Итальянские маршруты Андрея Тарковского

«Между мной и вами должна быть тайна», – повторял Тарковский своим актёрам, чем зачастую вводил их в недоумение. Он считал, что фильму следует оставаться загадочным, в том числе и для автора. Впрочем, иногда режиссёр всё-таки позволял себе говорить о собственных работах в достаточной степени определённо. За историей его суждений мы тоже попытаемся пронаблюдать через годы и километры. В конечном итоге, настоящее издание – это как раз «Книга сопоставлений»[9] – сопоставлений реальности и вымысла, желаний и результатов, фактов и интерпретаций.

Пропуская через себя те же сведения, что получал Тарковский, те же образы, которые он придумывал, отбраковывал и редактировал, мы сможем проследить, как в нём возникали и росли замыслы, как они становились кинолентами. В основном, наше внимание будет сфокусировано на «Ностальгии», но и о «Жертвоприношении» мы поговорим довольно подробно, хоть и с принципиально иных позиций. Дело в том, что два последних фильма режиссёра – противоположные друг другу прецеденты в его творческой практике. «Ностальгия» рождалась стихийно, из совокупности актуальных обстоятельств, свежих впечатлений, по горячим следам, тогда как в историю «Жертвоприношения» вплетены несколько десятилетий жизни Андрея.

Так или иначе, но это удивительный и редкий шанс подумать о том же, о чём думал Тарковский. Проследить «маршруты» его мыслей, которые, безусловно, включают встреченных людей, прочитанные книги, увиденные фильмы, а вовсе не только посещённые места. Условимся: там, где режиссёр находился в качестве туриста, мы обсуждаем достопримечательности. Там, куда он приезжал по делам – его дела. Если Андрей проводил встречу, мы говорим о людях, с которыми он встречался.

Подчеркнём особо: задача состоит не столько в том, чтобы проинтерпретировать, но отыскать, определить и назвать, что стояло за выбираемыми или изобретаемыми им образами и решениями. Иными словами, мы будем обсуждать всё то, что, как отмечалось выше, режиссёр вовсе не пытался скрыть.

Столь амбициозный замысел не мог бы претендовать не только на объективность, но даже на правдоподобие, если бы не установка всякий раз, когда это возможно, опираться на слова, мнения и многочисленные суждения самого Тарковского. То есть, на его дневники, интервью и другие публикации. В результате, настоящая книга становится вдобавок путеводителем по его высказываниям, маршрутам идей, траекториям замыслов, снятых и не снятых картин. Имеет смысл её рассматривать, помимо прочего, и как навигатор, а также комментарий к «Мартирологу» – именно так режиссёр озаглавил собственный дневник, уникальный исторический документ, опубликованный на многих языках мира.

В христианской традиции «мартирологами» называются сборники сюжетов о католических мучениках и святых, следующие в хронологическом порядке. Обращает на себя внимание уже то, что Андрей использовал термин, относящийся к католицизму. Православный синоним «святцы» приобрёл немного иной оттенок. Хотя следует вспомнить, что мартирологи существовали ещё до разделения церкви в 1054 году, а потому средневековое понимание этого слова оказывается Тарковскому гораздо ближе.

В мировоззрении и судьбе режиссёра страдание и вера – неотторжимые части бытия, именно потому он выбрал такое название. И если большинство богословских трактатов строятся вокруг Библии, то настоящая книга аналогично построена вокруг «Мартиролога», ссылками[10] на который изобилует текст не только в случаях прямого цитирования. Заметим, что при воспроизведении слов из этого и некоторых других источников, мы будем сохранять особенности авторского написания, даже если они противоречат правилам орфографии и пунктуации.

Привлечение дневников позволило наметить ещё один маршрут или даже лоцию по континенту снов Тарковского. Если история о том, как Дмитрий Менделеев изобрёл свою таблицу в ходе ночной грёзы – своего рода мифология науки, частенько опровергаемая скептиками, то в случае режиссёра влияние подсознательной сферы становится многократно подтверждённым фактом. То, что сам Андрей называл «второй реальностью», нередко подсказывало ему сценарные ходы или образные решения. Началось это ещё во время работы над «Ивановым детством», а апогея достигло в ходе съёмок «Жертвоприношения» – картины, будто сотканной из грёз автора и героев. Впрочем, снами наполнены все фильмы Тарковского.

