Уроки лишнего и нужного

Дама с красным крестом на куртке несет человеку, он сидит на камнях, свежий «французский» батон.

Другая, следом, пакет, достает: носки, полотенце, брюки спортивные, постельное белье.

Первая, с батоном, опустилась рядом.

Человек тычет щеку: здесь болит…

То же место она трогает у себя, долго не убирают пальцев.

Он коротко продолжает спрашивать.

Она терпеливо объясняет.

Шофер, тоже с пакетами, расположились вокруг.

Тема, очевидно, зуб, что беспокоит.

Беседуют дружески, словно давно знакомы, неспешно и обстоятельно.

Когда, наконец, подымаются, жмут его руку…

В Париже солнце и холодный ветер из России: в Москве снег и минус два. Здесь каштаны в огромных кадках.

Их белые цветы – маленькие весенние елки, или новогодние свечи.

Люди в майках и… дубленках; легкий пиджак распахнут; шарф этаким немыслимым кренделем, точкой над «и» парижского шарма.

В сквере острова Ситэ утка неловко прыгает на одной лапе.

Мокрая и жалкая, квохчет, разинув клюв.

Селезень преследует, сухой и красивый.

И никакого сочувствия даме…

Забилась под скамью, отряхивается, чистит перья.

Он неподалеку, наблюдает и ждет.

На траве любовным бутербродом другая парочка.

Целуются, им не холодно.

Художник дремлет в гамаке, узком, как раскрытый стручок.

От тяжести тела створки почти сомкнулись. Ветер покачивает цветастую люльку.

Рисунки внизу прижаты камнями.

С дерева бог послал…

Может, птичка метила в раскрытый блокнот, не нравятся эти записки?

Но ее критическое «фи» попало на рукав.

Или хотела оставить свой след в словесности – и тоже промахнулась…

Живет друг в обычном муниципальном доме, где цветы и ковры в холле. Десяток велосипедов, мужских и дамских, молча льнут друг к другу, пока хозяева не спустятся с этажей…

В окнах через дорогу раздвинуты шторы.

Полумрак вокруг зеленого абажура не разгоняют язычки мерцающих свечей.

Скачет по комнате обезумевший заяц – свет телеэкрана от частой смены кадров.

Дама в пижаме склоняется к абажуру, он на низком столике – теперь солнечное затмение ее круглым задом зыбкого ореола горящей лампы.

Сцены домашней жизни, похоже, не принято особенно прятать от сторонних глаз.

Значит, и смотреть не грех, все свои, все парижане…

Утром другого дня в дверях балкона та же, решил он, дама, в голубом халате.

Пятернями забрала назад длинные волосы, открыв лицо… мужчины.

Он ушел в черный квадрат комнаты, за пластиковой, оказалось, бутылью.

Через ажурный чугунный бортик поливает цветы, лишняя вода прерывисто трассирует каплями вниз.

Снова скрылся в квадрате.

Там лег, или сел на его границе, теперь рука с сигаретой появляется и исчезает на черном фоне – «разговаривает» с кем-то в глубине помещения.

Сюжет окончательно запутал фокус, когда из того же пространства возник негр в белой майке – крупно кусает от длинного батона, жадно прихлебывает из желтой кружки, по-хозяйски оглядывает улицу.

Может, владелец двухместного кабриолета?

С откинутым верхом простоял внизу ночь – ну, не чудо ли, еще одно, Парижа?

Впрочем, все же свои…

…Можно спрятать шарф в сумку, если мадмуазель лишена воображения.

Но скользящая на роликах устроила его бантом рюкзака; красный хвост празднично вьется следом.

Девице мало победного полета, еще перекатывает матового стекла шар, с ладони к плечу и обратно – Жанна Д’Арк, играет пушечным ядром на пути к баррикадам.

У площади Сен-Жермен тротуарный блюз женщин: кларнет, саксофон, «ударница», джазового, разумеется, труда.

Танго «Маленький цветок» не сразу узнал.

И догадался: джаз – когда импровизируют вразнобой, но все об одном…

Армстронг прав: если спрашивать, что такое джаз, никогда этого не узнаешь.

В лавке крепкий цветочный настой.

Видел здесь всех, ее не было – выпорхнула из цветов, как бабочка.

