Если случится чудо

– Там, откуда я родом, тебя бы арестовали за пособничество убийце, – раздается за моей спиной дребезжащий голос.

Я резко оборачиваюсь. В нескольких шагах от отцовской могилы стоит священник: черная ряса, большой крест, выражение лица, словно говорящее «все грешники обречены на муки». Все как положено. Я вскакиваю, хватаю сумку с телефоном и поворачиваюсь к нему.

Ладно, не такой уж он и пугающий, но из-за скитания по чужой стране в круглом одиночестве я остро ощущаю, насколько сейчас уязвима.

– Ну-ну.

Спрятав руки за спину, мужчина медленно спускается по зеленому холму, в котором захоронен мой отец. Священник выглядит так, словно пережил обе мировых войны, эпоху Ренессанса… и вторжение Ганнибала в Италию.

– Не бойся, в этом нет необходимости. Полагаю, ты совсем не осведомлена о серых белках и их тайных замыслах.

Он встает за отцовским памятником и долго смотрит на выделяющееся родимое пятно у меня на виске. Ненавижу, когда люди так делают, откровенно пялятся. Именно потому, что родинка больше похожа на шрам. Она в форме полумесяца и почему-то бледнее моего привычного мертвенного оттенка кожи. Мама постоянно предлагает избавиться от пятна.

«Давай замажем. Удалим лазером».

Священник смотрит на родимое пятно, и в его глазах появляется странный блеск. У мужчины пышные белые волосы и лицо, на котором отпечатался возраст. Веки такие морщинистые, что сложно даже понять, какого цвета у него глаза.

– Серые белки представляют угрозу для рыжих, потому что выживают их с собственной территории. Рыжие обосновались здесь первыми. Но серые более выносливые. Опытные. А еще являются источником заразы, которой заболевают только рыжие белки.

Мужчина снимает очки для чтения и протирает их кромкой рясы.

Я неуверенно переминаюсь с ноги на ногу. Он надевает очки обратно.

– И, конечно, серые сжирают еду рыжих и быстрее размножаются. Рыжие белки не могут заводить потомство под принуждением.

Я молча смотрю на священника, гадая: то ли он страстный защитник окружающей среды, то ли странный любитель поболтать, то ли просто больной на голову. Почему он рассказывает мне о белках?

А главное – почему я его слушаю?

– Я… э-э-э, спасибо за информацию, – тереблю кольцо в носу.

Сваливай, Рори. Уходи отсюда подальше, пока он не начал читать лекцию о муравьях.

– Просто занимательный рассказ о белках. А может, о том, как непрошеные гости порой захватывают территорию, только потому, что они сильнее местных. – Священник улыбается и наклоняет голову. – А ты?..

Сбита с толку и безмерно взволнована.

– Рори, – кашлянув, отвечаю я. – Рори Дженкинс.

– Ты не местная, Рори.

– Я из Америки. – Я пинаю камешек под ногой и ни с того ни с сего чувствую себя нашкодившим ребенком, хотя особых причин тому нет. – Приехала из Нью-Джерси.

– Вот почему ты кормила белку. – Он понимающе кивает. – Мне догадываться о цели твоего визита или готова рассказать сама?

Я очень стесняюсь признаться, что перед отъездом в колледж приехала в Ирландию с целью обрести успокоение, а по факту попросту спустила в загаженный сортир все деньги, что скопила за два года работы в забегаловке.

– Ни то ни другое. – Я забрасываю рюкзак на плечо. Пора возвращаться в отель. Эта дурацкая поездка ни к чему не привела. – Но все же спасибо за интересные сведения о белках.

Они точно стоили путешествия за океан.

Я начинаю шагать к воротам кладбища, как вдруг слышу за спиной голос:

– Ты дочь Глена О’Коннелла.

Замираю и чувствую, как напряжены мои плечи. Тело словно обращается в камень. Я медленно разворачиваюсь, мышцы буквально застыли.

– Откуда вы знаете?

– Ты третий отпрыск, посетивший его могилу. Слыхал, младший был из Америки. Мы тебя ждали.

– Мы?

– Ну я.

– А где другие? – Я оглядываюсь. Можно подумать, они прячутся за надгробиями.

– Дочь живет здесь, недалеко. Знаю ее с пеленок. До сих пор каждое воскресенье приходит с мамой на службу. Глен старался всячески участвовать в ее воспитании, насколько это было возможно при его… эм, недостатках.

Поясню: при его алкоголизме. Странно, но я ей завидую.