Главный герой настоящей книги неоднократно повторял, что является апологетом того искусства, которое несёт в себе тоску по идеалу. Выходит, именно в фильме «Ностальгия», то, что режиссёр почитал главным, становится центральной темой. Он сам называл эту картину своей лучшей работой. Можно возразить: подобные слова Андрей произносил о каждом своём новом фильме после его выхода, однако на том, что «Ностальгия» – вершина его творчества, он продолжал настаивать и после выхода «Жертвоприношения».

Упомянутая таинственная тоска проявлялась у Тарковского ещё тогда, когда он и не думал связывать свою жизнь с кино. Опуская совсем уж детские истории, перенесёмся в 1953 год: юный Андрей в геологоразведочной экспедиции на реке Курейка в Красноярском крае[11]. По большому счёту этот ранний эпизод не попадает в сферу рассмотрения настоящей книги, но игнорировать его не стоит. Опуская рассказ о том, как Тарковский оказался в Сибири, приведём воспоминания[12] Ольги Ганчиной – девушки, с которой у Андрея возник роман в ходе этой поездки: «Где-то в середине лета он впал в ужасную меланхолию… Иногда впадал в какую-то сильную тоску, садился на берегу над самой водой, и не раз мне приходилось выводить его из этого состояния – чуть ли не в буквальном смысле – брать за рукав и уводить подальше от воды». Кто бы мог тогда предположить, что на реку смотрит один из крупнейших поэтов водной стихии в истории кино?

Бытует мнение, будто художник с успехом творит, когда страдает или пребывает в ипохондрии. Например, творческий потенциал мук неразделённой любви безусловен и общепризнан. При этом из всех видов ментальных мытарств именно ностальгия выглядит наименее вдохновляющей. Уж сколько выдающихся авторов подтвердили данный тезис своим примером. Скажем, при всей любви к Владимиру Набокову, приходится признать, что стихи о Петербурге, которые тот начал писать, покинув Россию навсегда в 1919 году, являются едва ли не худшими его сочинениями. Опыт Тарковского поражает ещё и тем, сколь инспирирующим для него оказался подобный вид тоски.

Да что там, если вдуматься, ностальгия как таковая – без кавычек – является лейттемой режиссёра. В интервью[13] Ольге Сурковой – личной помощнице, а одно время даже родственнице[14] Андрея – на вопрос о том, зачем в «Солярисе» он ввёл образ Земли, который у Лема отсутствует, режиссёр ответил: «Земля мне нужна для контраста, но не только… Мне необходимо, чтобы у зрителя возникло ощущение прекрасной Земли. Чтобы, погрузившись в неизвестную ему дотоле фантастическую атмосферу Соляриса, он вдруг, вернувшись на Землю, обрел возможность вздохнуть свободно и привычно, чтобы ему стало щемяще легко от этой привычности. Короче, чтобы он почувствовал спасительную горечь ностальгии». «Спасительная горечь» и «щемящая лёгкость» – очень «тарковские» категории.

В «Зеркале» же, по мнению[15] исследователя Николая Болдырева, режиссёр «возвращает нас в подлинность дома как модуса нашего видения, созерцания и тем самым нашего сознания. И если рассматривать совокупное центральное чувство его кинематографа, то мы, конечно же, обнаружим именно ностальгию по дому – притом во всем её многообразном метафизическом симфонизме, а не просто как тоску осиротевшего мальчика по ушедшему из дому отцу».

Пребывание вне Зоны мучительно для Сталкера, поскольку именно это чужеродное, непознанное, таинственное пространство оказывается для него если не родным, то необходимым и желанным. Такой магнетизм сродни ностальгии. Тем не менее одноимённой картиной Тарковский не закрывает для себя эту важнейшую тему, ведь она присутствует и в «Жертвоприношении». Равно как и тема жертвенности, разлитая по всей фильмографии режиссёра.

Иными словами, обе заключительные ленты становятся вершинами его творческого пути, поскольку в них он будто достигает максимальной концентрации «своей истины». «Истины не существует самой по себе – она в методе. Она – в пути», – писал Андрей в дневнике[16]. Мы будем исследовать этот метод, этот путь, эти маршруты.