В руках горшок с крошечными розами. «Правда, хороши?» – спросили ее глаза, естественно, по-французски. Ответил, беззвучно улыбаясь, тоже глазами, по-русски: «Да, правда, но вы хороши необыкновенно».

В тесном проходе не разминуться.

С трудом разошлись.

А зря.

Всегда бы помнить, половинки божьего замысла обречены на поиск друг друга, да редко счастливо встречаются, что тоже в замысле, и коварно.

…Но однажды ищем и вспоминаем во сне единственную женщину – маму. Ради ничтожных, случайных дам, не замечая достойных, из коварства того же замысла, заставляли ее плакать.

Имен не помним, думать забыли.

А слезы те все жгут.

…Гигантский квадрат ее опор, как подножье космического корабля, всегда готового к пуску.

Лениво, кажется, ворочают сами себя огромные колеса подъемников.

Стальные переплеты корпуса подсвечены желтыми лучами, и навстречу течет вязь золотых конструкций, слегка кружа голову.

На первой смотровой площадке палуба долго не может прибиться к причалу. Дергает – выше, ниже.

От этих конвульсий взвизгивают и ахают дамы.

Так в шторм корабль с трудом швартуется высадить пассажиров на качающийся берег; или встряхивают мешок, чтоб больше вошло.

Теперь пересадка – лифт ко второй ступени корабля.

Очередь здесь короче. Выше стремится, в основном, молодежь, шумно предвкушая полет к небу. Где море огней отхлынуло к горизонту, подальше от центра.

Он освещен скромно.

Световая реклама не агрессивна.

Лишь по каналам главных улиц текут реки автомобильного света и огромный огненный хула-хуп неспешно вокруг Триумфальной арки…

Как и положено главному маяку порта, его морские прожектора ведут круговой луч: каждый в своем сегменте подхватывает эстафету и скользит по охре ближних крыш, будто режет в ночи крупные куски пирога с шоколадной корочкой.

В ярко освещенной каюте Александр Гюстав Эйфель.

Одет просто, скромно умостился на краешке стула.

Застенчиво и почтительно тянет руку к фонографу, подарку Эдисона.

Денди лондонский, тот в светлом костюме последней моды.

Высокие ботинки желтой кожи.

Сигара в пальцах, нога на ногу, развалился в кресле.

Подобно современникам тоже находит эту городскую каланчу, железную даму, пошлой безделицей, глупым и бессмысленным нагромождением металла.

А глупышка шагает себе символом Парижа, славя своего создателя…

Которому автор присвоил звание «капитан порта Париж».

Над каютой Эйфеля в небе странная конструкция.

Может, ее ради и вся затея?

Металлические нити тянутся к звездам и по сторонам света; закручены в спирали, спутаны в мистический колтун – загадочная антенна шлет сигналы родственным душам?

Бесплатный Лувр не бесплатный сыр.

Попасть под купол стеклянной пирамиды – помайся-ка в длинной очереди, пока, наконец, ряды блестящих турникетов гигантской мышеловки бросят на конвейер эскалатора и опустят в чрево музея.

Подземное чистилище, пардон, кошельков магазинами, салонами, ресторанами. Увидеть Мону Лизу жаждет не рыхлая одиночная очередь, как у входа в Лувр, но плотная масса тел в отведенном ей коридоре из коричневых ленточек, где людей закручивают в ряды спиралей.

И в этих змеевиках, как на керамике старых электроплиток, они медленно и тупо движутся встреч друг другу, что походит на странный групповой танец.

А мимо Моны, забранной под стекло, уже не останавливаются, тянут шеи, разглядеть.

У Венеры Милосской тоже густо, но тут лишь плотное полукольцо тонких ценителей.

Вспышками фотокамер слепят друг друга, «стреляют» снизу, справа, слева, терпеливо кладут на видео.

Этакие папарацци вокруг принцессы Дианы.

Разглядывать будут, очевидно, потом, по возвращении домой – «эпоха ксерокса, сэр»…

Не столько циник, сколько патологоанатом с комплексом садиста, этот странный художник…

Будто ему мало рабочей занятости профессией.

Желает длить мгновения восхитительного общения с изуродованными клиентами, у которых расплющены лица, расколоты черепа, оторваны носы и уши, тела скрючены в пламени, раздавлены упавшими стенами, истерзаны взрывами.

Но, может, он пророчествует?

И в дорогих рамах препарированные пресервы будущей действительности подносит на блюде больших полотен в благостной тиши музейных залов?