– А второй?

– Жил на севере. В графстве Антрим.

– Почему «жил»?

– Несколько недель назад он скончался. Лейкоз, можешь себе представить? Такой юный парнишка. Он встречался с отцом пару раз, но ближе познакомиться так и не довелось.

Сердце ухает вниз будто якорь, и внизу живота появляется тяжесть. У меня был брат, который умер, и я уже никогда с ним не встречусь и не познакомлюсь. В Ирландии у меня могла быть семья. Этот юноша… я могла бы обнимать, утешать его в последние дни жизни.

Я ничегошеньки не знаю о своем отце. Только то, что он умер в пятьдесят лет от ожидаемого сердечного приступа, учитывая его привязанность к скоростным тачкам, шустрым дамам, курению, алкоголю и калорийной пище. Глен, сын учительницы и мясника, родился в Толке и резко прославился, написав рождественскую песенку «Колокольчики Белль», взорвавшую чарты Ирландии, Британии и Америки. Мэрайя Кэри и Джордж Майкл хорошенько на нем заработали. Эта рождественская песня стала первой и последней потугой к работе или отдаленно напоминающей попыткой сделать карьеру, но хотя бы снабдила его домом в Дублине и годовым запасом пищи и выпивки.

Глен был бабником. Спал со всем, что движется. В попытках снова обрести музу он познакомился в парижском баре с мамой, которая путешествовала с друзьями. Они переспали, и отец оставил ей свой адрес, чтобы мама написала ему, если надумает отдохнуть в Ирландии. Когда она написала ему, что ждет ребенка, Глен пригласил ее переехать к нему, но мама отказалась. Тогда он стал каждый месяц отправлять ей алименты. А мне – подарки, письма… Но все тщательно проверяла мать. Меня бесило, что она пытается контролировать мои отношения с отцом.

Поэтому я стала бунтаркой. С младых ногтей.

На протяжении долгих лет я пыталась связаться с отцом.

Писала ему письма, о которых не знала мама, отправляла фотографии, электронные сообщения, стихи, которые вырывала из библиотечных книг. Выпрашивала у мамы мало-мальские сведения о своем загадочном родителе. От него я так и не получила ни весточки. Думаю, ясно почему. Отец знал, какой властной стервой была моя мать, и боялся, что она полностью лишит нас общения, узнав, что мы втайне от нее контактируем.

Папа согласился общаться только через маму, из уважения к ней ни разу не поговорив со мной по телефону. Однажды он написал, что стыдится собственной речи, того, какой она стала. Отец признался, что теперь даже в трезвом состоянии у него все время заплетается язык и дрожит голос.

Меня это не волновало. Я просто хотела услышать его.

Просто хотела папу.

Совсем необязательно хорошего.

Серьезно, сошел бы папа любого пошиба.

Отец умер за два месяца до того, как я окончила школу. Я как раз шла на кухню за стаканом воды и услышала, как мама отвечает на звонок. Чтобы она меня не заметила, я прижалась в коридоре спиной к стене.

Она не грустила. Не злилась. Не плакала. Просто взяла винтажный проводной телефон, зажгла сигарету и присела на обеденный стол, тряхнув волосами.

– Выходит, он все-таки сыграл в ящик? – Мама закашлялась. – Грустно лишь, что мне придется сказать Рори. Она не заслужила таких страданий.

Не знаю, с кем она разговаривала, но меня затошнило. Глен был моим отцом и частью меня – вероятно, той, которая не бесила мою мать.

Потерпи Глен еще немножко, мы бы познакомились лично. А теперь я стою у его могилы и узнаю от священника об отцовском наследии из внебрачных отпрысков.

Молодец, пап.

– Отец?.. – Я пялюсь на гигантский крест на груди священника.

– Доэрти, – отвечает он.

– Отец Доэрти, он упоминал что-нибудь обо мне?

В ту короткую паузу между моим вопросом и его ответом я почувствовала непосильное бремя на своих плечах.

– Да. Разумеется. Глен постоянно говорил о тебе. Ты была его отрадой. Он хвастался твоей фотографией. Если доводилось выходить из дома, он совал людям в лицо твои снимки и говорил: «Вот, гляньте, это моя дочка».

Если доводилось выходить из дома.

В какой страшной ситуации он находился. А мама ни разу не пыталась ему помочь. Почему?

– Почему же так и не захотел повидаться?

Не знаю, зачем я решила загрузить этими вопросами незнакомого человека. Может, он совсем не знал папу. Вряд ли Глен имел привычку регулярно посещать церковь… Во всяком случае, сомневаюсь.

