон посадил возле единственного имеющегося в отделении телефона медсестру Т.А. Кононенко, запретив ей подпускать кого-нибудь к аппарату. До другого же аппарата я добраться не мог, поскольку дежурный врач С.И. Шмеерзон запер на замок решётку, перегораживающую выход из отделения; ключ же от замка имелся только у него.

6. По поводу сотрудников Секретного отдела ОГПУ СССР, производивших изъятие «Беглеца», имею сообщить следующее…»

– Зима-то в этом году какая!.. – мужчина, стоящий возле окна, вздохнул. – Впору пожалеть, что отменили празднование Нового Года!

Для подобного восхищения имелись все поводы: снег на улице валил густой, по-настоящему январский. Электрический фонарь на чугунном столбе красиво подсвечивал его пелену, укрытые белыми подушками ветви лип на бульваре, засыпанные по самые спинки скамейки…

– Религиозный дурман, Меир. – с усмешкой ответил второй, сидящий возле стола. Он откупорил бутылку коньяка с надписью «Арарат» на этикетке, сделанной по-русски и по-армянски. – Сплошной религиозный дурман и злонамеренное отвлечение трудящейся молодёжи от идеалов мировой революции. Хотя, Ильич, помнится, одобрял, и даже сам устраивал ёлки для детей кремлёвских служащих…

– Времена меняются. – Трилиссер ещё с минуту полюбовался крупными хлопьями снега, которые третьи сутки без перерыва валились на Москву из низких серых туч, и отошёл от окна. – И нам следует заранее подготовиться к этим переменам. Вот скажи: ты, Мессинг, Лацис, даже Ягода – неужели вы так уж ждёте прихода Кобы?

– Ты ещё скажи Агранов с Петерсом. – невесело усмехнулся Бокий.

– Я слышал, Петерс сейчас руководит чисткой в Академии Наук?

– Да, с тех пор, как в октябре его вывели из членов Коллегии, он никак не может успокоиться, всё ищет врагов. Арестовал – ты только подумай! – академика Платонова вместе с дочерью. Шьёт создание какого-то там «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России», а ему без малого семь десятков!

– Не Петерс, так кто-нибудь другой, не сейчас так через год. – Трилиссер пожал плечами. – Надо было Платонову уезжать ещё в двадцать втором, вместе с Ильиным, Бердяевым и прочими нашими историками-философами[1]. Ясно ведь было, как день, что не уживётся эта публика с соввластью ни за какие коврижки!

Бокий сел к столу и опрокинул рюмку коньяку. Трилиссер поморщился – драгоценный напиток, доставлявшийся в кремлёвский буфет фельдкурьерами прямиком из Армении, его собеседник хлестал, как банальный самогон. Окажись на столе селёдка с варёной картошкой – он, пожалуй, ими бы и закусил. Вот уж действительно, никакого чувства стиля у человека…

– Ладно, то дело прошлое. – За неимением селёдки Бокий выбрал кружок лимона, сжевал, скривился и торопливо плеснул себе ещё коньяка. – А сейчас, вот, полюбопытствуй…

Он потянулся к портфелю. На стол легли листки бумаги – в углу верхнего бледно лиловели штампы «ОГПУ СССР» и «совершенно секретно». Трилиссер подтянул листки к себе, просмотрел.

– Вон оно как… – он поцокал языком, что – Бокий давно это выучил – означало немалую степень озадаченности. – Значит, к Яше возвращается память? И кто же тебя предупредил, что твои люди так вовремя оказались на месте? Если не секрет, конечно.

– Какие от тебя секреты? С тех пор, как его поместили в клинику к Ганнушкину, Барченко не переставал проявлять к Яше интерес. Спрашивал чуть ли не каждый день, сам порывался звонить, заезжать. Пришлось, чтобы его успокоить, приставить к Яше мою сотрудницу под видом медсестры. Она-то и позвонила моему человеку, как только у него началось… то, что началось.

– С Ганнушкиным беседовали? Как он это объясняет?

– Вообще-то он не очень склонен разговаривать – крепко разозлён, что пациента изъяли без его ведома. А так… ну, какие могут быть объяснения? Острая шизофрения, сумеречное состояние. Сам-то он, слава богу, не слышал, что Яша успел наговорить…

– А Барченко?

