Уроки лишнего и нужного

– Спасибо, что высказали свое мнение.

– Пожалуйста.

Называется поговорили…

Штормовой ветер повалил деревья, заборы, наломал веток.

А гнездо аистов на крыше водонапорной башни не смог разрушить – лишь сдвинул в неровный какой-то квадрат.

Две зари сошлись – закат и восход.

И в два ночи розовеют над головой сумерки, а большая лужа у дороги тонко блестит, как свежий лед.

– Пассажиры, знайте сами свою остановку, не надейтесь, у меня говорилка сломалась.

Снежные звезды на стеклах.

Бабочка на подоконнике холодной избы.

От тепла печи крылья вздрагивают, слабо шевелятся, как страницы под легким ветерком.

В светлом круге настольной лампы садится на рукав. На верх ручки перебралась.

И осторожно водит пером, помощница, и соавтор:

«…Страницы толстой тетради, как мои крылышки, шевелит ветер. Все спешат мимо: студент, поди, конспект потерял… А если это рукопись несчастливого мастера, думает он за окном автобуса. И успокаивает себя – рукописи не горят… Но их легко затоптать сапогами и колесами – это я уже знаю! Вообще-то он не подал руки утопающему, такое я от него однажды слышала».

– Стреляют по уткам. А мне жаль этих уток. За что губят? Есть нечего? Не война же. А они все мажут и мажут, ничего у них не получается, такие горе-стрелки. Тогда мне их жалко стало.

Белокурые девичьи локоны за креслом дамского мастера, на полу, ветерок от окна бережно шевелит.

И светло-спутанные кудри облаков в голубом небе высокий ветер едва трогает…

Берегом пруда фигура тяжело бежит.

Скорее, пожалуй, трусит.

Да нет, просто шаркает, чуть сгибая колени.

А за фигурой легкая, оказывается, женщина прячется, как тень, и сдерживает себя, и ноги ее танцуют нетерпеливо, почти на месте, в семейно-черепашьем этом «беге»…

На черно-белых клавишах ночных теней редкого забора – блюз полной луны.

Топчу ветки деревьев,

шагаю по облакам.

по чистому небу иду…

В зеркале мокрого асфальта.

Дымком в вагоне – лесной хлам жгут на обочинах.

Птичьи «ноты» голубей на контактных сетях.

Мертвые элеваторы, где были горы зерна.

Совсем, кажется, недавно…

…Колеса это говорят, говорят.

– А заводы пустые и поля пустые, забросили сады, потом фермы, вырезали скот, заросли дороги, а народ в городе колышется, – тетка у окна вагона, сама с собою…

Выше зализывают волны берег.

Громче галька, откатывается с водой.

Южные облака, а встречные, от севера, задирают друг друга…

Меж ними солнечный луч, подобен пешеходу, хочет проскочить перед летящими авто…

Блики бушующего моря – лезвия танцующих ножей.

К вечеру холодный «новороссийск» победил.

Крутые накаты пенятся пуще прежнего.

На черных клавишах волнорезов, белых клавишах пены – песня волны и моря…

Оранжевый парашют ветер чуть протянет над заснеженным прудом и теряет интерес к забаве. Лениво шевелит ткань, словно пустой полиэтиленовый пакет…

И юноша сел в снег.

Завалился на спину – а белые облака плывут так легко и просто!

Внезапный порыв вновь…

Вскочил, зачем-то подогнул колени…

А крыло не тянет груз и с поджатыми ногами.

Подпрыгивающий Икар смешон – снова на бок, ждать погоды у моря. Спасаясь от холодного «востока» под мутным целлофаном, скрюченный человеческий зародыш не шевелится – рыбак над лункой на скамеечке, тоже ждет…

Южные откосы пруда к близкой весне красят снежные седины впадин буро-зеленоватыми буграми оттаявшей земли.

Кажется, без смысла мельтешат на пруду утки и селезни – туда, сюда. Клюв-голова-шея – вместе как знак вопроса.

Ныряют, шумно вываливаются на поверхность, умея стоять на воде в рост, отряхивают перья и крылья.

Вдруг селезень присоединяется к даме, это походит на танец парного катания, синхронно повторяет ее движения под мелодию, которую слышат только они, а ее шея теперь вытянута вперед, клюв над водой скользит, как нос лодки¸ – вопроса больше нет…

«На стук вышел старик, он нес в руке свет», – как тишину; можно прикоснуться к Ницше?