– Он отправлял тебе каждый месяц деньги и любил на расстоянии, понимая, что тебе будет лучше его не знать, – увиливает от горького вопроса отец Доэрти. – Есть слабые люди, но это не значит, что они плохие. Глен боролся с депрессией и алкоголизмом. Он был не в состоянии растить ребенка.

Может, папа спасал меня от себя. Самое главное, что он говорил обо мне, правда? Что оберегал таким странным, но свойственным ему способом? Да, с таким ответом я могу примириться. Но избавиться от мучительного чувства, что к нашей несостоявшейся встрече приложила руку мама, не получалось.

В груди разливается тепло.

– Могу я познакомиться с сестрой? Вы знаете, где она живет?

Сейчас я буквально хватаюсь за соломинку. Слышу отчаяние в собственном голосе, и оно мне дико не нравится. Возьми себя в руки. Перед смертью он даже письма тебе не оставил.

– Ох, бедняжка еще скорбит. Боюсь, она не захочет ни с кем общаться. Однако… – Священник задумчиво потирает подбородок. – Я знаю, кто тебе поможет. Пойдем за мной.

Тенью бреду за отцом Доэрти в церковь до тусклого рабочего кабинета, где мужчина садится за массивный дубовый стол и пишет на обрывке бумаги адрес, попутно рассказывая:

– Мой внук поет на Друри-стрит. Он прекрасно знал твоего папу. Глен научил его играть на гитаре. У Мэла полно историй о Глене. Разговори его за парой пинт. Но много не наливай, если не хочешь, чтобы эти истории приобрели неожиданный и фантастический оборот, – смеется священник, протягивая мне адрес вместе с купюрой номиналом в пятьдесят евро.

– Благодарю, но денег я ваших не приму. – Не притронувшись к деньгам, я забираю бумажку с адресом и засовываю ее в карман вельветовых джинсов.

– Почему?

– Потому что вы мне ничем не обязаны, – пожимаю плечами. – Вы и без того помогли.

Священник поднимает на меня взгляд, и от нежности в его глазах в голову лезут глупые мысли: вот бы он принял меня в свою семью. Вот бы оказался моим дедушкой. Нет ничего ужаснее чувства, что ты никому не нужен. Блуждания по планете без корней, близких, которые бы за тебя боролись. Хотя у меня есть мама, но свою любовь она показывает довольно странным способом.

– «Покуда я жив, яви мне неисчерпаемую милость подобно милости Господа, дабы я жил вечно». Рори, мы все должны друг другу немного милосердия. Милосердие имеет большую ценность.

Зубы у него желтые, как обломки света, что пробиваются сквозь окна высокой церкви. Я проглатываю ком в горле, но к деньгам не притрагиваюсь.

– А теперь иди, пока мой внук не закончил выступление. Мэлаки редко задерживается на одном месте. Рядом всегда скрываются подружка-другая – того и гляди, уволокут не пойми куда.

Я отлично себе представляю, о чем он говорит. Но разговаривать в церкви о сексуальной жизни его внука-повесы мне не хочется. Да вообще-то совсем не хочется.

– Как я его узнаю? На Друри-стрит наверняка не один певец.

– О, ты узнаешь. – Отец Доэрти сворачивает деньги и протягивает их мне.

Я колеблюсь, но все же беру купюру.

– А если нет? – хмуро спрашиваю.

– Просто выкрикни его имя. Он сразу остановит выступление. Мэлаки не в силах устоять перед красивой девушкой или крепким напитком.

Мне уже не нравится этот Мэлаки, но если он в состоянии дать ответы на мои вопросы, то я забуду о том, что он, судя по всему, похож на моего отца: бабник, пьянчуга и мужчина, бегающий от ответственности как от бубонной чумы.

– Можно перед уходом сделать пару снимков могилы отца?

Священник кивает и смотрит на меня с неприкрытой жалостью – той, что заползает под кожу и поселяется там навеки. Той, что определяет твою сущность.

– Ты добьешься своего, Аврора.

Аврора. Я не называла ему своего полного имени. Только Рори.

– Аврора? – приподнимаю я бровь.

Улыбка меркнет, и мужчина прочищает горло.

– Твой отец рассказывал мне, забыла?

Да. Конечно. Но почему он тогда выглядит таким… виноватым?

Я смотрю на отца Доэрти, и в ту же секунду меня посещают две мысли.

