Сказка о принце. Книга вторая

Дорога к имению Лиона ван Эйрека шла лесом и порядком размокла, копыта лошади скользили, пришлось ехать шагом. Патрик пытался представить себе, что и какими словами он скажет девушке, но так ничего и не смог придумать. Одно он знал точно – нужно объясниться как можно скорее, чтобы не мучить Луизу напрасными надеждами. Сказать ей, что любит другую и обручен? Формально это не так, но ведь их с Ветой можно считать обрученными на самом деле. Сказать, что жизнь его непредсказуема, и он сам не знает, что будет с ним завтра? Это значит открыться, нет, этого не нужно. Словом, спешиваясь у крыльца ван Эйреков, принц пребывал в совершеннейшей растерянности.

На его счастье господина Лиона не было – уехал по делам к кому-то из соседей. В доме было тихо, только где-то в задних комнатах смеялись и пели служанки. Патрик попросил доложить о нем мадемуазель Луизе и, ожидая, подошел к окну. С грустью глядя на потрепанную дождем молодую траву, подумал о том, как, должно быть, тихо и размеренно протекает жизнь в этом доме… и как некстати ворвался в эту жизнь, где все определено на много лет вперед, он сам – со своим прошлым и совсем неопределенным будущим, с повисшей на волоске самой жизнью, с потерями и бедами… зачем он этим простым, милым людям? Быть может, стоило вовсе никогда не встречаться с ними, чтобы не навлечь на этот тихий дом горя? Узнай нынешний король о том, что ван Эйреки…

Легкий топот шагов прервал его мысли – чуть задыхаясь от волнения, сбежала по лестнице Луиза и смущенно и радостно улыбнулась ему. Темные ее локоны были по-утреннему подобраны на затылке, совсем простое светлое платье облегало полную фигурку, пальцы перемазаны красками – рисовала? В глазах девушки стояла тревога и вопросы: прочитал ли господин Людвиг ее письмо? Зачем он приехал? И с чем он приехал?

Патрик склонился к руке девушки.

– Мадемуазель Луиза, вы сегодня восхитительно выглядите, – улыбнулся он. – Я ехал к вам, чтобы засвидетельствовать свое почтение господину ван Эйреку, но судьба подарила мне более очаровательную собеседницу.

Луиза засияла.

– Простите, господин ван Эйрек, что заставила вас ждать – я рисовала наверху.

– Надеюсь, вы покажете мне ваши новые работы?

– Да, безусловно. Но садитесь же, садитесь, пожалуйста. Выпьете что-нибудь?

– Нет, мадемуазель, благодарю. То есть с удовольствием, конечно, но чуть позже. Мне… нужно поговорить с вами.

Луиза вспыхнула.

– Тогда… тогда мы можем пройти в библиотеку. Отец вернется к обеду, и пока нам никто не помешает. Вы останетесь обедать у нас?

– Да. Благодарю… Луиза.

Библиотека у Лиона ван Эйрека была небольшой. Как многие провинциальные дворяне, сам хозяин не читал почти ничего, кроме молитвенника; жена его, госпожа Эмма, предпочитала чтению вышивку и хозяйственные хлопоты, поэтому почтенное семейство собирало книги для детей. Однако брат Луизы уже давно жил отдельно, поэтому все, что было скоплено за долгие годы, принадлежало девушке почти безраздельно. Почти – потому что часть сочинений родители сочли все-таки неподходящими для девицы. Но поскольку они не слишком часто интересовались, какой роман ночует у дочки под подушкой, Луиза могла заглядывать в книги любого содержания. Оттого, быть может, смелыми были и ее мечты… только мечты, потому что реального предмета приложения чувств у нее до недавних пор не возникало. Кто же мог предположить, что молодой племянник соседа и родственника окажется ну словно списанным со страниц любимого романа?

