Похождения полковника Скрыбочкина

Супруги Сундуковы наперебой уговаривали Скрыбочкина переехать в Россию, поскольку единственно там можно быстро выбиться в люди и по-настоящему жить, ни о чём не задумываясь и регулярно получая руководящую зарплату, особенно если заниматься политикой или хотя бы командовать каким-нибудь необременительным воинским подразделением. А Скрыбочкин молча улыбался, время от времени вынимая изо рта горлышко бутылки, и делал глазами отрицательные знаки.

Анжелика украдкой нежно пощипывала его то за бок, то за руку, то ещё за какое-нибудь случайное место – и высказывала по-женски откровенные мысли:

– Жаль, что мы не можем здесь задержаться. Мне у тебя так понравилось, просто слов нет. Это было прекрасно, прекрасно!

– О да, прекра-а-асно! – весело вторил ей майор Сундуков сквозь гущу горячительных ощущений. – Превосхо-о-одно!

Произнося эти малосложные слова, он не уставал прикладываться к очередной бутылке виски; и водил пальцами по своему лицу, будто страшился окончательно потеряться среди мимолётных всплесков окружающей действительности.

Потом раздался длинный прощальный гудок, и майор Сундуков с супругой, обнявшись, убыли.

Спустя несколько минут, расположившись у окна в портовом ресторане, Скрыбочкин старался сфокусировать мысль на большом океанском лайнере, двигавшемся навстречу горизонту по спокойным водам залива Гонаив. Разброд и смятение царили у него в голове, а его сердце медленно бухало, точно покрытый плесенью барабан. Внутренним слухом Скрыбочкин прислушивался к этим печально-равносторонним звукам, испытывая чувство уходящей натуральности происходящего. Будто кто-то несомненный пообещал ему щедро оплаченный за чужой счёт карнавал жизни, и полковник, поверив праздничному зачину, даже начал танцевать под частушечные припевки, с весёлым задором, самозабвенно и разухабисто, среди беззаботно-горластой толпы, – но, прикрыв глаза и забывшись на неясное время, вдруг очнулся и обнаружил себя в одиночестве, в космическом вакууме или на пустой поверхности незнакомой планеты, танцующим прощальный танец несовместимого с жизнью животного, порождённого природой только для собственного насмешного развлечения, для этих безглуздых движений, с притопами-прихлопами, для никому не нужных траекторий кажущегося разума, и ни для чего более.

Не утруждая себя стаканом, Скрыбочкин изредка отхлёбывал виски прямо из горлышка бутылки, прислушивался к упомянутым нескладным ощущениям – и, провожая взглядом удалявшийся теплоход, шептал в пустоту получужим голосом:

– Хорошо им говорить, Сундуковым-то, про Рассею, когда настоящей свободы как следует не спробовали на вкус. Не-е-ет, у каждого свой путь… Ведь ежли по справедливости разобраться, хто я был у себя вдома? Ну, начальник, дак што ж: на одну голую зарплату разве можно представлять себя полнокровным гуманоидом? Чёрта с два! Вдома у меня была не жисть, а просто ерунда на постном масле! Зато здесь – вона какое со всех сторон уважение, – он обвёл взглядом пустынный зал. – Роздвлекайся как хочешь. Зомби потому што – это как у нас… хуже депутата, наверное… Нет, ну што они знают и понимают об моей здешней обустроенности? Ежли подумать и отбросить первонаружную видимость да копнуть поглубже? Та ничего они не знают и не понимают… Эх, мама моя Родина, существуй теперь сама с собою – как-нито и без меня сможешь не пропасть. А я покамест тут останусь.

При последних словах Скрыбочкин снова поднёс к губам горлышко бутылки. Сделал два глотка, а затем извлёк из кармана давешнюю траурную ленту с наполовину обсыпавшейся золотистой надписью: «…ибаемому дзе… от …бящих сотрудников» – и, неодобрительно прислушиваясь к стуку своего растревоженного сердца, утёр набежавшую слезу.