Первая: у мужчины завораживающие глаза – удивительного фиолетового цвета с голубым переливом. Под таким взглядом душа тотчас наполняется теплом.

И вторая: однажды мы встретимся вновь.

И в следующий раз он изменит мою жизнь. Навсегда.

Я протискиваюсь мимо женщин, плотно обступивших полукругом уличного певца. Друри-стрит представляет собой буйство цвета, запахов и зрелищ. Здания с облезшими до кирпича стенами, разрисованными яркими граффити. Азиатский рынок за углом, парковка, автобусная остановка и винтажные магазинчики – все это так и просится на фото, и я не могу удержаться, потому останавливаюсь на полпути и делаю снимок, запечатлевая своей старой камерой красоту этой улицы.

Размытое очертание промчавшегося мимо автобуса, как будто мазнули цветной кисточкой.

Клик.

Двое мужчин, идущие мимо надписи на стене «Долой капитализм!».

Клик.

Одиноко лежащая на асфальте бутылка среди оберток от фастфуда, напоминающая унылого пьянчугу.

Клик, клик, клик.

Оказавшись наконец напротив уличного певца, стоящего на краю тротуара у раскрытого чехла от гитары, что полон свернутых записок и мелочи, понимаю, почему его дед с самоуверенностью истинного христианина уверял, что я узнаю его внука.

В жизни не видела мужчины вроде него.

Он красивый и искренний, но вовсе не поэтому выделяется среди остальных. Он ослепителен.

Словно его обаяние обладает чарующей силой. Парень будто высасывает кислород из всего, что находится поблизости, и тем самым приковывает к себе взгляды. Мэлаки словно нарочно создан, чтобы самым чудовищным и поразительным способом разбивать сердца. Неприятности сулит в нем буквально все: потрепанные джинсы, грязные ботинки, белая футболка и кожаная куртка, изношенная десятилетием ранее. Он напоминает повесу из семидесятых. Кумира. Музу Терри Ричардсона[5]. Предшественника Брюса Спрингстина[6].

Его голос льется медом и согревающими специями. Он уносит меня мыслями туда, где я никогда не бывала, хотя этот голос отнюдь не прекрасен. Он мрачный, хриплый и прокуренный. Когда кто-то случайно задевает мое плечо и подталкивает ближе к Мэлаки, я покидаю свои грезы и понимаю, что за песню он поет.

«One» группы U2.

Странное совпадение. Стараюсь убедить себя, что это ничего не значит. Я в Ирландии. U2 – достояние нации.

Мэлаки поет, крепко зажмурившись. Словно во всем мире существуют только он и его гитара. Жаркой волной по коже пробегает тепло, и я вздрагиваю от удовольствия.

Тепло.

Я всегда находила в уличных исполнителях некую меланхолию. Ведь люди проходят мимо, не слыша их музыку, их искусство, их страсть. Но сейчас именно этот парень никого не замечает. Роли поменялись. Зрители готовы есть с его ладони. Все женщины под сильными мелодичными чарами. Мэлаки как Гарри Стайлз: девушки мечтают затащить его в койку, а старушки – усыновить. Мужчины испытывают противоречивые чувства: нетерпение, раздражение и зависть. Это заметно по тому, как они притоптывают ногами, смотрят на часы и, подталкивая, уводят своих жен и девушек.

Песня заканчивается, Мэлаки Доэрти медленно открывает глаза и смотрит прямо на меня, будто знает, что я здесь. Будто видел меня закрытыми глазами. Растерявшись, я, желая сделать хоть что-то, кидаю купюру в его гитарный чехол и отвожу взгляд, с ужасом осознав, что бросила те пятьдесят евро, что дал его дедушка. Люди вокруг шепчутся и присвистывают. Думают, что я сделала это умышленно. Чувствую, как пылает лицо. Он наверняка считает, что я хочу с ним переспать.

Хочу ли я? Наверное. Но стоит ли ему знать? Черта с два.

Слишком поздно забирать деньги, потому что иначе я буду выглядеть чудачкой. А между чудачкой и девицей легкого поведения предпочту прослыть последней.

Сгорая от стыда, я делаю шаг назад. Мэлаки наклоняется, хватает меня за запястье и тащит на себя. По венам мигом распространяется волнующий жар. Я охаю.

Смотрю вниз на свои ботинки, но парень, присев, заглядывает мне в лицо и ухмыляется.

– Есть у вас пожелания, баронесса Ротшильд счастливого случая? – протяжно спрашивает он.