А публике уже мало такой пищи на телеэкране – смакует, солидно от одной расчлененки к другой…

Вернисажный бомонд музея Майоля – тонкие парфюмы, галстуки и драгоценности.

Причесан и побрит, сдержанны жесты и манеры. Перемещается по зале как бы не случайно, с достоинством, виртуозно и ловко – так ножом и вилкой находят кусочкам говядины кратчайший путь к горчице на краю тарелки.

Из амбразур в стенах собора таращатся химеры – бесконечная шея с каменной мордой, без рук, ног, туловища.

В три человечьих роста дверь подалась легко – а там гудит воздух, сотрясая, кажется, стены и своды.

Само время словно дышит трубами органа.

Века клубятся в этих пределах.

Их бездну чувствует потревоженная душа, которую держим в черном теле, суетном и грешном.

И редко балуем мгновениями божественного света.

Спинами прихожан зашаркан серый камень колонн и стен, а запах веков походит на запах пыли.

Но даже в солнечный день свет от окон под куполом не опускается к подножию.

Чтобы каждому было понятно: светло там, наверху…

Страж ворот медицинской академии за стеклом искоса глянул, не подняв головы.

Встретили и закружили тихие дворики – овальные, квадратные, неправильной формы.

Крытые галереи с анфиладами колонн из белого камня.

Мраморные мантии патриархов медицины в глубоких нишах. Магнолии и сакура, а может просто вишня. Нет скамей, присесть.

Только птицам дозволяется в этом раю.

Счастливо щебечут на ветках, во множестве, со всего Парижа, словно, здесь укрылись от апрельского ветра.

Белый камень, белый мрамор… и ни души на белом свете?

Неширокий коридор к низкому своду в пещеру.

Там, в глубине, в таких же мраморных одеждах, капюшон на голом черепе… прячется смерть.

Черная бездна пустых глазниц – озноб по спине.

Бросив на асфальт куртку рядом со шляпой – посреди тротуара вдруг на колени юноша.

Волосы повисли, закрыли лицо.

Люди обтекали его безучастно, словно вода – ненужную сваю бывшего моста.

Подсвеченные набережные Сены с башнями и шпилями.

Настил моста чуть пружинит, слышат ноги.

В зазорах досок качаются звезды огней в реке.

Ближе к перилам, как на травке, «столы» – полотенце, салфетка, лист ватмана.

Фужеры на тонких ножках.

Под «столами» теплоходы. «Хорошо сидят», – позавидовал…

Да, каждый месяц первого числа Лувр открыт желающим.

Прибыла и королева Англии.

Не ради, конечно, бесплатного посещения музея…

Дождик моросит.

Париж накинул плащи.

Поднял капюшоны и раскрыл зонты.

Полицейские походят на мушкетеров, треугольники белых накидок расклешены понизу.

«Мушкетеры» закрыли движение с поперечных улиц, пока следует королевский кортеж.

Толпа наблюдает виртуозное соло полицейского для свистка и жеста белой перчатки.

Дневной свет уходил. Стены замкнутого двора Лувра таинственно розовели. Так разгорается театральный занавес перед спектаклем.

Камень превращался в потемневшее от времени золото, пока сдержанно растекалась тонкая подсветка стен.

Площадь внутреннего пространства обратилась в черный квадрат, нежно шелестят в полутьме струи неосвещенного фонтана.

Скрипач у дальней стены.

Мелодия из «Орфея и Эвридики» – жизнь и смерть, и вечная любовь – звучит, казалось, рядом, у золотых стен с причудливыми тенями каменных фигур, выступов, карнизов и кариатид. – Мерси боку, – чуть склонил голову, когда монеты звякнули в пустом полиэтилене на асфальте.

Пара влюбленных у фонтана, десяток одиноко бредущих фигур – вся публика концертного зала.

Возвращался случайными переулками, темными тротуарами, и ни души.

Таблички улиц ничего не говорят.

Еще перекресток – куда грести?

Двухместный «Смарт» от небольшой тени у колес рулит как бы несколько боком, а катит прямо, может это нос майора, бегущий хозяина?

Гордая горбинка, глубокие ноздри страстно дышат огнем…

«Нос» развеселил.

Повернул за ним – и стрелы: «Лувр» – «Площадь Республики».