Зомби

Он стал проклятием гаитянской столицы.

Его именем пугали детей.

Он возникал неожиданно, чёрный от одиночества и белой горячки, и крушил всё подряд, начиная с шикарных ресторанов и заканчивая завшивленными притонами. А по ночам, переместившись на городское кладбище, затворялся в старом склепе, стонал песни, бил порожнюю стеклотару и хохотал неадекватным голосом.

Положение мертвеца вычленило Скрыбочкина из текущего исторического процесса. Который заключался в том, что его, обыденного полковника российских спецслужб, опоили вудуистским зельем, чтоб он стал зомби и совершил покушение на президента Гаити. Его похоронили для отвода глаз, затем выкопали и переправили из Екатеринодара в Порт-о-Пренс. Где он вырвался на волю, подобно неуправляемому катаклизму, и стал жить сам по себе.

Стоило ему обрисоваться в какой-нибудь закусочной, как все при виде зомби разбегались. Покинутый без присмотра алкоголь не требовал оплаты и поддерживал тонус в положительном ракурсе. Так целыми днями и бродил Скрыбочкин по городу, отбрасывая малоразмерную, но жирную тень, которая, казалось, не желала сопутствовать этому неблагонадёжному человеку, отчего с едва уловимой, но неуклонной постепенностью отставала от него. Разумеется, подобный пустяк не был способен огорчить Скрыбочкина. Что он и демонстрировал, разгуливая где ни попадя, пытаясь кричать бодрые напутствия в спины торопившимся исчезнуть прохожим, а также по настроению выводя широким голосом отрывки из своих любимых песен – наподобие:

Не для меня-а-а цвету-у-ут сады,

В долине ро-о-оща расцвета-а-ает,

Там со-о-оло-о-овей весну встреча-а-ает,

Он бу-у-удет петь не для меня-а-а-а-а!

Однако дела обстояли намного хуже, чем ему представлялось. Ибо местная преступность не могла позволить Скрыбочкину длительную автономию… Как-то раз он полузряче фланировал под окнами борделей на улице Карфур, по ходу движения мотылял в воздухе наполовину оприходованной бутылкой джина, распевая на пределе орфографии: «Ты ж мэнэ впидманул-ла-а-о-ох!» – и временами, как ребёнок, принимался швырять камнями в оконные стёкла. Тут на него внезапным движением из-за угла набросили рыболовную сеть и ударили по темени.

Среди грома в голове и звёзд перед глазами Скрыбочкин едва успел подумать о том, что это, наверное, конец.

Однако он ошибся. Это было только начало.

***

Возвращался в себя Скрыбочкин медленно, улавливая обращёнными в неизвестность ноздрями густой дух благовоний, от которых закружилась бы голова даже у человека с наполовину отсутствующим обонянием. В его больной мозг будто из параллельного пространства проникали чьи-то придыхания, всхлипы и шёпот на тёмном колдовском наречии:

– Хули-хули! Аса-аса! Мукулеле!

После каждой словесной формулы следовали щелчки, присвисты, невнятные брызги – и снова:

– Аса-аса! Хули-хули!

– Та в самом деле, хули ты всё причитаешь, быдто у тебя корова скончалась, прямо уши вянут! – не утерпел Скрыбочкин, с трудом просунув взгляд сквозь едва разлепившиеся веки. – Неча зазря гадить мне в голову ненужными выражениями! Без того на душе тошнотворно, переставь пластинку.

Тёмная фигура, от которой исходили звуки, ритмично колебалась над ним и не удосуживалась проясниться.

Некоторое время Скрыбочкин молча поднимал и опускал брови, ничего не выражая, а только стараясь воротиться из противоестественно искривлённого измерения в реальный мир, где можно понимать происходящее и не болтаться среди пустых колебаний воздуха. Мутная вода воспоминаний крутилась у него в голове бурлящей воронкой, засасывая в себя жидкий свет, а взамен выталкивая на поверхность – далеко по краям сознания – разрозненные обломки прошлого, никоим образом не желавшие складываться в нечто целокупное и удобоваримое.