«Можно забрать деньги? Мне нужно угостить тебя выпивкой, чтобы ты рассказал о моем отце». Елейным, но, честно говоря, безумным взглядом пытаюсь передать эти намерения.

– Ничего не могу придумать. – Кошусь в сторону, притворяясь невозмутимой, а втайне мечтаю провалиться сквозь землю.

Есть плюс: я больше не думаю о своем мертвом отце. Вот и прогресс намечается.

– «Копакабана»! – поступает предложение.

– «Девушка из Кавана»! – кричит кто-то другой.

– «Член в коробке»!

Мэлаки оглядывает толпу и смеется. В ту же секунду, как он отводит взор от моего лица, у меня словно отбирают тепло. Однако от его раскатистого смеха возникает ощущение, будто в животе разливается горячий воск.

Мэлаки выпрямляется.

– Что за звонкий болгарин это предложил?

Парень в зеленом берете и оранжевом твидовом пиджаке поднимает руку и машет.

– Не болгарин, а англичанин, – самодовольно усмехается он.

– Господи, это еще хуже, – невозмутимо заявляет Мэлаки, и все заливаются смехом.

Я пользуюсь передышкой, чтобы замедлился пульс, и улыбаюсь вместе с остальными. Ха-ха, как смешно.

Мэлаки возвращается на место и перекидывает через плечо ремень от гитары. У него стройное, но мускулистое тело человека, работающего не в спортзале, а на поле. Мэлаки показывает гитарой на меня, и все поворачиваются в мою сторону.

– Я не в восторге от девушек, которые не знают, чего хотят. – Он поднимает темную густую бровь. – Однако нутром чую, что ты заставишь меня передумать.

Мэлаки начинает играть. Я – может, потому, что пристыженная, ранимая и грустная, – капитулирую перед его мелодией, закрываю глаза и отпускаю все плохое. И кажется, эту песню сочинил он сам, потому что слова незнакомы, но настолько хороши, что вполне могут стать хитом. Теперь Мэлаки поет совсем иначе, не так, как исполнял «One». Каждое отдельное слово прорывает ему плоть. Волдырем, шрамом, ожогом.

Слабость, ненависть, страсть,Как бы хотелось твою душу пламенем объять,Среди потерянных девочек и скверных мальчишек в гóре,Ты найдешь меня, окунешь в лед и заглушишь фурором.Хочу видеть мир твоими глазами и влюбиться,Но больше всего на свете боюсь, что ты не остановишься,Потому что в моей сказке нет красавицы,Только одинокое печальное чудовище.

Я двигаюсь, хотя этот парень и не дотронулся до меня, и чувствую его прикосновения, хотя он даже пальцем меня не задел. Его дед прав. Мэлаки – проблема.

Зрители так притихли, что я начинаю сомневаться в том, что все это происходит на самом деле. Перестаю покачиваться и открываю глаза. С изумлением вижу, что вся улица смотрит на него. Даже официантки в ресторанах и кафешках стоят на пороге и с восхищением слушают его голос.

А что до Мэлаки? Он смотрит на меня.

Я подхватываю камеру и делаю фото, как он поет.

Закончив, Мэлаки делает легкий поклон и ждет, когда стихнут аплодисменты и выкрики. Он игриво шевелит бровями, не сводя с меня глаз, словно обещает, что мы переспим. Это глупо, потому что мне восемнадцать и я не сплю с кем попало.

Пока я спала только с одним человеком – с выпускником Тейлором Киршнером, потому что мы долго встречались и не хотели уезжать в колледж, неся бремя неудобной девственности.

Но Мэлаки я верю. Мы переспим.

Верю, потому что он как раз такой. Таким, полагаю, был и мой папа. Совершенно безбашенный, духовно страдающий, морально надломленный Ромео, который сломает вам кровать, разобьет сердце и сломит силу воли с вашего позволения.

Без злого умысла. И не потому, что хочет. Просто такой уж он по натуре. Он рушит все на своем пути. Этот недооцененный, красивый и гениальный парень наделен талантом, о котором никогда не просил, но он умело им пользуется. Его дарование, обаяние и красота – оружие, и в эту секунду оно направлено против меня.

Я вижу, как он зачерпывает деньги из чехла и засовывает их себе в карман. Толпа вокруг начинает расходиться. К Мэлаки приближаются две девицы-студентки, заправляя волосы за уши. Он напропалую флиртует с ними, то и дело поглядывая на меня, чтобы убедиться, что я никуда не ушла.

Я хочу объяснить, что не ухожу только из-за своего отца. Скажу ему сразу, как он закончит.