Второй номер журнала «Искусство кино» за 1989 год включал целый блок материалов, посвящённых режиссёру, предварявшийся предисловием: «До сих пор мы перед ним в неоплатном долгу: нет о нём книг, мало статей, до сих пор читатели обделены Словом самого Тарковского». Очевидно, с годами ситуация изменилась кардинально, но теперь остро встала другая проблема: огромное множество источников создаёт путаницу, игнорируя нарочитые противоречия и перепечатывая друг из друга порой ошибочные сведения. Ещё одна задача настоящей книги состоит в том, чтобы разрешить ряд подобных неточностей в огромном пространстве мемуарных и аналитических материалов, причём не только на русском языке. Иными словами, наш путь пройдёт и по библиографии режиссёра.

Итак, многие географические термины на страницах этой книги хоть и не лишаются своего пространственного значения, однако вовсе им не исчерпываются. Описываемые «маршруты» пролегают не только по земле, но и по дневникам, по другим текстам, по истории кино, по судьбам людей. В этом заключён парадокс: вы держите в руках путеводитель по тому, где, казалось бы, нет дорог. Оттого и многие фотографии, приводящиеся здесь, нельзя ни увидеть, ни даже вообразить себе на страницах какого-то другого «путеводителя». В то же время с другой стороны настоящая книга достаточно традиционна. Как это принято в изданиях подобного рода, в конце приводятся алфавитные указатели. Их будет три – по географическим точкам, по именам людей и по упомянутым фильмам. Таким образом, мы попытаемся одновременно построить пространственную картину, «социальную сеть» режиссёра и связанный с ними кино-универсум.

Аналогично, для большинства глав и разделов будут даны три подзаголовка. Первый – период охватываемого времени (если раздел посвящён не только пребыванию в Италии, то в скобках указывается интервал, когда главный герой настоящей книги находился на Апеннинском полуострове).

Второй – перечень посещённых им итальянских городов (в отдельных случаях – иных пунктов), а также других стран. В последнем случае города за пределами полуострова указываются в скобках после современного названия государства. Заметим: пункты внутри СССР здесь не приводятся. Третий подзаголовок – уточняющий список обсуждаемых тем.

Вольно или невольно, Тарковский принял участие в формировании общих мировых представлений о том, что такое искусство кино. Если посмотреть на вопрос предельно вульгарно, то приходится признать, что это – удивительный вид творчества, в котором множество людей за счёт государства или частных вложений воплощает фантазм одного человека. С практической, финансовой и логической точек зрения объяснить его существование порой затруднительно. Было бы немало причин усомниться в реальности такого искусства, относя его к статусу лох-несского чудовища, если бы Тарковский собственным примером, своим трудом и пройденными маршрутами не укрепил подобное представление о нём и не создал бы его образцы. Так что, если, наконец, попытаться коротко ответить на вопрос, о чём эта книга, то она о волшебстве, о магическом ритуале, порождающем художественные миры. 1 февраля 1973 года режиссёр написал главному редактору «Мосфильма» Владимиру Беляеву записку с просьбой закрепить за ним картину о Достоевском. В ней он говорил, что видит свой будущий фильм как «поэтическое исследование, а не биографию» и добавлял, что собирается включить «анализ его философских и этических концепций, увлекательное путешествие в область замыслов его самых значительных произведений». По иронии судьбы, именно это в настоящей книге будем пытаться сделать и мы, но с его собственным творчеством.

Важно отметить, что порой нам придётся говорить с уверенностью о том, что в сущности определённости не допускает. А потому подчеркнём: всё, что не взято в кавычки, следует считать мнением автора этих строк, а кажущуюся безапелляционность – не фанаберией, а экономией на экивоках.

Нам потребуется порассуждать о многом. Будут возникать разные люди, рассматриваться события, происходившие как во времена Тарковского, так и веками раньше или годы спустя. Мы обсудим множество фильмов и живописных полотен, поговорим об архитектуре, медицине и географии. Словом, в нашей истории будет всё что угодно. Вторя классику, предупредим лишь: в ней не найдётся ни слова только о двух вещах – о королях и капусте. Впрочем, нет, о королях придётся вспомнить неоднократно.