Кто его обездвижил подлым ударом по голове?

Эким чёртовым силам он помешал своим беззаботным присутствием в мире бесплатной выпивки и легкодоступной закуски?

Ничего не было понятно.

Когда взор Скрыбочкина прочистился до удовлетворительного минимума, он обнаружил перед собой сухомясого негроида в ритуальной маске, набедренной повязке и с ног до головы размалёванного красной, белой и зелёной красками.

– Клоун ты што ли? – озадаченно проговорил пленник. – Имей в виду, гражданин хороший: мне от твоего гульканья ни кисло, ни сладко… А ну-ка, предъяви документы, подозрительная личность!

Негроид, не ответив, продолжал сыпать смутными словосочетаниями и творить сложные знаки, раскачиваясь над полковником. Который терялся в загадках без отгадок и не понимал, стоит ли предпринять экстренные действия для своего освобождения или можно ещё погодить для правильного уяснения обстановки. Полная мешанина царила у него в голове. Просто чертовская мешанина и ничего обнадеживающего. Точнее, вообще ничего внятного.

За какие провинности его отрешили от времени и заключили в это смутное помещение с бредовым персонажем?

Что его ждёт в тумане грядущего?

Нет, угрожающих наклонений в голосе разрисованного человека он не почувствовал. Потому решил не томить себя пустомыслием. А прикрыл глаза и прошептал:

– Да тьфу на тебя, глупозвон, бормочи, ежли так тебе нравится, только не дюже громко.

После чего немедленно забылся благотворным сном.

***

Его новое пробуждение произошло под звуки знакомых заклинаний:

– Хули-хули! Аса-аса! Мукулеле!

Негроид в ритуальной маске оставался на прежнем месте подле Скрыбочкина, терпеливо продолжая творить своё беззастенчивое потайное дело.

– Тыры-пыры-растудыры, – передразнил его полковник. – Похоже, ты только и умеешь молоть языком воду в ступе.

В ответ нелепый человек влил Скрыбочкину в горло жгучую жидкость, не прекращая настоятельных звуковых колебаний…

Это был колдун культа вуду, к которому недавно обратилась местная мафия, чтоб избавить город от чудовища, а заодно возвратить зомби к мыслям об убийстве президента Гаити. Пойманного сетью и оглушённого ломом Скрыбочкина в связанном образе предоставили служителю культа. И настало для нашего героя золотое время. Потому как между утомительными заклинаниями (которыми после стольких лет политзанятий Скрыбочкина было не удивить) колдун давал пленнику разнообразные снадобья. Спиртовые настойки зомби принимал. А прочие недоумения выхаркивал аборигену в лицо.

Самое существительное начиналось ночью. Вдосталь пожив на белом свете и считаясь среди вудуистов неисчерпаемым психотерапевтом, престарелый колдун не боялся зомби. Он развязывал пленника и, заперев его в доме, убывал по своим делам. Тогда Скрыбочкин принимался скитаться по помещению, призрачно освещённый проливавшимся в скупое окно лунным светом, и бормотал в адрес удалившегося нелепого старика: «Дурной дед, скопидомный… Секту он со мной тут хочет устроить или ещё для какой цели болбочет каждодневную ахинею – дак хучь бы поинтересовался, согласный ли я на отакое времяперевождение. Не-е-ет, шалишь, ведун хренов! Мне с тобой здеся мракобесничать никакого интересу не представляется. Да ещё ежли ты такой скалдырник… Уйду я отсюдова, скоро уйду – вот только подопиваю твои излишества…» С этими словами он скрупулёзно ревизовал бесчисленные шкафы и заросшие пауками чуланы, где скопился многолетний запас колдовских экстрактов, настоек и спиртовых вытяжек из местной флоры и фауны. Каждое движение давалось Скрыбочкину с трудом, точно ему приходилось преодолевать возросшее сопротивление атмосферы. И это неудивительно, ведь ограничивать его в дозировках было некому. К утру он, как правило, уже не ощущал колебаний своей персональной вселенной и тем более с трудом воспринимал противоестественные манипуляции, производимые над ним воротившимся из отлучки служителем культа. Колдун упорно тщился запрограммировать его на агрессию против президента. Скрыбочкин не понимал по-креольски, а при единственном знакомом слове «президент» бредил портретами бывшего российского руководства и рассказывал мифы и легенды похабного содержания.