И, поскольку Мэлаки не претит заставлять меня ждать, я не чувствую вины, когда снова вытаскиваю камеру и делаю фото, как он закидывает гитарный чехол себе на плечо и удостаивает одну из девушек поцелуем руки.

– Польщен, но, видите ли, я обещал разрешить этой щедрой, пусть и немного навязчивой девице угостить меня пинтой пива.

Я опускаю камеру и смотрю на него, изогнув бровь. Он расплывается передо мной в улыбке, а девушки, мечтательно хихикая, несутся к автобусной остановке и на ходу подталкивают друг друга.

– Учитывая произошедшее, думаю, ты и сам в состоянии угостить бокалом эту щедрую, пусть и немного навязчивую девицу. – Я засовываю камеру обратно в рюкзак и набрасываю капюшон куртки на голову.

– Только если она отправит мне копию этого снимка. – Мэлаки кивает на мой рюкзак и блаженно улыбается.

– Чего ради?

Он подцепляет большим пальцем ремень на чехле и неспешно подходит ко мне. Останавливается так близко, что мы можем вдыхать запах друг друга.

– Чтобы у меня был ее адрес.

– Ну и кто теперь навязчивый?

Я скрещиваю на груди руки.

– Я, – ухмыляется парень. В его завораживающих глазах броского фиолетового цвета словно отражается весь мир. – Определенно, я. Ты американка?

Я киваю. Он обводит меня взглядом.

У него такие же фиолетовые глаза, что и у его деда. Но немного другие. Яснее. И такие глубокие, что утащат на самое дно, если не проявлять осторожность.

Я разворачиваюсь и иду в обратную сторону, зная, что он пойдет за мной. Так и происходит.

– Что за история? – Мэлаки засовывает руки в передние карманы.

– Давай где-нибудь присядем? – Я пропускаю его вопрос мимо ушей и оглядываюсь по сторонам.

Хотелось бы выпить и что-нибудь съесть. Полагаю, у любого нормального парня возникнет куча вопросов, что мне от него надо, но, похоже, Мэла нельзя отнести в эту категорию. Он кивает в обратном направлении, и мы разворачиваемся. Теперь я иду за ним.

Пользуется ситуацией. А уличный певец в этом мастак.

– Есть у тебя имя? – спрашивает он.

Я иду за ним. Едва поспеваю.

– Аврора.

– Аврора! Принцесса Аврора из?..

– Нью-Джерси. – Я закатываю глаза. Ну что за кривляка.

– Нью-Джерси. Ну конечно. Известный обработанным мясом, чижом[7] и Джоном Бон Джови, хотя последним попрекать тебя не стану.

– Какая невероятная забота.

– Что сказать? Я тоже щедрая душа. Имей в виду: все, известное мне о Нью-Джерси, я почерпнул из реалити-шоу «Пляж». Мама безнадежно влюблена в того, у кого геля на волосах столько, что можно заполнить им бассейн.

– Поли Ди, – я улыбаюсь и киваю.

Внезапно мне становится жарко. Нужно снять камуфляжную куртку. А может, и толстовку. Расчехлиться. Стащить с себя слои одежды.

– Он самый. – Мэлаки щелкает пальцами. – Но я уверен, что ты и твоя семья совсем не похожи на него и его пережаренных на солнце друзей.

Я кусаю большой ноготь.

– Вообще-то моя мама была бы там практически королевой. Она на двадцать пять процентов состоит из автозагара, на двадцать пять – из лака для волос и на сорок – из тесной одежды и краски для волос. Она крайне огнеопасна.

– А куда делась оставшаяся десятка? – смеется он и смотрит на меня непонятным взглядом.

– Она не очень хороша в математике, – невозмутимо отвечаю я.

Мэлаки запрокидывает голову назад и так громко хохочет, что от его смеха у меня внутри что-то трепещет. В моем городе парень вроде него обязательно выгодно воспользовался бы своей внешностью: стал бы актером, моделью, медийной персоной или занялся бы еще какой-нибудь мнимой работенкой. Маму хватил бы удар, если бы она услышала смех Мэлаки. Он буквально смеется каждой морщинкой. Сплющивается каждый миллиметр его плоти.

– Я – Мэл, – говорит он.

Мы еще идем, и он не может пожать мне руку, поэтому просто пихает плечом и стягивает с моей головы капюшон, открывая лицо.

– А ты? Разрушишь какие-нибудь стереотипы об ирландцах? – спрашиваю я.