Италия как пункт назначения и отправная точка. Гуэрра как проводник

Социологические исследования не оставляют сомнений, что из всех стран мира люди больше всего любят приезжать именно в Италию. Среди множества её атрибутов, качеств и свойств, магнетизм – одно из самых неоспоримых. Она манила и манит праздных любителей отдыха и целеустремлённых путешественников, богачей и нищих скитальцев, но сильнее всего она притягивает художников в самом широком смысле этого слова. Из всех уголков мира писатели и живописцы, скульпторы и музыканты направляли стопы на Апеннинский полуостров.

Сам Тарковский в интервью[17] 1983 года скажет: «После России это единственная страна, в которой я чувствую себя хорошо. Мне трудно это объяснить. Полагаю, что это связано с особым итальянским образом жизни – у этого хаоса есть индивидуальность, характер, жизненная сила. Здесь нет „метафизичности“, присущей северным краям. Восточная же индифферентность к материальной стороне жизни мне особенно близка. В духовном плане Восток своими традициями и культурой куда ближе к истине, чем Запад…

Кажется, что сама атмосфера Италии, её ландшафт активизируют в тебе творческое начало. Духовную сферу стимулирует культурная традиция, которая ощутима буквально физически, как данность. Возможно, я и ошибаюсь, но этот мощный напор связан с другим ощущением – некоего дискомфорта. Говорят, что здесь тебя настигает ощущение сильных страстей, присущих этому центру Средиземноморья. Они колеблют духовное бытие. Многие из моих итальянских друзей считают жизнь в Риме тяжкой и делают всё возможное, чтобы переехать куда-то поближе к природе. Для меня же это совсем не то, что жизнь в большом городе, как в Париже или в Москве, которая чревата напряжением. Тут другое: Рим – это не город типа Милана, он наследник минувшего, он несёт в себе все напластования прошедших веков. Впрочем, мы живем в то время, в какое живём. К примеру, когда я приезжаю в Лондон, я чувствую себя как бы за городом или как в пустыне. Но я не хочу сказать, что отсутствие или наличие прошлого есть благо или проклятие».

Более трёх веков во Франции просуществовала так называемая Римская премия, ежегодно присуждавшаяся выдающимся деятелям искусств и состоявшая, помимо признания и почёта, в оплачиваемом за государственный счёт проживании в Вечном городе. Подобная практика была распространена и в других государствах, в том числе и в России. Ещё во времена Петра I в петербургской Академии художеств учредили стипендию для оплаты стажировок русских живописцев. Многие ездили сами, неизменно вдохновляясь и восторгаясь. Литераторы тоже не отставали, но, в отличие от художников, их удобно цитировать в тексте. Слова Гоголя: «Не успел я въехать в Италию, уже чувствую себя лучше. Благословенный воздух её уже дохнул». Или: «Когда вам всё изменит, когда больше ничего не останется такого, что бы привязывало вас к какому-нибудь уголку мира, приезжайте в Италию!» Кроме того, писатель сам признавался, что наиболее удачный и вдохновенный фрагмент «Мёртвых душ» – русской «Одиссеи» – был сочинён им в трактире между городками Дженцано и Альбано, ныне это юго-восточные пригороды Рима. Повесть «Шинель», из которой, как известно, много кто «вышел», давалась автору трудно, но дело пошло именно на этой благословенной земле. Достоевский работал над «Идиотом» во Флоренции. Скупящийся на восторги Блок писал: «Флоренция, ты – ирис нежный». Или: «Всё, что минутно, всё, что бренно, / Похоронила ты в веках. / Ты, как младенец, спишь, Равенна / У сонной вечности в руках». А фразу: «В чёрное небо Италии / Чёрной душою гляжусь», – исходя из мировосприятия поэта, можно считать признанием Апеннинского полуострова родным домом. Метафизический Бродский, регулярно посещавший Венецию: «И я когда-то жил в городе, где на домах росли / Статуи, где по улицам с криком „Растли! Растли!“ / Бегал местный философ, тряся бородкой, / И бесконечная набережная делала жизнь короткой». Продолжив список Баратынским, Батюшковым, Брюсовым, Языковым, Вячеславом Ива́новым, Мережковским, Тургеневым, Некрасовым, Буниным, Горьким, мы вряд ли что-то добавим. Даже «главный» и к тому же «невыездной» поэт грезил Италией. Недаром Анна Ахматова утверждала, будто для Пушкина именно эта страна была «заветнейшей и любимейшей мечтой жизни». Его слова: «Италия, волшебная земля, / Страна высоких вдохновений», – далеко не апогей восхваления Апеннин. Сколько раз он применял эпитет, почитавшийся одним из наиболее превосходных в золотой век русской литературы: «Златой Италии роскошный гражданин». «Язык Италии златой звучит по улице веселой». «Близ мест, где царствует Венеция златая». После встречи с живописцем Карлом Брюлловым Пушкин писал жене: «Он хандрит, боится русского холода и прочего, жаждет Италии, а Москвой очень недоволен».