– Барченко… – Бокий издал короткий смешок. – Насколько я смог понять, они с Гоппиусом носится с теорией, что между его разумом Яши и агрегатом из московской лаборатории до сих пор сохраняется какая-то связь.

– Так Гоппиус его, вроде, выключил после того случая?

– Кто их поймёт, этих учёных? – Бокий собрал листки и убрал обратно в портфель. – Видимо, снова включил и продолжает исследования. Барченко, видишь ли, полагает, что эта штука может воздействовать на помрачённое сознание Блюмкина даже на расстоянии. Собственно, он говорит, что расстояние вообще не имеет значения.

Трилиссер задумался.

– Воздействие, значит… и где Яша теперь?

– Его поместили в нашу спецклинику. Контактирует только с наблюдающим врачом и Барченко. Ещё там двое охранников, но они с пациентом не разговаривают, даже не заходят в палату, наблюдают через стеклянную дверь.

– Вполне разумно. – Трилиссер сделал маленький глоток коньяка. Покатал на дне рюмке остатки янтарной жидкости, глотнул ещё. – Сам-то что об этом думаешь?

– Пока воздерживаюсь от выводов. Жду, когда Барченко дозреет и скажет что-нибудь вменяемое. С ним это в последнее время иногда случается.

Трилиссер усмехнулся.

– Что ж, подождём. И вот ещё что, Глеб… – он посмотрел собеседнику прямо в глаза. – Ты мне так и не ответил насчёт Кобы. Думаешь отсидеться в сторонке?

– Нет, Меир. Ни в коем случае. – Бокий для убедительности рубанул воздух ребром ладони. – Может, раньше и были такие мысли, но теперь точно нет. Это пусть Агранов тешится иллюзиями, что сможет с ним поладить, да ещё, пожалуй, Менжинский – всё равно ему недолго осталось, плох…

Он торопливо, почти бегом, прошёлся туда-сюда по комнате. Трилиссер наблюдал, вертя в пальцах пустую рюмку.

– В бумагах, которые ты видел, далеко не всё из того, что Яша наговорил в бреду – или что у него там, не бред? Короче, слушай…

IV

«Дом, милый дом!» – так и хотелось крикнуть во весь голос, не сдерживая эмоций. Вроде, и не было нас всего ничего, два с половиной месяца – а вот, поди ж ты, будто вернулись после долгого отсутствия, когда и сами не чаяли увидеть родных стен, а те, кого мы в них оставили, уже и думать о нас забыли. Ан нет – вот он я, такой красивый, поспешаю с пачкой тетрадок и учебников под мышкой в направлении светлого коммунистического завтра. Принявшего в моём случае облик классных комнат коммунарской школы.

Вообще-то в СССР 193-го года от Рождества Христова (ах, простите, нашей эры, конечно!) повсеместно практикуется раздельное обучение – мальчики и девочки занимаются в разных классах, а в городах, так и в разных зданиях. Это пошло ещё с царских времён – отдельные эксперименты новой пролетарской педагогики не в счёт. А вот в макаренковской колонии имени Горького, как, впоследствии, и в коммуне Дзержинского, и в других, созданных «по образу и подобию» заведениях, к которым относится и детская трудовая коммуна имени товарища Ягоды, ничего такого в заводе не было. Поначалу не хватало учителей, готовых работать с бывшими беспризорными и воришками, потом… а потом сложились крепкие традиции, поломать которые не могли даже грозные распоряжения Наробраза – хотя попытки, надо отдать им должное, предпринимаются чиновниками от педагогики с похвальной регулярностью.

Сегодняшний учебный день начинается с урока, который ведёт Эсфирь Соломоновна, появившаяся в коммуне только этой осенью. Новой учительнице двадцать два года, она только что закончила Харьковский пединститут и собиралась преподавать русский язык и литературу – как здесь говорят, «словесность». Но острый дефицит педагогических кадров заставил Эсфирь Соломоновну расширить горизонты профессиональной специализации, взяв на себя ещё и обучение истории.

Именно это нам сейчас и предстоит – глубокое погружение в средневековую историю, а если точнее, в тёмные и кровавые времена Столетней Войны.