Временами ему думалось: может, всё вокруг неправда, и он сам себя выдумал, а теперь пытается в туманных грёзах оправдать эту выдумку разными искривлёнными способами? Возникали и другие вопросы второстепенного порядка, однако они представлялись в столь же туманном виде, сколь и несуществующие ответы на них. Потому Скрыбочкин плыл по течению времени без руля и ветрил, подобно бесхозной корчаге, невесть откуда вынесенной на стрежень реки.

Он не ждал от ближайшего будущего определённости и старался не забыть хотя бы о том, что жизнь не должна стоять на месте. Впрочем, иногда всё же забывал. В подобные минуты ему оставалось лишь мечтать о далёком и несбыточном. Например, чтобы оказаться среди привольно мотыляющихся на ветру степных трав или между камышей на густовлажной почве, ласково всхлюпывающей под ногами, если по ней двигаться осторожным шагом, и тихо всасывающей в себя любого задержавшегося стоймя неосторожника. Ну и что ж, и пусть бы засосало его целиком в прохладную болотистость, это тоже, наверное, приятно – раствориться и перемешаться с живоприродным коловоротом веществ между землёй и небом… Такое представлял Скрыбочкин, забывая себя и снова вспоминая, когда приходила пора сделать ещё несколько глотков спиртного.

А торопиться ему, в сущности, было совершенно некуда. Оттого засыпал он всякий раз со спокойной совестью и чистым рассудком, и из его приотворённого рта вытекал непроизвольный мрак, сбегая по щеке и подбородку и капая на пол…

***

Неизвестно, сколь долго продлился бы плен, но помогла жизнь, двигавшаяся, как обычно, наперекор теории вероятностей.

Одной ночью после очередной дегустации вудуистских лекарств и ядов Скрыбочкин окончательно перестал держаться на ногах – и, сделавшись посторонним самому себе, упал внутрь открытого чулана, в результате чего проломил головой фанерную полку с реактивами. Которые пролились из разбившихся от удара пузырьков и образовали горючую смесь. Дом колдуна вспыхнул.

Жители Порт-о-Пренса видели, как из бушующего пламени вылетел мертвец в горящей одежде – и с потусторонними завываниями понёсся по улицам, сея повсюду пожар и ужас.

Одежда и волосы Скрыбочкина быстро сгорели. А сам он нырнул в сточную канаву, дабы охладиться.

С полминуты просидел неумышленный погорелец в грязной воде, задрав лицо к звёздам, которые, словно миллионы мерцающих глаз, хищно глядели на него со всех концов неба. После чего к нему наконец пришло понимание обретённой свободы. Тогда Скрыбочкин плюнул на ожоги и зашагал прочь от неприятных воспоминаний и слабовразумительных небесных знаков.

С этой ночи для него настала новая жизнь, неприкосновенная со всех сторон. Правда, лишь до поры до времени.

***

Как-то раз Скрыбочкин забрёл в китайский квартал. Недостаток сгоревшей одежды он возместил первой попавшейся в магазине бледной пижамой наподобие кимоно. Которую подпоясал оставшейся от собственных похорон траурной лентой с надписью: «Несгибаемому дзержинцу от скорбящих сотрудников» (теперь красивая золотистая краска облупилась, и от надписи осталось лишь: «…ибаемому дзе… от …бящих сотрудников»). Так и двигался он в несуразном наряде, быстро перебирая ногами в разные стороны и перемещаясь при этом неравномерными зигзагами, но умудряясь наперекор геометрии оставаться в приблизительном соответствии с прямой линией доносившихся до него невесть откуда голосов:

– Аса-аса!