Небольшая квадратная комната служила, видимо, не только библиотекой: в двух стоящих у окна креслах валялись клубки яркой пряжи и вязальные спицы, на полу стояла рабочая корзинка, полная ниток. Но стол, покрытый зеленой запыленной скатертью, был девственно пуст, если не считать развалившегося на нем огромного кота ярко-апельсинового цвета. Кот при звуке шагов поднял голову и окинул входящих презрительным взглядом. Очевидно, он считал эту комнату и этот стол своей безраздельной собственностью и не собирался уступать лежбище кому бы то ни было, даже если это будет хозяин дома.

Луиза, впрочем, не тронула кота. Она плотно прикрыла дверь, торопливо собрала пряжу и спицы, переложила их на стол (к вящей радости зверя, который тут же тронул клубки когтистой лапой, раскатил по полу… подумал, стоит ли гонять игрушку по комнате, но счел, видимо, ниже своего достоинства заниматься таким ребяческим делом и снова лег). Девушка опустилась в кресло; сел и Патрик.

Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга. В полуприкрытое тяжелыми темными шторами окно пробивался луч солнца и растекался по паркету желтыми пятнами.

– Мадемуазель Луиза…– Патрик глубоко вздохнул. – Я осмелился приехать к вам сегодня, потому что прочитал ваше письмо.

Девушка кивнула, не сводя с него внимательных глаз. Руки ее, сложенные на коленях, слегка дрожали, и она переплела пальцы, чтобы скрыть эту дрожь.

– Я был очень тронут, мадемуазель. Для меня огромная честь получить признание такой девушки, как вы.

Она кивнула, точно говоря: продолжайте.

– Вы – редкое создание Божье, и я безмерно счастлив знакомству с вами. И… признаться, удивлен тому, что вы выбрали меня… – он запнулся.

Луиза кивнула снова и чуть подалась вперед, словно ожидая тех заветных слов, которые он должен сейчас произнести. Лицо ее было напряженным и молящим… Черт возьми, что же делать? Как не обидеть и не оттолкнуть девочку?

– Господин ван Эйрек… Людвиг… – прошептала она. – Скажите мне честно: вы… вы любите меня?

– Луиза… Я недостоин такой девушки, как вы. Вы одарены всеми мыслимыми добродетелями, а я… я повеса и гуляка, и за душой у меня ни гроша. Но дело даже не в этом…

– А в чем же? – тихо спросила она.

– Я люблю другую, мадемуазель, – прямо сказал Патрик. – Простите меня.

Если она и ждала каких-то слов, то уж явно не этих. Губы ее обиженно дрогнули, точно у капризного ребенка.

– Вы обручены? – прошептала она. – Простите, я… кольца не разглядела. И когда же свадьба? – жалкая насмешка промелькнула в ее голосе.

– Да, мадемуазель. Но свадьба… не скоро, если будет вообще, – честно признался он. – Мы потеряны друг для друга. Она сейчас… далеко, и у меня нет надежды найти ее.

– Господин ван Эйрек… Людвиг! – в глазах девушки вспыхнула надежда. – Я могла бы заменить ее вам. Я все сделаю, чтобы вы были счастливы, я… я люблю вас, Людвиг!

Что он мог ей ответить?

Девочка, знала бы ты, что я не принадлежу себе, что жизнь моя – всего лишь путь от одной смертельной опасности до другой, и тащить тебя, еще ребенка, в неизвестность я не могу, даже если бы и хотел. Достаточно уже того, что одна девушка пострадала из-за меня, и Бог весть, что с ней теперь. Всех моих близких ждет несчастье. Я не могу…

– Я не могу, – вырвалось у него. – Простите меня, Луиза…

Девушка поникла в кресле, пряча глаза, щеки ее залила краска, нос покраснел – вот-вот заплачет.

– Извините, господин ван Эйрек, – сдавленно сказала она. – Но зачем, зачем вы дали мне напрасную надежду? Вам следовало сказать сразу, что у вас есть невеста, и я бы никогда… я бы не стала навязываться вам. Как вы могли так поступить со мной? Теперь вы будете считать меня распутницей и дурой…

– Мадемуазель, поверьте, я никогда не подумаю о вас плохо. Я бесконечно уважаю вас… но, право, я не мог предполагать, что вы будете испытывать ко мне чувства. Конечно, я виноват перед вами и…

Луиза закрыла лицо руками.