По шумной Риволи, домой вернулся.

– Где шлялся?! – сердито встретил друг.

Лучший ужин – сыр и вино.

От батона с пропеченной корочкой ломают руками.

Щенки разных пород в клетках с белой стружкой весело задирают друг друга.

Нюхают палец, прижатый к стеклу, и крутят дружески хвостиками. Спят на боку, калачиком.

На спине, раскинув «руки» и «ноги», как дети. Голова в миске, а там стружка вместо еды – мягкая подушка.

Птичьи вольеры походят на трибуны стадиона.

Ряды ярусов полны птичьего народа.

Тесно, локоть к локтю, то бишь, крыло к крылу.

Особо нервные «тифози» скачут по рядам, машут крыльями, толкаются и галдят.

Но большинство чинно и покойно, ожидает начала матча…

Как нечаянный привет «коряги» из стволов, корней, толстых веток.

Тоже едва тронуты рукой – убрать грязь, землю, труху, чтобы в обычной гнилушке обнаружить почти реальную, но лучше фантазийную, фигуру зверя или птицы.

А то и скульптурный портрет деревенского соседа; девицу, лежащую на боку…

Из подобных шедевров, без кавычек и ложной скромности, у него экспозиция от «Адама», «Евы» и «змея-искусителя» в райском яблоневом саду, сразу за домом и грядкой лука; разбросана по усадьбе и завершается там, где огромный олень, сколок разбитого небесным огнем векового дуба, в последнем, но вечном прыжке распластался по бревенчатой стене дома.

Яркая голубая заплата на строгом сюртуке Парижа – Центр Помпиду. Небоскребы уродами торчат, слава богу, далеко по окраинам.

Четыре революции здесь не разрушили храмов, России одной достало все, почти, разорить.

Может, потому трудно живем до сих пор?

А Маяковский еще мечтал – всемирная пролетарская превратит и Собор Парижской Богоматери в кинотеатр…

С нарочитой доброжелательностью в глазах подкатил художник. Нетрудно понять из его французского или итальянского: «портрето, портрето».

Ткнул в грудь себя, потом его – сам, мол, арт, тебя нарисую, зачем-то соврал.

– А-а… – поверил и закивал, протянул холодную ладонь. – Коллего, коллего.

Так принят был в союз художников Монмартра.

И никто больше не пожелал писать его портрет.

…Как там оказался? Кто вооружил волшебной оптикой первого взгляда – видеть витающий вокруг предмета нимб его художественной сути?

«Не захочешь, а воспаришь» – этот самый Париж?

«Ах» – Париж! «Эх…» – Мало… «Ох…» – Пожить бы.

«…н у ч т о П а р и ж? Дома там пониже, толпа пожиже, авто пореже. А вот зелени в Москве больше!»

(из разговора)

Entre nous[3]

Чем Отметил, распорядись.

Не сетуй, чего не Дал.

Неумение молчать опаснее умения говорить.

Лицо женщины – выше плеч и ниже талии.

Еще язык и глаза, бюст и пейзаж спины…

Походка, наконец.

В общем, много статей…

Кто-то сказал, лень – ржавчина, разъедает быстрее, чем труд изнашивает.

Не от «противного» женщине, лучше от «приятного»…

Сознательно или случайно в чужую роль, коли заложено предками – обезьянничать…

Скаредность прячется за бескорыстие.

Порочность клянется любить.

Трус петушится.

Дурак умничает.

Этому, например, удается обманывать, играя, самого себя: «я – писатель».

…Какой артист пропадает!

Девица, как малина, краснеет раньше, чем созревает.

А пощупаешь – еще не готова…

Доброта – в душе?

Если отсутствие прочесть в глазах…

Значит материальна?

И душа?

Другую можно жену, друга – только потерять…

Один умный другой… другой – так…

Оба умные…

Ну, а два дурака – полная гармония!

Имя – «никто».

Там, сям – «нигде».

Нелегкая носит…

Тяжелое одиночество вдвоем.

…Это ты, или мы, может они?

Коэффициент порядочности – о д и н р е н; у самой Рены, моя подруга, он, коэффициент, зашкаливает…

Потерянные таланты, в процентах от состоявшихся, все человечество, без малого.