– Хули-хули!

– Мукулеле!

Скрыбочкин не хотел ничего слушать, отмахивался от голосов и даже бил кулаками вокруг себя. Но тщетно: все удары проваливались в бессмысленный воздух, а издевательские голоса не умолкали. Он, сердясь, тихо матюгался покрытыми сухой коркой губами и не замечал, что за ним наблюдают множество раскосых глаз.

Жители китайского квартала не верили в зомби. Однако, не сумев разгадать энергичных эволюций человека в кимоно, наконец отринули осторожность и заинтересованно столпились вокруг него. Скрыбочкин, остановившись, ощутил, что в воздухе запахло неспокойствием.

– Хто такие? – хмуро осведомился он. – Чукчи, што ли? Документы имеются?

На беду в этот момент из своего дома вышел чемпион Карибского бассейна по кун-фу Лу Пинь Валяо.

– О-о-о, у пришельца чёрный пояс карате! – обрадовался он. – Я хочу с ним сразиться.

Китайцы одобрительно закивали головами, пытаясь прочесть надпись на подпоясывавшей Скрыбочкина траурной ленте. Наконец нашёлся один умудрённый старец – совершенно лысый, но с жидковолосой седенькой бородёнкой – в своё время взятый в плен близ острова Даманского и просидевший в ГУЛАГе пятнадцать лет. Он приблизительно догадывался по-русски и, поцокав языком, истолковал содержание остаточной надписи: «Чёрный пояс выдан мастеру Ибаяма Дзе от боящихся его сотрудников».

– Очень хорошо. Освободите нам место для боя, – приказал Лу Пинь, для разминки принимая экзотические боевые стойки и по-спортивному разводя длинными толстомясыми руками, синими от загогулистых татуировок. А когда китайцы расступились, поклонился незнакомцу. И завертелся вокруг него, делая ложные выпады с яростной улыбкой на лице:

– Приготовься, Ибаяма Дзе! Я атакую!

Скрыбочкин, не понимавший по-китайски, на всякий случай расплылся в миролюбивой улыбке. И, безоружно растопырив руки, замотал головой:

– Не-е-е, друже, я даже с бабами танцювать не дюже охочий, так што ты мне здеся и вовсе не потребен. Энто занятие годится для молодых, кому не жалко свой мозг встряхивать почём зря, а меня от всякоразной херовографии мутит и воротит, ежли честно… – тут он получил аккуратный удар ногой в челюсть и отлетел метров на пять.

Однако поднялся и, наклонив красное от удивления лицо, проговорил успокоительным тоном:

– Зачем же так нервничать, надрываючи сердце? Не надо, браток, не горячись. А ежли што не так – ну извини, да и пойдём вместе выпьем за мировую, даже можно и на трупершафт!

Лу Пинь не желал пустых разговоров. Оттого, не вникая в звуки чуждой речи, он совершил несколько обманных телодвижений, резко наклонился вбок и вздёрнул ногу для повторного удара. Исполненный уверенности в себе, чемпион старался нанести лицевой части противника максимальную деформацию; но, к своему удивлению, промахнулся, поскольку не имел опыта драки с непредсказуемо мотыляющимся перед глазами алкогольно передозированным спарринг-партнёром.