– Оставьте меня, пожалуйста, – проговорила она.

Патрик вздохнул, поднялся.

– Мадмуазель Луиза… Я готов остаться вашим другом до конца жизни, я уважаю и ценю вас. Если когда-нибудь вам будет что-нибудь нужно, вы всегда сможете прийти ко мне. Вы обязательно будете счастливы, поверьте, найдется человек, который по достоинству оценит вас.

Луиза не ответила. Она скорчилась в кресле, из-под пальцев капали слезы.

– Оставьте меня, – повторила она.

Апельсиновый кот спрыгнул со стола, бесшумно подошел к хозяйке. Покрутился рядом, прыгнул ей на колени. Но капли, катящиеся на светлый шелк платья, пришлись не по вкусу коту – мокро, и он соскочил на пол и потрусил к выходу. Из коридора послышался звук торопливых шагов и стук захлопнувшейся парадной двери.

Четвертого мая пришло письмо от лорда Лестина: поздравление с днем рождения и сообщение о том, что началась война. Объединенное войско Элалии и Версаны перешло леранскую границу.

Через два дня Патрик уехал из имения Августа Анри ван Эйрека.

* * *

Если бы когда-нибудь, думала Вета, графу Карелу Радичу сказали, что его первый внук родится не в доме графа в окружении слуг и врачей, а в маленьком, бедном домишке на окраине Леррена, граф бы очень сильно удивился. А еще вернее – рассердился бы и посоветовал собеседнику думать, прежде чем сказать такую очевидную глупость. И уж наверное, еще меньше ожидал бы такого Его Величество Карл Третий. Смешно – внук короля будет расти в доме простой горожанки. Увы, почему-то судьба не всегда учитывает желания и намерения людей. А еще вернее народная мудрость: хочешь насмешить Бога – расскажи ему о своих планах.

Впрочем, ей еще грех жаловаться. У нее есть крыша над головой и живая душа рядом. Могло ведь не быть и этого…

Беременность ее протекала без особенных осложнений, и Вета надеялась, что и роды пройдут так же. К началу четвертого месяца перестало мутить по утрам, отступил мучительный прежде голод. Живот рос медленно, но к зиме его уже стало видно под одеждой, и корсаж пришлось зашнуровывать совсем нетуго. Бабка Катарина говорила, что нужно больше гулять, и Вета ежедневно ходила на рынок, или к соседям с каким-нибудь поручением, или просто выходила и стояла возле дома, вдыхая пусть не очень-то чистый, но все-таки свежий и холодный зимний воздух.

Бабка, надо отдать ей должное, берегла свою неожиданную постоялицу. Но вся та обычная, ежедневная работа, которую Вета выполняла по хозяйству, была бы, наверное, привычной для деревенской девушки или горожанки из «простых». Вета же, аристократка, не привыкшая к тяжелой работе, уставала так, что к вечеру дрожали и подкашивались ноги, и это удивляло бабку. Иногда Вете казалось, что на каторге было все-таки полегче. Впервые задумалась она: как же крутятся, не видя продыху, все эти женщины, не видевшие с детства иной доли? И как ухитряются они рожать здоровых или хотя бы способных выживать детей? И как после этого сами остаются на ногах? Чем больше рос живот, тем тяжелее ей становилось даже чистить овощи и мыть посуду, уж не говоря о мытье полов. За водой бабка Катарина все еще ходила сама, беззлобно ворча на изнеженную свою квартирантку.