Не пьешь – не пей, но знай меру…

Не смешно

– Если мне купят том Шекспира за 50 рублей, перед немецким, ровно в 10 ч. 50 минут в 25-й аудитории на глазах всей группы подойду к одному мальчику и, посмотрев на него томным взглядом, положу голову на его плечо… Мальчик из тихих, он сдохнет на месте!

Мальчик тихо спросил: «Спать будешь?»

Закрыл книгу.

Достал челюсть.

Что-то пожевал.

Вернул челюсть в карман.

Раскрыл книгу.

– Ой, не могу, я растолстею с вами от со смеху!..

– Господа, тише будете говорить, я дальше вас увезу.

– Всего доброго, господа. Дальше некуда – это Капотня.

– Бывалычи сядешь в ресторане… На пять рублев до соплей накушиишси. А тебя культурненько, да под локотки, проводят. Какой коммунизм профукали… – вздыхает Шилоглазов.

– Чой-то он такой антиллигент?

– Абрам…

– А-а!

«Выход от себя»

«Вход к себе»

– Не стой над душой…

– От красного почки, от крепкого печенка… Куда бедному алкашу податься? – гадает Шилоглазов.

Старуха в мужской шляпе на широких ладонях баюкает пакет сосисок – взвешивает?

Обеими руками что-то перебирает, ищет в сумке…

А отъехали – в проходе вагона электрички, постно и жалко просит «Христом Богом».

…Рукав ее пальто болтается, пуст.

Шатает, ломает – назад, вперед…

Добрался, все же, до подъезда.

Мужественно на дверь, грудью.

А набрать код…

Упрямо борется с цифрами!

Болею за Шилоглазова…

Победы нашей не дождался.

– Пардон, – сказал он за ее спиной, еще не решив, что собирается сообщить, – пардон.

С благородной горбинкой нос, мягким вопросом полуулыбка, она оборотилась, глаз вытянут в его сторону.

«И прекрасен, как у лошади», – успел подумать.

Последняя была мысль на родном его языке – оторопел, дар речи потерял…

– Сынок, а что вы тут будите рыть?

– Трубы ложить.

– Там же есть трубы?

– Те все полопаны.

Рожа уголовника – Шилоглазов.

Шелуху семечек в кулак большой лапы с наколками – и в карман, чтобы – той же рукой, тут же, новую горсть семечек – цирковой фокус!..

– Я эпик, – сказал таксист, – пишу только романы.

Рассказы не пробовал и не тянет.

– Может, уступите место инвалиду, участнику войны? Спасибо, молодой человек.

Пара по тротуару…

Издалека – стихи.

Вблизи – шарж.

Рядом фарш: он, она?

Коротко стрижены.

Джинсы – синие мешки; много лишних размеров метут асфальт.

Пиво из жестянок.

Сигареты в пальцах.

Черным грубо брови.

Ярко красным губы.

У обоих.

Пугают друг друга ложными выпадами кулака ниже пояса…

И хо-хо-очут!

Выпил, рыдал над своей мужичковой недостаточностью.

И еще сильно выпил Шилоглазов, с горя.

Но познал какую-то бабу!

А утром… опознал собственную свою жену. «Мм-даа»… – подумал.

«Зато вылечился», – хохотнул.

И снова выпил.

На радостях…

– Распродажа!

– Два продажа!

– Три продажа!

– Да-ром отдам…

Кружок лимона в широко разинутый рот, словно вставную челюсть…

И лицо Шилоглазова потом «комикует» – подобно размахивающим рукам, когда не хватает слов.

Шумно тянет воздух.

Пережевывая сухарик, губы собираются в щепоть, исчеркиваются морщинами, точно печеное яблоко.

Нижняя губа, через верхнюю, тянется к носу – и платочек не нужен… Булькает пивом, жадно и глубоко засовывая горлышко бутылки, нетерпеливо звякая им о стенки стакана.

Откушав, устало выдохнув, Шилоглазов развешивает, как на просушку, мокрые губы.

– Приезжай, если будет совсем худо. Дня два я тебя покормлю…

– Я так долго не ем, – ответил Вовка.

«Чур меня, чур» – приближался Иосиф Виссарионович!..

С овчаркой на поводу. Глухой китель, брюки в сапоги, высокая фуражка – все военное, зеленое.

Глаз черен, ус черный, рост невелик.

Были двойники – не один из них?

Вместо «я в неглиже» говорил: «Я в не гляди».

Небриты, лохматы, помяты – в подпитии.