Может возникнуть закономерный вопрос: почему же не все люди, покидающие, например, Россию, едут именно на Апеннинский полуостров? В свете приведённых выше, исполненных уважения и восторга цитат, становится ясно, что вряд ли найдётся другое место, имеющее столь небезосновательные претензии на звание рая на земле. Но ведь, действительно, не было никакой заметной волны эмиграции. Переселение русских в Италию не идёт ни в какое сравнение с «исходами» во Францию, Германию, США или даже существенно менее масштабными – в Бельгию или Великобританию. Почему?

Дело в том, что тёплая гедонистическая страна не выглядела благоприятной ни в политическом, ни в экономическом отношении. Иными словами, зачастую оказывалась малопривлекательной в бытовом смысле. Если произвести блиц-экскурс в историю Италии, начиная с конца XV века, когда она ещё состояла из множества небольших государств, мы увидим такую последовательность: войны Франции и Испании за господство на территории полуострова, вмешательство Австрии, деспотизм локальных правителей, как следствие – революции, война с Наполеоном, Рисорджименто – сколько кровавых событий скрывается за одним этим словом! – Первая мировая война, фашистская диктатура, Вторая мировая война, попытка создания колониальной империи… Италия не могла принимать гостей с улыбкой на лице. Напротив, раздираемое баталиями, снедаемое нищетой государство стремительно покидали его уроженцы. Колоссальные диаспоры распространились по всему миру. Сейчас суммарное количество итальянцев в США, Бразилии и Аргентине превышает их число на Апеннинском полуострове.

Для «обычных» людей, ищущих покоя, комфорта и достатка, многие другие страны выглядели куда привлекательнее во всех отношениях, кроме разве что климата, а также, возможно, природы в отдельных регионах. Но в то же самое время биографии творческих личностей редко обходятся без длительного и вдумчивого путешествия по Италии, поскольку на авансцене появляются причины и доводы совсем иного рода. В данном случае, говоря о творческих людях, мы имеем в виду вовсе не только профессиональных писателей, художников, поэтов, музыкантов или кинематографистов, но всех тех, кто способен увидеть метафизическую составляющую пространства, кто за происходящими событиями настоящего разглядит идеальный мир прошлого, в котором время остановилось. Мир, пропитанный свободой и созданный искусством, а также для искусства. Поэт-символист Вячеслав Ива́нов очень точно формулирует: «Любовь к Италии – показатель высоты просвещения. По тому, как любят Италию и что в ней любят, можно судить о характере эпохи… Италия должна рассматриваться нами как сестра Византии и Эллады. Мы – её внучатые племянники». И опять Гоголь: «Нет лучшей участи, как умереть в Риме; целой верстой здесь человек ближе к божеству». Иными словами, выше под «творческими людьми» мы имели в виду всех тех, для кого эта «верста» ощутима и имеет значение.

Италия играет особую роль, это – страна-первоисточник, хранящий беспрецедентное количество «памяти человечества», выраженной в архитектуре, шедеврах искусства, многовековых монастырях или традиционных производствах хлеба и вина… Кто-то может возразить: дескать, с исторической точки зрения на подобное звание скорее могли бы претендовать Эллада, Египет, Месопотамия, но ведь это лишь в теории. Как ни жаль, у современных Греции, Египта, Ирака, Сирии, Турции вряд ли найдётся достаточное количество аргументов в пользу того, что путь, пройденный человечеством, не был напрасным. Что в этом мире возможно созидание на века. Что в нём существует непреходящая и при том рукотворная красота. А если они и найдутся, то уж точно не в таком убедительном многообразии, как в Италии.