Озлившийся от досадной промашки Лу Пинь сжал свои нервы в кулак. И снова, сосредоточенно подпрыгнув, на сей раз мощно угодил маловразумительному пришлецу в лоб обеими ногами. От очередного сотрясения в мозговом пространстве у Скрыбочкина вспыхнуло ослепительное бело-розовое облако, на несколько секунд заслонившее собою весь мир. Потому он не успел заметить, как покатился кубарем по пыльной мостовой, взметая в воздух мелкие камешки и прочий мусор. Но затем вскочил с потерянным видом, ощущая себя так, будто у него отняли несколько частей тела, пусть и второстепенных, а всё же достаточно весомых, без коих трудно считать себя полноценным воином, готовым к сопротивлению силам тьмы и разного неурядья. Несколько мгновений Скрыбочкин стоял на месте, стиснув зубы и стараясь продышать через нос незаслуженную обиду – а после этого замахал руками:

– Ты што, сдурел? А ну, хватит, кому говорю! Завязувай фулиганить, не то и на тебя полиция тут знайдётся, неудобоваримая личность! Ишь!

Китаец, перехватив его правую кисть, нанёс новый удар нечистоплотной пяткой – теперь в переносицу. Скрыбочкин перекрутился в неприветливом пространстве, тяжело рухнул лицом вниз; и, задумавшись, короткое время оставался в неподвижности, подобно неповоротливому жуку, пришпиленному к неласковой тверди рукой злобного натуралиста. Затем встал на четвереньки, точно недорасстрелянный гуманоид слабоумной породы, испуганно сунул руку в карман – и с бессильным стоном извлёк оттуда ещё влажные от вытекшего бренди бутылочные осколки. После этого участь карибского чемпиона была решена. Глаза Скрыбочкина разбухли от гнева; он мотнул головой, чтобы вытряхнуть из них тяжёлую ватную тишину, и прошелестел жутким шёпотом:

– Это вже подлость. Даже иностранцу такого простить не можно.

Дальнейшее совершилось молниеносно. Спрятав в кулаке подобранный кирпич, Скрыбочкин с энтузиазмом жадного до смерти берсерка вскочил на ноги и с размаху приложил упомянутый стройматериал к голове обидчика. Кирпич раскрошился в труху – так что никто из созерцавших поединок китайцев не успел понять, что посторонний предмет вообще имел место. А Лу Пинь Валяо с четвертью оставшихся зубов и раскинутыми по-птичьи руками улетел на ближайшую клумбу. Где и остался лежать со слабым дыханием полумёртвого инвалида.

Китайцы одобрительно зацокали языками. Потом посовещались, и давешний гулаговский ветеран, выставив свою жидковолосую седенькую бородёнку, с видом торжественного парламентёра выступил вперёд:

– Каросий, осень каросий поединка. Пусть великий мастер Дзе будет насим насяльника.

Однако Скрыбочкин к этому моменту только вошёл в злость и хотел новой драки. Оттого он, не говоря ни слова, опустился наземь и наступил коленями себе на ладони, чтобы не ударить ещё кого-нибудь без вины виноватого.

Благодарные зрители сочли его движение за необходимый ритуал. И тоже в знак уважения опустились на колени, взявшись руками за ноги.

Прошло несколько минут, прежде чем Скрыбочкин не охолонул сердцем. Тогда он наконец встал в полный рост. Окинул жалостливым взглядом чемпиона Карибского бассейна, продолжавшего портить клумбу своей неподвижной фигурой, похожей на бесхозную кучу тряпья с выглядывавшей из-под неё головой и растабаренными в разные стороны конечностями. А затем потряс головой с видом самоуважения и, не испытывая моральных изгибов, проговорил увесистым голосом:

– Та и бес с вами, я согласный. Останусь тута, поживу, покамест не надоест. Не всё же мне каликой перехожим по заграницах скитаться – пора, наверное, получить где-нито и спокойную крышу над головой…

С того дня он стал жить среди гостеприимных китайцев.

***

Три месяца с гаком обретался Скрыбочкин в китайском квартале, ни в чём не зная отказа. Он старался расчленять время на дольки и употреблять их неторопливо, смакуя каждую от корки до корки, но так, впрочем, чтобы не набить оскомины и не навредить своему организму. Однако любой потребительский вектор, сколь бы гладким он ни представлялся неискушённому глазу, всё равно с неизбежностью приводит к разжижению желаемого и действительного среди несбыточных фантазий сонного разума и скукотворной необязательности окружающих событий. Так вышло и со Скрыбочкиным: поначалу он наслаждался беспрепятственной жизнью, мало-помалу обрастая жиром и перхотью, а затем стал заговариваться и спотыкаться на ровном месте, опостылел сам себе – да и сбежал на вольные хлеба от слаборослых китаянок, рисовой водки и зверем вгрызшейся в него ностальгии.