Волосы Веты отросли и спускались ниже плеч, она заплетала их в косу и закалывала шпильками на затылке, а потом прятала под платок. Лицо похудело еще больше, и сама она ничуть не поправилась, только живот выпирал впереди, как бочонок. Бабка говорила, что по всем признакам будет мальчик – и по форме живота, и по тому, как Вета носит. Сама Вета точно знала, что родится сын. Она не могла бы объяснить, откуда у нее такая уверенность, но тем не менее знала это так же твердо, как то, что светит солнце и земля под ногами твердая. Никого иного быть не может – только сын…

Что будет потом, Вета старалась не думать.

Может быть, порой горько усмехалась она, так и суждено им прожить здесь всю жизнь. Малыш никогда не узнает о том, кем был его отец, никогда не увидит того, что принадлежит ему по праву. Впрочем, по какому там праву – все права у Патрика отняли, и он не успел, не успел… По праву крови? Но кто ей поверит…

Иногда она начинала надеяться, что все изменится. В конце концов, не вечен Густав… даже если он будет править еще лет двадцать – это не так много. Наверное, кто-то остался из тех, кто был верен королю Карлу. Их можно и нужно найти… и обрывала себя – после. Когда родится и чуть-чуть подрастет мальчик, когда ему не будут угрожать все опасности сразу.

А Патрик никогда не увидит сына. И они даже никогда не смогут прийти на его могилу, потому что могилы у него нет, а тот холмик, под которым спит ее принц, давно зарос травой, да и идти туда теперь опасно.

Мальчик будет похож на Патрика, думала Вета. И хотела, и боялась этого. Иногда прикладывала руку к животу, нащупывала выпирающие крошечные не то локти, не то пяточки и думала о том, как будет рассказывать ребенку о том, кем и каким был на самом деле его отец.

Роды прошли на удивление легко, хотя Вета, как всякая, кто рожает впервые, нестерпимо боялась боли и того, что что-то пойдет не так. Но все оказалось совсем не страшно; больно, да – но она ожидала худшего. Схватки начались на рассвете, а уже к вечеру Вета держала на руках мальчика, сына. Парень получился крепким, здоровым, тяжеленьким – не удержать, и заорал, обиженный первым шлепком, сразу, громко и басовито, а молодая мать засмеялась сквозь слезы. Он родился на удивление лохматым – на головке золотился не обычный младенческий пушок – настоящие локоны, и на шейку с затылка спускалась целая прядь. Вета была уверена, что глаза у мальчика будут серыми, в отца, но к третьему месяцу они стали терять младенческую голубизну и оказались темно-карими, а к полугоду потемнели крохотные бровки и ресницы. Порой Вете казалось, что глаза у сына – в деда, в графа Радича. Порой ее обдавало холодом, когда ловила на младенческом лице знакомый ледяной взгляд королевы Вирджинии.

На второй день после родов, переодевая малыша, Вета увидела на маленькой спинке, чуть ниже левой лопатки, маленькую родинку – темный крестик. И села, опустив руки, на лавку, и едва не заплакала от счастья и отчаяния. А ты ждала чего-то другого, а? Или не знаешь, чей это сын? Господи, Господи, какая судьба его ждет?

Увидела родинку и бабка Катарина. И удивилась, и встревожилась:

– Странная метка какая-то… Прямо как дьявольский знак. – И добавила озабоченно: – Ты, что ли, пока никому про это не сказывай. Окрестить скорее надобно, не то… Упаси нас Боже, – и перекрестилась.

А потом сказала успокоено:

– А и ладно, лишь бы здоровый был. Ему, безотцовскому, в жизни надеяться не на кого, так может, глядишь, и оттуда помощь придет.

– Бабушка, – воскликнула возмущенно Вета, – что вы такое говорите-то?

Бабка мелко засмеялась и погладила малыша по щеке. Потом спросила:

– А назовешь как?

Вета запнулась. Она почему-то совсем не думала об этом.

– Назови, как мужа, – предложила бабка. – Память будет…

Как мужа? Патриком? С такой-то внешностью да с такой приметой на спинке? Все равно что крикнуть на весь мир, кто такой этот мальчик, все равно что самой отдать его Густаву. Нет, никогда! Смешно надеяться, конечно, что он никогда ни о чем не узнает, но… хоть до поры до времени уберечь.