«Все оболочка. Самое главное то, чего не видишь глазами», – догадался Маленький Принц – большой философ…

Весны и Лета

Птицы с Восходом,

Дождя и Листьев

Ветра с Деревом,

Реки и Волны

Весла с Озером,

Осени и Зимы

Дня с Ночью.

Когда от музыки плачем –

Бог с нами говорит…

Идет беседа

Земли и Неба.

Всячина всякая

– У пьяной женщины губы чужие, не позволяю себе воспользоваться ее слабостью…

– Идиот! Она и выпила, чтобы ты воспользовался!

«Техпомощь» неспешно тянет за собой фургон «Экспресс аптека»

– Не кури здесь.

– Чего это?

– Так сено же близко, и сами мы горели и людей жгли, так что ни-ни.

– Столько лет?! Я бы вам никогда не дала…

– А мне, милая, уже и не надо.

– За рулем пил?

– Нет, выходил из кабины.

Горбатый нос мамы, клюв попугая у симпатично-мужественного папы…

А сын их – хороших людей небо награждает за свои шуточки – правильные, тонкие черты античного юноши, при странной похожести на родителей в глазах и улыбке.

Фото бабушки в ее нежном возрасте девичьем, – с этой бездной рядом, на краю своих крайних годов, – через лета и зимы…

Луна катит за окном вагона, отставая, то убегая вперед стремительно, или рядом, со скоростью самого поезда, весело мелькает сквозь ветки голых придорожных тополей.

Неожиданно тормозит, как вкопанная, на месте, едва полоса деревьев кончилась, а поезд продолжает лететь, пыхтеть, спешить, но не может ее догнать в чистом поле, как в чистом небе… Позже она еще немного поиграет, перепрыгнет на другую сторону состава, назад вернется, пока ей окончательно не наскучит эта забава с железнодорожной мышкой.

На путях встали нефтяные цистерны, мокры от дождя бока – загнанные, в поту, скакуны…

Как старший брат, «левша» о правой заботится.

Глупость подобна кирпичу, вдруг, с крыши – тоже может убить…

Еще в середине прошлого века было – «пампуша» и «твербуль»[4] – предчувствие твиттера? Если буквально, с английского – «щебетать», «болтать», «хихикать»? Может «чирикать» свои сто сорок знаков…

Трусит по деревне лошадка с телегой на мягком резиновом ходу – как вагон метро в Париже…

Майку – в туманно-капельное замачивание ночной росой и дождиком.

Сушка солнцем.

Разглаживание ветром.

Еще ночь и день – звездно-солнечное отбеливание, росисто-туманное ополаскивание.

Сушка солнцем.

Стирка холодная или холостяцкая?

В общем, холостирка – без рук…

– Я ноги об ее вытру, а она веревку с меня вяжет…

– С муженьком мы словно мосты в Питере – сводятся, разводятся…

– Здравствуйте, как вы себя чувствуете?

– Местами…

Они жить не могут друг без друга, шагу не ступят…

Молча терпят половицы с бугорками старых сучков, стельки до дыр, и особенно обидное запихивание то одного, то другой под пыльный диван…

Семейной жизни у тапочек учиться бы, а?

В общем, вс я ч и н а вс я ка я. .

С кем не бывает…

– И вот ведь как можно зарабатывать денежку! Пальчиками! И как еще живет! Ловкость рук и все тут, – говорит он.

– Да и еще не старый, – она.

– Нет, что ты, лет сорок пять ему.

– Не спорь, пожалуйста, нет ему сорока.

– Ах ты, каналья, как ловко стукает! – восхищается он.

– И головой ведь себе помогает, и ногами, – сообщает она. Подняв удивленно брови и подбородки, приоткрыв рты, слушают Рихтера в губернском городе муж и жена, одна сатана…

Бутылка с остатками молока лежит в кухне на полу, туда забрался мышонок и мальчик обрадовался, он будет мышонка кормить, играть с ним…

Потом мама сказала пора мышонка отпустить, он хорошо кушал и подрос.

Мальчик вздохнул, но ничего не поделаешь, положил бутылку на бок – вылазь, говорит, это не я, это мама велела тебя выпустить…

А мышонок уже не может обратно в горлышко…

– Мамочка, что же делать, он не вылазит?

– Ладно, – сказала мама, – папа придет и придумает, как его выпустить.

Сидит на холодном крыльце магазина, рыжая щетина.

А товарищ подходит и думает рыжему дураку сказать «радикулит схватишь…» Встретились глазами – «ведь начнет канючить на бутылку…» – и молча в магазин.