На прошлом уроке Эсфирь Соломоновна старательно пересказывала хронологию событий. Я не особенно вслушивался – было очевидно, что её знания предмета исчерпываются половиной страницы учебника по истории средних веков старого, ещё дореволюционного, издания. Не самый худший вариант, между прочим – если память меня не подводит, в советском учебнике «История средних веков», по которому мне пришлось учиться в прежней жизни, из всех грандиозных сражений той войны упоминалась одна только битва при Пуатье, а большая часть учебного времени посвящалась Жакерии и Жанне д'Арк.

– О чём размечтались, молодой человек?

Я вздрогнул от неожиданности.

– Александр Давидо̀вич, я не ошибаюсь?

– Ошибаетесь, Эсфирь Соломоновна. Давыдов я. Алексей. Давидо̀вич – он в третьем отряде, а я в пятом.

Она слегка покраснела. На уроках истории я присутствовал только во второй раз, и неудивительно, что новая «училка» перепутала мою фамилию с фамилией другого коммунара.

– Да, конечно, простите. – она сделала пометку в журнале. – Ступайте к доске… Давыдов!

…Вперед, вперед! К пролому! К пролому!..[2]

– Можете напомнить, на чём мы остановились в предыдущий раз?

– На дне Святого Криспина. – немедленно среагировал я. Прошлый урок педагогиня закончила кратким – чересчур кратким, на мой вкус, – рассказом об Азенкуре.

– Какого ещё святого? – глаза Эсфири Соломоновны, большие, чёрные, как греческие маслины, слегка навыкате, как у многих выходцев из черты оседлости – сделались удивлёнными.

– …ты сам этого хотел, Жорж Данден!..[3]

– Как? Разве вы не читали Шекспира? – пришла моя очередь строить из себя удивлённую невинность. – Это же из «Генриха Пятого», пьеса такая…

…Кто переживший день тот, цел домой вернётся,Дрожать от страха будет, день тот вспоминая.Настанет завтра день Святого Криспина, и тот, кто уцелел,Засучит рукава, и, обнаживши шрамы, скажет:«Вот эти раны я получил в Святой Криспинов день…

– с завыванием продекламировал я. Не то, чтобы мне когда-то приходило в голову учить шекспировские пьезы наизусть («Быть или не быть» не в счёт, разумеется), но этот монолог короля я помнил крепко. В основном, благодаря эпизоду из фильма «Человек эпохи Возрождения» с Дэнни де Вито в главной роли.

Сказать, что Эсфирь Соломоновна была сконфужена – значило бы сильно преуменьшить истинное положение вещей. Несчастная учительница покраснела как рак, до мочек ушей (очень милых, надо отметить, аккуратненьких ушек, украшенных крошечными серебряными серёжками с бирюзовыми капельками) и посмотрела на меня взглядом затравленного оленя. Я сжалился.

– У отца в библиотеке имелось собрание сочинений Шекспира с картинками, и я любил их рассматривать. Как раз возле этого кусочка текста была особенно красивая иллюстрация – рыцари, лучники, король верхом на коне, с мечом… вот я и запомнил.

– Что ж, замечательно. – она помедлила. – А ещё какие-нибудь стихи на эту тему ты знаешь?

…В конце концов – почему бы и нет? Очаровательной Елены свет-Андреевны в коммуне нет и непонятно, появится ли она когда-нибудь. Отношения с Татьяной никак не складываются, оставаясь уже который месяц на стадии взаимных подколок и редких откровений. А Есфирь Соломоновна очень даже миловидна, фигурка выше всяких похвал, и не помешает произвести на неё благоприятное впечатление. Без всякой задней мысли, разумеется, исключительно ради чистого искусства.

– Знаю одно. – сказал я. – Только это не Шекспир, но зато как раз про сражение при Азенкуре. Один малоизвестный поэт, у мамы была маленькая такая книжечка, на серой бумаге. Фамилии, простите, не помню.

– Ничего, Алёша, это не так важно. Ты читай, читай…

…Ага, уже не «Давыдов», а «Алёша»? А глазки-то потупила, и румянец не сходит со щёчек…

Я откашлялся.