Политические и исторические причины подобного положения дел обширны и ясны: цивилизационная и, в том числе, художественная «инициатива» была на территории упомянутых государств существенно раньше. С той поры прошли не то что века, но эпохи, полные войнами, переделами границ, природными катаклизмами. Да, летопись Италии это тоже – история сражений, но здесь на передний план выходят два обстоятельства. Во-первых, существенная часть апеннинских конфликтов носила локальный, междоусобный характер. Они априорно были менее разрушительными и более бережными по отношению к архитектуре, ведь регионы беспрестанно переходили из рук в руки, а значит, уничтожая сегодняшнее чужое, завоеватели могли погубить завтрашнее своё. Во-вторых, от века население Италии чрезвычайно религиозно, а большинство памятников связано с верой. Масштабные же международные конфликты выпали на долю страны уже в период относительно недавней истории, когда объективная ценность её прекрасного не вызывала сомнений.

Кроме того, возьмём на себя смелость утверждать, что аргумент в виде кампанилы Джотто для многих людей выглядит убедительнее, чем Парфенон. Между их постройками прошло тысячелетие, и флорентийская башня до сих пор говорит со своими созерцателями на языке всё ещё актуальных художественных принципов и средств. Она вписывается в действительность, а не таится за настораживающими, а то и запрещающими знаками «antique zone».

Хотя, разумеется, если рассматривать именно Грецию, то Италия, как никакая другая страна, может считаться наследницей её мысли, культуры и эстетики. Начиная с 1453 года, с того, как весть об осаде Контантинополя войсками Османской империи облетела Балканский полуостров, греческие учёные, философы и художники начали эмигрировать. Главным направлением стал регион Венеции. Османская Греция просуществовала без малого четыре столетия, и за это время север Апеннинского полуострова прочно занял позицию центра классического искусства и классический мысли. Однако, быть может, не менее важно, что всё это здесь не только рождалась, но и надёжно фиксировалось.

Претензии Италии на звание места одного из ключевых изобретений в истории цивилизации – создания бумаги – обсуждаются давно, и Китай никак не может с этим согласиться. Тем не менее прямой шрифт с засечками, вроде того, каким набрана настоящая книга, называется не иначе как «roman» – римский. Горизонтальный штрихи, столь удобные при чтении, возникли вовсе не для того, чтобы помогать глазу держаться строки, они были скорее технологической необходимостью, поскольку буквы высекались на камне. Без засечек невозможно красиво и чётко нанести резцом начала и концы вертикальных и горизонтальных линий.

На Апеннинском полуострова появился и курсив, он же – «italic». Первый подобный шрифт был вырезан пуансонистом Франческо Гиффо из Болоньи, одним из ключевых персонажей в истории типографики. Эти литеры уже сразу предназначались для бумаги. Дело в том, что текст, набранный курсивом, оказывался существенно компактнее, а это снижало себестоимость изданий Софокла, Платона, Аристотеля, а также Данте, Петрарки, Вергилия, Овидия, которые печатались во Флоренции.

Даже третий вид типографского шрифта, антиква, тоже возник в Италии, но уже в Венеции. Впервые такие буквы вырезал Николя Жансон. До сих пор на Апеннинском полуострове в профессиональных кругах бытует шутка, что технология Гуттенберга возникла в «варварской Германии» по нелепой случайности или по злой иронии судьбы.

В Италии впервые обратили внимание и на законы перспективы. Их открывателем стал сиенский живописец Амброджо Лоренцетти, хотя лавры чаще приписываются его куда более известному современнику Джотто. К слову, Тарковский не сомневался, будто первооткрывателем этих принципов был мыслитель Леон Баттиста Альберти, что не совсем так. Альберти – один из ключевых учёных и писателей Возрождения – лишь собрал существовавшие идеи в трактат и обосновал эстетику математикой.