Где и засовестился – «пожалел пару монет, плохой ты, товарищ…».

Вышел – рыжего нет.

Под ногами снежная мешанина, а маленький старичок тянет тележку, набитую чем-то с помойки, старая табуретка поверх.

Из последних старается, тележка в сугробе вязнет.

– Давай, дед, помогу, – говорит «плохой» товарищ.

Старик непонимающе глаза поднял:

– Ты здесь живешь?

– Держи, держи, – и выкатил тележку на чистое место.

Снова удивленный взгляд маленького старичка…

Что ему непонятно?

«Да, я плохой. Но… хороший?»

Жена директора сельской школы неумело, «по-городскому», старается через грязную деревенскую улицу.

– Такую фифу тебе и надо, не будешь перебирать! Иди, иди, чтоб ты не дошла… – бабы, у магазина, отчего-то злятся.

На высоко нажженном кострище новая трава горит с макушки до черной лысины, а по бокам свисают, еще не тронуты огнем, зеленые «власы».

«Ограбил» двор старыми граблями – более тридцати «гребаных» навильников на костер; не поленился, потом и счет потерял.

…А расшумится дождь, заглохнет пила, или бачок забыли с бензином.

Словно нехотя подчиняясь обстоятельству, кто помоложе, бежит в магазин (удар на «а» второе).

Всем полстакана: кому мало, кому много…

И эти, последние, кажется, сейчас подерутся.

– Ты мясо держал? Держал. Нюхал? Нюхал. Свежак!

Смеешься – тринадцать рублей?! Издеваешься? Тот шмот о два кило.

– Скоко же просишь?

– Не мене сорока. Больше можно, мене нет.

– Где такие деньги?

– А мне че!

– Нету теперь.

– Дак займи.

– Где?

– Где хошь.

– Кто теперь даст.

– Мне один хрен. Укради.

– Скажешь тоже. Сам, поди, шмот скрал. Или на путях нашел…

– Я скрал? Ты че, в своем уме, когда я крал?

– А еще какое мясо, может и собачатина.

– Сам ты собачатина! – глаза бешеные. – Тебе мясо надо?

– Надо.

– Так бери и не позорь, – смачно плюнул. – Мать твою!..

– Уже три месяца не плачу за свет. Выйду, а там четыре счетчика. Который мой? Никак не пойму… Может, и раньше по чужому платила. И сколько там цифр прибавлять, брать?

– А как вот, называется… вот шнур, ну чем он кончается и всовывается в розетку?

– Вилка? – недоверчиво переспросила. – Не вилка, а штепсель, раньше так говорили.

– Я хожу в синагогу с покрытой головой и в головном уборе, у нас их две – католическая и православная.

У отца первая жена была русская, я родился от второй. А еще у него было два брата и две сестры, но только он один не был евреем. Когда я вырос, мама сказала, что я еврей, сам я до этого не догадывался.

А когда у мамы родился внук, его окрестили еврейским именем…

Высокий и красивый мальчик говорил уверенно, словно заучено, грешным делом, было, подумал – уж не Жванецкого ли репетирует?

Да нет, увы, увы, отец тяжело вздохнул: «С этим мы живем…»

Сосед качается меж стен в коридоре к лифту, куда шагаю с лыжами. Неожиданно трезво взглянул и посочувствовал искренне:

– Спортом занимаешься? А жизнь-то мимо проходит.

«Может «скорая» у подъезда опять ко мне? – Старик возвращается из магазина. – А меня нет дома…»

– А? Дежурю. Первый день сегодня. Да. А я не узнала спервоначала тебя. Аха, аха… Да… Миша, ты на меня еще сердишься? Отлегло от сердца, позвонил раз? Отлегло, говорю, от сердца у тебя, раз позвонил мне? Нет? Не простил? А я бы тебе простила. Сердце мое бы простило. Болит? У тебя болит сердце? Миша, ну с кем не бывает, может это быть в жизни?

Ну приди, отлупи меня. Отлупи, говорю, приди…

Я очень даже хочу! Неужели уж нельзя. Заступится?

Нет, нет, Миша, я его и знать больше не хочу… Миша, приходи ко мне, я до утра буду дежурить… Да что неудобно, приходи. Что ты боишься? Я не боюсь, а ты боишься… Ну что ты говоришь, какая я законная…

Мы не регистрировались… Не регистрировались, говорю… Люди годами живут, а тут месяц какой-то… Да, да. Завтра в восемь приду домой. Нет, лучше приходи сегодня, а? Миша, ну неужели нельзя сделать, чтобы мы были вместе? Нужно только твое согласие.