– Ян, – тихо сказала она. – Яном назову. Пусть.

– Хорошее имя, – одобрила Катарина. – Отца, что ли, твоего так звали? Или свекра?

Нет, бабушка, не отца. Друга? И этого не было. Человека, любившего ее, закрывшего собой их двоих, спасшего ценой свой жизни. Человека, который мог бы стать ее мужем, если бы… Или нет? Ах, да что теперь раскладывать – если бы да кабы. От Патрика остался сын. Пусть от Яна останется хотя бы имя…

– Чего ревешь? – сердито спросила бабка. – Чего, дура, ревешь? Такой парень у тебя, радоваться надо, а ты мокроту разводишь. Уймись! Хочешь, чтоб молоко пропало?

Молока, впрочем, хватало с избытком – так, что болели тяжелые груди. Ян сосал много, жадно, но молоко все равно оставалось, от него кружилась голова и звенело в висках. Зато малыш оказался на удивление спокойным – ел и спал, почти не мучился животиком и попусту не плакал, пока не начали резаться зубки.

Крестной матерью стала, конечно, бабка Катарина. Крестным отцом – портной Фидеро, маленький, тщедушный, на диво веселый и разговорчивый мужичонка. Отец шести дочерей, он все никак не терял надежды обзавестись наследником, чтобы, как он говорил, «было кому дело оставить» – хотя что там оставлять, ножницы да иглу? Портным Фидеро, впрочем, был неплохим, у него обшивалась вся улица. А вообще соседи любили его за незлобивый, веселый нрав и за шутки, которыми он сыпал к месту и не к месту. Покачивая крестника на руках, Фидеро подмигнул Вете:

– Выучу ремеслу – он еще, гляди, и моего наследника за пояс заткнет.

– Ты сначала дождись его, наследника-то, – проворчала Мария, жена Фидеро, высокая, в очередной раз беременная женщина. И вздохнула: – А то вот как вырожу девку опять…

– Но-но, – пригрозил Фидеро. – Я те вырожу! Сама кормить их будешь, а я в монастырь уйду.

– Господи, прости дурака, – перекрестилась Мария. – Бабушка, Вета, ну где вы там?

Она критически оглядела девушку.

– Что-то совсем уж скромно. Бусы тебе надо сюда, вот что.

Тут же, тяжело ступая, ушла в дом, вернулась, взвесила на ладони ярко-красные, грубо обработанные дешевые бусы.

– На вот, надевай. – И, не слушая благодарностей, сунула Вете в ладонь.

Вета казалась самой себе непривычно нарядной. Накануне бабка Катарина закончила перешивать на нее одно из своих платьев, когда-то бывшее выходным. Коричневая юбка, белая вышитая рубашка, корсаж – до сих пор очень непривычной казалась одежда горожанки ей, носившей когда-то корсет и кринолин, а потом – крестьянское платье, просто кусок полотна, сшитый на плечах и по бокам. И чепец тоже новый; закалывая на макушке косу, Вета вздохнула. Ах, если бы зеркало, ну хоть самое маленькое…

Там, на каторге, они с Магдой в таз с водой смотрелись. Если бы можно было взять в крестные сыну Магду и того, большого, Яна… лучшего и желать было нельзя!

– Вета, очнись! – Катарина оглядела ее с ног до головы. – Готова? Бери ребенка…

Всю дорогу до церкви Ян мирно спал. Когда его развернули, чтобы опустить в купель, малыш потянулся, пару раз хныкнул – и пустил крутую прозрачную струю. Вета прикусила губу, чтобы спрятать улыбку.