…Доспехи – вдрызг. Шлем сброшен. На смех курамМой вид. И, слава Богу, смерть вблизи.На борозде войны под АзенкуромСтою, по наколенники в грязи.Где пала голубая ОрифламмаВ объятья сотни бешеных копыт,Где плачет к отступлению навзрыдДалекий рог. И щит, врезаясь в щит,Кричит, как иудей над пеплом Храма —В оси еще живого колесаГолов, кирас, блестящих конских круповСтою, светя средь гор железных труповСвечой кровоточащего лица…

Я умолк. В классе повисла мёртвая тишина. Все, включая двух парней с «галёрки», обычно мало интересовавшихся происходящим у доски, смотрели на меня во все глаза.

– А «орифламма» – это что? – спросила Рита Ольховская, девочка из седьмого отряда, сидящая, как и полагается примерным ученицам, на первой парте.

– Французское королевское знамя, штандарт. – среагировал я, прежде чем Эсфирь Соломоновна успела открыть рот. – Только на самом деле она была не голубая, а пурпуровая, с вышитыми золотом языками пламени. При Азенкуре Орифламму захватили в качестве трофея англичане, и это стало одним из самых горьких символов поражения Франции. Но это была не самая страшная их потеря в тот день…

…Виват тебе, неведомый мой брат,Что, налетев всей массой мне на грудь,От крови пьяный, в плен решил не брать!Виват огню твоих прекрасных рук.Руби наотмашь, не дрожи, не целься.Мой меч – обломок, жду и не бегу.На лютне стали, мальчик из Уэльса,Спой реквием последнему врагу!..

Я пробежал глазами по рядам парт. Коммунары, замерев, внимали.

– После битвы англичанам досталось много пленных. За рыцарей тогда было принято брать выкупы, их старались не убивать, а захватывать живыми. Но когда пришло известие, что к разбитым французам вот-вот подойдёт подкрепление – король Генрих приказал перебить пленников, всех, до единого. Известие оказалось ложным, но дело было сделано – несколько сотен дворян лучших французских фамилий пали, как скот под ножом мясника.

..Аррасских графов ветреный потомок,Я шел, пока хватало сил, бренчаЖелезом. И за жизнь, как за обломокХолодного кастильского мечаДержался. Но всему свои пределыИскромсан щит, забился в корчах конь…Ты слышишь, слышишь, Пресвятая Дева,Хранившая французов испокон:Когда последний из полка, уставОт боли, опрокинется на шелк штандарта,СжавПодрубленный сустав,Крестом себя по пашне распластав —Не осуди! Пока он мог – он шел…[4]

Тишина в классе звенела. На передней парте беззвучно вытирала раскрасневшиеся глаза отличница Рита.

– Спасибо, Алёша. – выдохнула опомнившаяся наконец Эсфирь Соломоновна. – Нам все очень понравилось, верно, ребята?

Класс одобрительно загудел – в том смысле что «да, ещё как понравилось!..»

– Через месяц, двадцать третьего февраля, мы отмечаем День Красной Армии. Будет праздничный концерт, может, ты прочтёшь?..

Я решительно помотал головой.

– Нет, Эсфирь Соломоновна, не стоит. Стихи, конечно, замечательные, просто немного… не в тему, что ли? Давайте подготовим что-нибудь другое – Маяковского там, Багрицкого… Или, скажем, Николая Тихонова, «Балладу о синем пакете» – чем плохо? Поверьте, так будет правильнее.

Зазвеневший в этот самый момент звонок избавил меня от продолжения неловкой сцены.

…вот надо было опять выделываться? А с другой стороны – что-то в последнее время скучно стало жить…

После уроков мы всем классом ломанулись в столовую. Несколько раз я ловил на себе удивлённые взгляды – как-никак, шоу я сегодня устроил недурное! – но вскоре перестал обращать на это внимание. «Не вполне обычных» подростков в коммуне хватает и без моей скромной персоны, взять хоть того же Марка – сам способ «отбора кандидатов», запущенный однажды доктором Гоппиусом, этому весьма способствует. Так что, посудачат- посудачат, поперемывают косточки Лёхе Давыдову, которого хлебом не корми, а дай только выпендрится, да и привыкнут. А там и новый повод для удивления подвернётся, здесь за этим дело не станет…