Придешь сегодня? Ало, ало, Миша! Миша!.. Ду-урак, бросил трубку.

Да, с кем н е б ы в а ет.

Чужие интересы

– Встретился мне тут писатель один. Кто? Неважно.

Лесник, говорит, дров пару кубиков можно? Отчего же… Сколько, спрашивает. Триста рэ, говорю. Ладно, он согласный. Привез ему дрова. Расколоть-распилить?

Триста рэ… Поколол дрова ему чин-чинарем. Просит в сарай перенести и уложить. Известное дело: триста рэ.

Дача у него – леса только аж два гектара! Сидит, книжку пишет. А деньги-то, они ему куда? Тут вот жена, говорят, блядует. С жиру бесятся. Как баре ране…

Далеко вбок мальчик-калека выбрасывает ноги, при этом клонит голову к плечу и двигает руки, словно плывет неумелой «размашкой».

Он спешит за товарищами, «бежит», по-своему, сил уже нет, сел на заборчик, отдохнуть…

Снова бежит, падает на колено; бежит, падает на руки…

Догнал у табачного киоска, дают покурить – давится дымом, кашляет.

Рядом «мороженое» – ковыляет туда.

Развернул обертку, еще шатает усталость, отбросил назад ногу, с трудом держится.

Товарищ подошел:

– Дай куснуть, я же дал тебе курнуть!

«Куснул» и, начал было, с мороженым уходить…

– Отдай, отдай! – из последних сил за ним. – Отдай!…

– А он, это… Говорит… У меня, это… Седни, типа, бля, дочь родилася… Не могу я седни, никак.

Один хмуро молчит. Другой говорит быстро, дергает собеседника за рукав и полу расстегнутой куртки:

– В Орел приедешь, на пятом номере до Малаховки.

Квартал пройдешь, номер 21. Звать сестру Мотя Панова. Не будет дома – езжай на радиозавод, улица Мира, 4. Спросишь Катю Петровых, подружка моя.

А в Новосибирск приедешь… дай листок, нарисую.

Вот… улица Комарова, 45, вход хитрый, с этой, гляди, стороны. Брат работает до двух, приходи после обеда, застанешь. Парень он выше меня, волос жесткий. Ну теперь, вроде бы, есть тебе где остановиться… Давай знакомиться: Мишка.

– Сенька.

– Ну вот, Сенька, – Мишка хмыкнул носом. – Теперь с тобой мы друзья… Ставь пузырь.

На два кофе столик кафе.

Молоды и прелестны.

Не умолкают губы и глаза.

Свои партии окольцованных пальцев

и розовых ладошек.

Руки танцуют

и успевают

дирижировать словами – изысканный сурдоперевод

намеков, насмешек,

интонаций…

Вопросов без ответа,

ответов без вопроса…

Маленькое дуэттино на два голоса и четыре руки.

– Я в общаге жил, стучит парень: «можно переночевать?» – «давай». Он сходил, принес. Отец ему в Калуге оставил наследство. Парень оказался хороший, но алкоголик. Год пили. Я с работы ушел.

Он мне как родной стал. Деньгами сорил!… Страх божий. Тыщ тридцать за год пропили. Бабу нашли прописать его. Дал он ей пять тыщ. А по пьяни еще пять сперла. Деньги кончились – тут контейнер пришел с наследством. Оченно умная библиотека, фарфор, хрусталь, ковры. Посуда серебряная. И даже золотая. Погудели мы еще. Девки на бабки – как мухи на дерьмо. Он мне их стал отдавать – по его карманам шарили. Потом вдруг пропал, месяц его нет. Оказалось, в больнице был, инфаркт с ним приключился. Неделю не пьем, другую. Купи, говорит, коньячку. Выпил рюмку – вроде ничего. Раздавили мы этот коньяк, начал он пить снова. А валюты уже совсем не оставалось. Ну, у меня к нему интерес и пропал. Куда он делся – не знаю. Может, помер.

Черно-белое кино «Високосный год».

Приблатненный тип.

Кепка на нос.

Глаз не видно.

Цигарка в зубах.

Рука со спичкой.

Странно знакомое в этой руке…

Прикуривает…

От ветра огонек прячет.

Господи!

Это же руки Смоктуновского!

Гений – и такие пустячки…

Венгерский фильм «Высоконравственная ночь».