Все эти первые месяцы Вета жила словно во сне. Мир сузился до размеров детской колыбельки, и все остальное перестало существовать. Там, далеко, шумели бури, началась война, город лихорадило, люди стали замкнутыми и злыми – ее не трогало ничего. Она плавала в своем материнстве, как корабль в тихой заводи, и не было ничего страшнее младенческого плача по ночам, сыпи на щечках, или внезапного кряхтения, или собственного недомогания. Почему-то теперь Вета, никогда в жизни за себя не боявшаяся, стала ужасной трусихой. Прежде не страшившаяся ни болезни, ни смерти, теперь впадала в панику от простуды или болей в животе и чутко прислушивалась к себе при первых признаках хвори.

– Не за себя ты боишься, а за него, – сказала Катарина, когда Вета поделилась с ней своими страхами. – Случись что с тобой, и ему несдобровать. Но ты эту дурь из головы выкинь: ты баба здоровая, молодая, ничего с тобой не случится. – И вздохнула: – Оно конечно, с мужиком-то тебе бы полегче было.

Память о Патрике преследовала Вету день и ночь. Он снился ей, днем она ловила себя на том, что слышит его голос. И маленький Ян действительно с каждым днем все больше становился похож на отца – так, что порой Вете становилось жутко. Улыбка, интонации, движения губ, рисунок ногтей на руках и ногах, наклон головы… волосы, наконец – золотистые, чуть вьющиеся, густые. Только темные глаза – не то от деда, не то от бабки-королевы – смазывали сходство и иногда казались чужими на знакомом лице. В иные минуты мать боялась выйти с ним на улицу – ей казалось, что все вот сейчас узнают, кто этот малыш, и отберут, и убьют его. И тогда она прижимала его к себе так крепко, что малыш недовольно кряхтел, и целовала, и клялась никогда, никуда не отпускать от себя – даже если ради этого придется воевать с целым светом.

* * *

Теперь ему предстояло вести жизнь почти кочевую, почти цыганскую. Не задерживаться на одном месте дольше, чем того требует необходимость. Колесить из конца в конец огромной страны, говорить с людьми, убеждать, уговаривать или обещать. Теперь все зависело только от него самого – да еще от той памяти, которую оставили в стране его отец, дед и все короли рода Дювалей, который Патрик теперь представлял. От того, какими они остались в памяти людской, зависело то, пойдут ли за ним, поверят ли ему, отдадут ли ему свою жизнь и преданность лорды, графы, князья, бароны, мелкопоместные дворяне… да просто люди – то «население», которое учитывалось лишь в официальных документах, все эти Марты, Юханы, Жаны, которых он может и обязан защитить. Защитить от произвола, насилия, бесправия – от всего того, чего так много было в их жизни и о чем он, принц, даже не догадывался – а должен был знать.

Дворяне из партии короля теперь были рассеяны по стране. Из полутора десятков человек лишь двое пока оставались в столице, да еще недавно приехал искать милости у нового короля третий – лорд Нейрел. Требовалось убедить этих людей в том, что он жив и всегда оставался верен отцу. Нужно было сделать так, чтобы в назначенный день и час все они оказались в столице и перед лицом Государственного Совета присягнули ему на верность. Нужно было привлечь на свою сторону не только этих, но и других – как можно больше.

А еще нужна были сила. Сила оружия, как ни печально это было признавать, без которой никогда не обходился ни один государственный переворот. Патрик не собирался устраивать гражданскую войну – ему нужно было лишь обеспечить себе военное превосходство и возможность ареста Густава. Радовало то, что гвардии изменения коснулись меньше всего – на своем месте остался военный министр лорд Диколи. Огорчало, что на своем месте остался лорд Диколи, это могло означать и то, что он предан новому королю, и то, что король не трогает его – пока. Проверять, какая из версий истинна, Патрику почему-то не очень хотелось. Будучи по праву рождения полковником лейб-кирасирского полка, наследный принц многих в гвардии знал лично, но ни в ком не был уверен теперь… да и прошло уже два года. Многое придется выстраивать заново.