Рвут друг у друга черный полиэтилен, что-то там ищут.

Наконец, вот…

Щетка для обуви!

Теперь, со смехом, Шилоглазов щетку тянет и трудно согнувшись, «чистит», будто, желтые ботинки.

– Имей совесть, Шило!

Успокоились, наконец, задремали.

Бригадир катит на двуколке.

– Та-ак… Этого снова нет, который как Пушкин, и голос у него такой же? Семь человек и две девушки… Куда мне вас седни, студенты… – затылок чешет.

«Жили-были три брата.

Двое умных.

А третий я…» – чего-то опечалился Шилоглазов.

Листает страницы тощего журнальчика, а длинный нос будто нюхает строчку, провожает ее до конца;

нюхает, встречает, провожает другую.

Туалеты «М» и «Ж». Предъявите билет на посещение музея.

Туалетная бумага выдается строго по требованию бесплатно.

Уважаемые посетители! Пожалуйста, не забывайте нажимать на кнопку сливного бачка! Не забывайте и про писсуары! Вне зависимости от поставленной цели и достигнутых результатов просьба смывать за собою. Если достигнутые результаты превзошли Ваши ожидания, воспользуйтесь ершиком.

Путина бояться – в сортир не ходить…

…А Эйфелева башня – в Пизе?

То-то же… Н е с м е ш н о.

Ввиду несообразности

«Пляж для загара организма»

«Радостно смотреть на садик, в котором бригада тов. Мозгового прилежно отнеслась к сохранению древонасаждений»

«Ноги шагают легко, не чувствуя земного притяжения»

«Он стоял вкопанной в землю статуей»

«Ведется, товарищи, большая работа по очковтирательству. Чем мы активнее осудим поставленный на повестку вопрос, тем смелее и увереннее пойдем на достижение новых побед»

«Предоставлена свобода творчества в земледелии и животноводстве»

«Требуется продавец. Гражданин Р.»

«В непорочном контакте с матерью-природой» (из телепередачи про альпинистов)

«Продаю манометры и делаю ремонт ИХ»

«Меня пытались убить в процессе овладения моим автомобилем»

«Туалет ООО «Двойной дубль».

«У нас есть много студентов, здоровье которых пошатнулось в стенах нашего института…»

«Эти телятницы достигли привеса 800 грамм»

«Ручная автоматика»

«Адвокат по взяткам»

«Рагу свиное из мяса тощих поросят»

«Вниманию плохослышащих и плоховидящих»

«На фабрике отсутствует какая-либо производственная и трудовая дисциплина среди рабочих и особенно мастеров. И на основании этого приказываю ограничиться проведенной беседой с рабочими, опаздывающими на работу. А ввиду несообразности работы вахтера днем – перевести ее на ночное время»

«Уважаемые господа жители! В связи с понижением температуры наружного воздуха просьба проявлять инициативу по закрытию входных дверей»

«Прием пробок у населения»

«Незаконная юмористическая компания» (от прокурорских)

«Директор по свежести»

«Стрижка пенсионная – 100 руб.»

Идет беседа

– Доченька, разбей десять яиц… Кажется, в маленьком холодильнике, внизу, посмотри… Стакан сахара, два молока… Если у тети Нюры есть белое вино, возьми у нее и рюмочку влей… Папа пришел?

А печку затопили? И язык варится? Ну, все дома, и слава богу, я тоже скоро буду.

Меж сугробов стежка за огород, тянется достать магазин. Деревенская улица колдыбачит к «бетонке».

Ее всасывает главное шоссе, где неспешная поземка толкает снег, и он нехотя ползет через асфальт, словно ленивое стадо коров. Автомобили тоже еле тащатся.

Спят на ходу.

И во сне молча пытаются выдавить «пробку» где-то там, впереди.

Да и само это утро как стакан, из которого выпили молоко.

Толпа куропаток, толкаясь и мешая друг другу, мелко семенит впереди пешехода – маленькие солдатики в серых шинелях, в панике, спасаются от неприятеля…

– Говорила я ему: вступай в партию, а отец мой язык за тебя протянет. Так нет же, сами с усами. А теперь щи пустые хлебаем… А оне, хось бывшие тепереча, а жируют, как прежде…

– Простите, с вами поговорить, если можно, о Боге…

– дамы-баптистки.

– Наедине о Боге предпочитаю.