Героиню, после неудавшегося самоубийства, утешает мать ее возлюбленного:

– У вас все будет хорошо, все наладится, вы еще будете счастливы, мой сын тоже вас любит…

– Ах, нет, вы не все знаете… Во-первых, я еврейка…

– Да?! Не могу сказать, что я очень люблю евреев…

Зал дружно и громко смеется удачной, ему кажется, шутке. Действительно, а за что их, собственно, любить?

– Я из совета федерации…

– Какой федерации? – товарищ тянул, в лучшем случае, на совет ветеранов.

– Российской, конечно, федерации, – обиделся он.

– Ну и что? – поинтересовался я.

– О чем у вас эти современные художники? Стыдно мне, как русскому человеку, смотреть на такое «искусство» (кавычки он обозначил гримасой). Откуда руки растут у таких мазил, знать бы? Не менее важно узнать имя инвестора данной акции… Мне поручено доложить.

– Докладывайте.

– Введите меня в курс.

– Сами входите, вам же докладывать.

Ленинградский вокзал, к метро, встречные и по сторонам стоят.

Тонкий, рядом, голосок, тихо и неуверенно:

– Девушку… берем?

Пошутить?

Взглянуть с усмешкой?

Лучше «не услышать».

И долго еще, и с укором, не отпускала робкая, показалось, мольба – а просящему не подал…

Садовые или огородные – вдоль жэдэ – сооружения.

Шалаши, палатки, навесы какие-то, мотает ветер рваный полиэтилен – крыльями машет, улететь не может!

Жалкая картина, печальная. …Кладбище мечты?

Дальше, не более чем скромные, впрочем, домики и домишки…

…Мечта сбылась?

Наконец, виллы, особняки, похожи на дворцы…

…И не мечталось о таком?

В белых, когда-то, перчатках, молодая женщина из мусорных контейнеров что-то в сумку.

Кругом люди, прохожие – а словно одна на свете, не замечает никого.

– Мы где выходим? Знаешь станцию?

– 80-й километр.

– И только?

– Буду смотреть по столбам. Что-то нет столбов-то этих…

– Тогда считай по опорам, через каждые шестьдесят метров.

– Ладно… Ой, сбился… Да они и падают, эти опоры.

– Вот 45-й километр!

– Суки! Они экономят столбы между станциями.

– Кто сильнее, Тишки или Скобели?

– Тишки.

Бью его:

– Кто сильнее?

– Тишки.

– Я щас тя убью!

– Ну, убей, Тишки!

Заведение с претензией – право «пиво», лево «кафе»…

Уже церемонились с чашечками коричневой бурды густо крашенные девицы.

Темненькая старалась чашкой не потратить краски с губ.

Другая бессмысленно таращилась – не смазать бы ресницы…

Просили Андрея Александровича – через друзей из «Квадратуры круга» – послушать, на пробу, их дуэт. Для начала «проб» взяли ноль-семь портвейна.

Андрей шепчет: «Какую хочешь?»

Он без предрассудков, а мне…

Но агент «ноль-семь» сработал – забыты макияж, предрассудки, с другим «огнетушителем» шагаем, они неподалеку снимают.

В комнате кровать, на кухне диванчик, где мы с глазастенькой присели.

Потянулся к ее губам – рот ее широко открылся, как у голодного птенца, и целование неаппетитно провалилось в образовавшееся отверстие.

М-мдаа…

Но под тонкими пальчиками скользнул язычок брючной застежки, и они, пальчики, нырнули в кривую ухмылку раздвинутой «молнии», чтобы…

Ну, и так далее.

Лед пруда для хоккея замороженным яблоком!

Эх, яблочко, да куды ты катишьси – игроки галдят, шумят, пихают друг друга, кто нахальнее – прав!

Хозяин игры – этот фрукт притащил и матч затеял – бесцеремонно всех руками-ногами-головой, а потеха наскучила – схватил яблочко и… улетел.

Вослед обиженно что-то кричат игроки.

– Але, здорово… Почта, положите трубочку. Ну как ты, все в той же мере? Почта, положите трубочку, нечего чужие интересы подслушивать. Кого? Я интересуюсь про Голуцкого Петра спросить. Голуцкого Петра позовите к трубочке, будьте добрые… Здорово, дядя Петя, это Шура, узнал? Тут вот Пелагея, может, поговоришь с ней. Чувствуешь лучше самого себя?

Ты подумай-ка! А так вот никто и не знает? Ты подумай-ка! Тебе, может, в больницу что привезть? Это Шура говорит. Ты с Пелагеей будешь говорить? Осердился? Ты не скоро еще приедешь домой? Ты подумай-ка…

Одним словом

Понюхать букет у цветочного магазина.