Жизнь обрела смысл. У него была цель – арестовать и судить Густава. У него была ненависть – не кипящая, отчаянная злость первых дней, но спокойная, холодная и ровная ненависть, настолько сильная, что перед ней меркло все остальное. Как ни странно, теперь он даже боялся за жизнь нового короля – случись какое удачное покушение, и у него не останется возможности совершить правосудие. Право слово, хоть личную охрану к королю приставляй – желающие наверняка найдутся.

Может быть, и нашлись бы желающие, если бы не война, но теперь всем было не до вопросов законности нового короля. Поднялись цены на хлеб и соль – уже во второй раз за полгода. Выли по деревням бабы – внеочередной рекрутский набор, говорили, не будет последним. Ужесточились наказания за уголовные преступления – виновных в убийстве теперь вешали, чтобы не кормить в тюрьмах, воров и мошенников сразу отправляли в действующую армию. Да еще лето выдалось невиданно жарким, и на полях горел урожай. Эх, дождичка бы, вздыхали люди, ведь пропадет все, сгорит дотла, виданное ли дело – ни единого дождя за полтора месяца.

Проезжая мимо деревень, слушая разговоры в трактирах и на постоялых дворах, Патрик поражался, как быстро и сильно изменилась жизнь за всего-то год. Прошлой весной, когда они с Ветой шли в столицу, все было совсем не так. Не такими злыми были люди, не так быстро вспыхивали драки, и говорили, и пели тогда более откровенно, и смеялись громче, и шутили чаще. Теперь же – словно сеть набросили на людей, заткнули рты. А и вправду заткнули – теперь разговоры «не о том» приравнивались к политическому преступлению.

Глядя на этих людей, временами Патрик чувствовал себя счастливым: песчинка в огромном людском водовороте, он был свободен, его уже не искали, он не нуждался ни в деньгах, ни в хлебе, у него был теперь свой дом.

Да, у него был теперь дом. Господин Август Анри на прощание крепко обнял его и сказал, что в любую минуту, в любой день двери его дома открыты для племянника Людвига. Если ему нужно будет отдохнуть, переждать, укрыться – он всегда найдет здесь приют. Кроме того, на имя господина ван Эйрека они с Лестином уговорились писать друг другу. Все, что им обоим будет нужно, они смогут передавать через «дядю» Августа.

Встречи с Лестином предполагались по-прежнему нечастыми. К части лордов визиты предполагались совместными; тех, кто оставался в столице, Лестин обещал взять на себя, к остальным Патрик должен поехать один. Впрочем, он молод и здоров; выносливый конь, шпага, запас еды в дорожном мешке и монеты в кошельке – что еще нужно? Временами Патрика охватывал азарт совершенно мальчишеский; Лестин же, глядя на воспитанника, хмурился и вздыхал.

* * *

Граф Эдвард Юлиус Ретель из Ружа при Его Величестве Карле Третьем не без оснований считался одним из самых богатых и влиятельных дворян королевства. Вся Ружская область принадлежала роду Ретелей, была пожалована отцу нынешнего графа еще королем Карлом Вторым. Правда, был еще монастырь, с которым уже много лет у графа велась тяжба за заливные луга возле Старого Ружа, но даже это не умаляло богатств Ретелей. Старый граф, почти всю свою жизнь проведший в столице, вернулся в родной город не своей волей, но сумел сохранить и земли, и деньги. Пока. Что будет дальше, с таким королем, как Густав, загадывать было сложно, но Ретели надеялись, что все обойдется. Двое сыновей Ретеля служили в лейб-кавалерии (старший, которому предстояло унаследовать графский титул и поместье, оставался при отце), дочерей граф в свое время удачно выдал замуж – можно считать, что жизнь удалась. Станет ли он рисковать положением, пусть пошатнувшимся, и землями ради призрачной возможности вернуть на трон род Дювалей? Будет ли хранить верность тому, кому служил много лет, или предпочтет остаться в мире с новым королем? Лестин и Патрик приехали к Ретелю вместе; хоть граф и помнил отлично наследного принца, но лишнее доказательство верности не помешает – с Лестином они были знакомы и дружны много лет.