Хотелось Родины. Которая казалась недостижимой. Оттого Скрыбочкин довольствовался тем, что бродил по городу со взором, полным нездешней осенней влаги, прохлаждался пивом и другими напитками да с неохотой дышал гнилым воздухом, пропитанным испарениями набросанных там и сям стихийных помоек.

Он понимал, что не обязан распознавать и улавливать всё вокруг. Однако по старой привычке распознавал и улавливал, ибо не умел иначе. Иными словами Скрыбочкин жил параллельно своей воле, лицом навстречу небу и земле, солнцу и луне, всегда с глубоко отворёнными глазами и печальной улыбкой. Впрочем, от этого ни прошлое, ни будущее не делались более понятными, чем вчера и позавчера, и это не могло не удручать, поскольку любому нормальному человеку неприятно ощущать себя погрязшим в неопределённости.

Наравне с прочими скучными деталями тяготила Скрыбочкина повседневная жара южных широт. При данном положении вещей недосягаемыми мечтаньями казались ему обыкновенные русские стынь и мокрядь, среди коих он, казалось, мог бы в считанные дни благодарно вывернуться наизнанку и расцвести душой. Однако его персональные установки, как водится, не принимались во внимание высшими природными силами.

Тем не менее, никто не мешал Скрыбочкину жить и думать разные свои мысли. Которые на самом деле были и не мыслями вовсе, а так, малозначительным шелестом нестойкого пространства между мозговыми изгибинами. Правда, порой его умственное вещество всё равно требовало отдыха. Это входило в противоречие с другими частями тела, коим недоставало если не войны, то хотя бы каких-нибудь промежуточных физических упражнений. Дабы не погрязнуть во внутреннем конфликте и амбивалентности, Скрыбочкин часто с бесполезной энергией пинал на ходу скамейки, отфутболивал на проезжую часть тротуарные урны или молотил кулаками стволы ни в чём не повинных деревьев. Люди, как и прежде, разбегались прочь; лишь самые смелые старались прикинуться, что не замечают его, но во всех случаях держались на максимально возможном отдалении. Нигде поблизости душа Скрыбочкина не видела вменяемой цели, потому ей оставалось только безглуздо произрастать внутри самой себя и дожидаться менее смутной перспективы.

– Ништо… – говорил он себе. – Всё на белом свете относительно. Какая правда, к примеру, для волка или ведмедя считается нормальной и правополномочной, дак она же самая для челувеческого фактора может являться диким сумасшествием – и наоборот… А ежли я тут обретаюсь самочинной единицей, то это, наверное, можно понять как необходимую достатошность. Или надобно глядеть только снутри, штобы сообразить, где промежду челувеком и зомби пролегает окончательная граница невозвратности существования? Нет, нихто, сдаётся мне, про то знать-понимать не может, потому што нет в энтом вопросе никакой обязательности. Одно только моё понятие здеся имеет весомость. И хто возразит супротив таких слов? Та нихто и не подвигнется в эту сторону, я сам себе единственный возразитель. Ежли пожелаю возразительствовать, конешно… Дак в том-то и заколупина, што я не желаю! Когдаб-то оно завсегда оставалось как есть, тогда, может, и следовало бы раздумываться и угрызаться сомнениями, но рано или поздно всё переменяется, иначе ить не бывает. Хорошо, ежли переменяется в лучшую сторону, вот в чём всё дело… Хотя, споглянуть с другого боку, – дак оно, в худшую-то, по моей ситуёвине, далее и некуда. Об чём же в таком разе волноваться? Выходит, што и не об чём…