Взглядом старуху, ковыляющую на согнутых коленях.

Беспечно и скоро потекла дальше, догнала слепого.

Огибает осторожно, не отводя глаз, такому ужасному горю страшно заглянуть в лицо, а тянет…

Девочка с ранцем за спиной семенит решительно и деловито, но… картинок жизни соблазн?

Вчера приходит завтра.

Стучит, не слышим – ловим момент, даром не теряем, не упускаем своего, себе на уме, чужого не надо – разве что плохо лежит; сей час живем…

Тихо покачиваться в гамаке под вековыми липами – блаженство неземное!

А может вспоминание давнее, еще в животике матери, было…

Чтоб и последние капли – бутылку поднял, голову задрал, через донышко и на звезды глянуть, уж заодно?

«Отец,

два брата,

сестра,

мать…» – пять костяшек на счетах бухгалтер.

Пока полусонный пастух постреливает лениво бичом, коровы, пе-ре-же-вы-ва-я жва-чку, задушевно ведут беседы.

Скрепки спокойно лежат в коробке.

А одну захочешь – сразу схватились за руки, переплелись меж собой!

Мистика какая-то…

У полотна железной дороги фасад домика мелко исписан библейскими текстами, а крупно – «Жив Саваоф, бог Израиля».

Ураганный ветер и выше крыш белая рубаха, раскинув вздутые рукава – словно душа к небу отлетает…

Одеколон «Шипр», новогодний школьный вечер, сибирская стужа, проводы, поцелуи, счастливое возвращение пустыми улицами.

А ожидание матери блудного сына – ни упрека, косого взгляда: «Есть будешь?» – лишь усталый выдох.

Зоотехник большегубый – хватило бы на двоих – широко разевая рот:

– Боровка выкладать? Можно.

(А на спор, кстати, гвоздем в кулаке пробивает доску скамейки!..)

Дама прочла рассказ «Париж» и сделала вывод, что этот город, должно быть, не произвел впечатления на автора…

«Нет, это я не произвел впечатления на Париж», – подумал автор.

«Товарищи офицеры» на сборах; через военный городок; сквозь сосновую рощу; по тропке в рыхлом снегу.

Тир – котлован на склоне горы.

Пистолет ТТ; три патрона.

– Заряжай!

– Огонь!

Волосы шевелит ужас: рука хочет дуло к виску! Лишь подумал, что рука этого хочет…

А вообще-то – слабо?

Увидел бездну под ногами, ночь без края…

Руку вытянул, нажал спуск – отдача дернула дуло вверх.

«И в себя бы не попал…»

Старухи на посиделках, как рыбы – едва трогая губы – поют; душою, не голосом.

Человек держится за бок коровы, та шагает мелко, не спеша, педали велосипеда можно не крутить, катить рядышком…

Кто кого пасет?

– Во что тебе?

– Во что бы то ни стало…

«Отпуск дров для мелкого населения»

Интим для взрослых

В деревне нет чужих смертей, все они возле, близко…

«Женьшень» – может, от «женщина», корень жизни?

Продолжение которой – смерть, она учит радоваться и хаосу земному и вечному покою. Оптимистическая трагедия, одним словом .

Или трагикомедия?

…А без памяти пьян – пожароопасен?

А. Ч. – «После шестидесяти лечиться безнравственно»; после восьмидесяти аморально – Л. Р.

Секунда за секундой

Томятся на узлах, чемоданах, газетках – радиоголос задерживает и отменяет рейсы.

К администратору тянутся кулаки с голубыми «молниями» похоронок.

Толпа под балконом буфета набухает пассажирами, нарастает недовольный гул.

Женщина похожа на девочку, перед недопитым кофе, опустила веки и тонко улыбается.

Может, вспоминает материю, что ускользнула, но осталась ей в ощущение? Понял, что ошибся, едва поднялась – материя аккуратно вылепила невеликий шар под ее платьем.

Горстка пепла из крематория, да загадочная улыбка женщины, похожей на девочку…

Стеклянная колыбель мелкого омута рюмки… Ее пальцы с бугорками усохших суставов, измучены работой девять десятков лет. Глаза без теплой старушечьей доброты, часто сердито не смотрят, или взгляд гневный и быстрый, как укол…

А я – третий побег этого стебля.

Ушли свидетели рождения, уйдут очевидцы, что жил.

Но смерти-то нет, пока дышишь, как сломанная только что ветка.