Немеркнущая звезда. Часть третья

Начальство знало про это, естественно, нюхом чуяло ежедневно, проходя мимо стеклянных лабораторных дверей, доносившийся оттуда чесночно-перцово-лавровый запах, – но молчало, с горластыми бабами не связывалось. Свяжешься – только настроение себе испортишь и лишних шишек набьёшь. А положения всё равно не выправишь, не наладишь дисциплину труда. Разгневанные бабы скажут: «работу давай, тогда и дисциплину требуй». А какая работа при таком бардаке и всеобщей государственной неразберихе и расхлябанности!…

И получалось, в итоге, что в многолюдных институтских комнатах уже сидеть и думать было нельзя из-за пряных аппетитных запахов, что окутывали тебя с головой, из-за шума и смеха не прекращавшегося, ежеминутного топота и грохота. При всём желании невозможно было работать умственно, к новым заказам готовиться, а старые – изучать, мастерства и опыта набираться, книги читать мудрёные по автоматике и баллистике, по механике космических перелётов. Мужикам-инженерам, сидевшим с бабами вперемешку, поневоле нужно было либо в курилки переезжать – подальше от дымящихся на соседних столах сковородок, чайников и кастрюль, что они в общей массе и делали, по полдня недовольно с сигаретами там просиживая, “лихое время” пережидая; либо вообще в коридоры или подсобные помещения выселяться, с прицелом на скорое увольнение и на то, чтобы однажды к чёрту грёбаный Филиал послать со всеми его насельниками-дармоедами – и душой отдохнуть, успокоиться…

17

Разложение коснулось и морального облика многих сотрудников. Особенно, опять-таки, молодых, которые от скуки и от избытка сил стали безбожно грешить-развратничать на рабочем месте, крутить шуры-муры прилюдно, не обращая внимания на окружающих и пересуды коллег, на семьи свои и детишек маленьких.

Ну ладно там мужики, пареньки молодые, горячие, вечно “голодные” и озорные. Им-то, что называется, сам Бог повелел полигамными и любвеобильными быть, этакими “бычками-производителями”. Для них, понятное дело, необременительные “служебные шашни” зачастую лишь сладким развлечением были, дополнительным адреналином в кровь, ухарством бесшабашным, бравадой, “выпуском пара”, “охотой” – и беременностью и родами не заканчивались. Удивительно здесь было другое: что и девушки в этом пикантном распутном деле не отставали от них, хранительницы очага и чести, блюстительницы нравственности и порядка.

Стеблову крайне интересно и поучительно было наблюдать со стороны, как и они, замужние и приличные дамы, едва-едва выйдя из декретного отпуска, к примеру, и от утомительных родов едва оправившись и отдышавшись, посидев с молодыми парнями рядом в замкнутом помещении с месячишко, со стороны понаблюдав-полюбовавшись на них, от их молодой красоты и энергии возбудившись, – как и они не выдерживали бурного наплыва чувств. И, поддавшись взаимным влечениям и симпатиям, разбуженной похоти, страсти, теряли контроль над собой – и головы. После чего пускались во все тяжкие, как в таких случаях говорят: ежедневно начинали мотаться по подвалам и чердакам и тереться-слюнявиться там с удалыми женатыми сослуживцами, бурлящей кровью наполненных, жизнью и семенем, начинали романы вовсю крутить, да ещё какие романы! Приходили оттуда под вечер дурные, помятые, красные, а то и вовсе беременные. Отчего рушились семьи их, разыгрывались нешуточные обоюдоострые драмы…

И никого это особенно не шокировало, не удивляло: всё это становилось в порядке вещей на их научно-исследовательском предприятии. Удивляли как раз уже те, кто этим распутством не занимался по какой-то причине и против целомудренной заповеди не восставал, кто был верен порядку с традициями, добродетельному уставу…

А ещё в институте стебловском, равно как и во всех остальных советских конторах закрытого и открытого типа, пошла тогда мода на разные праздники и банкеты в рабочее время, которые следовали один за другим, и которым конца и края не было видно. Отмечать как-то так незаметно, но дружно принялись на рабочем месте всё: дни рождения, праздники, именины с крестинами, больничные и выздоровления, удачные пуски на Байконуре или, наоборот, неудачные. Коллективные пьянки с застольями к концу 80-х годов становились бичом в их институтской среде, которые как болото затягивали и напоминали «пир во время чумы», прекрасно описанный Пушкиным…

18

Аскету и трезвеннику Стеблову, домоседу, тихоне и трудоголику, привыкшему со школьной скамьи за письменным столом в тишине сидеть и безпрерывно что-то решать и думать, видевшему в этом скромном сидении своё призвание и предназначение, свой перед Господом долг, – Стеблову всё это жутко не нравилось, жутко! здорово портило молодую жизнь его и словно сажей чернило душу. Больше скажем: это было противно до тошноты и ежедневного скверного настроения – такие порядки и нравы фривольные, производственные, такой бардак, терзавшие нервы и психику его посильнее любой клеветы и проказы…

И когда закончились силы терпеть окружающий балаган, он начал прятаться от людей по библиотекам и тёмным углам, институтским подсобкам и техническим комнатам, где ему можно было бы хоть как-то сосредоточиться и подумать, от всеобщего шума хоть чуточку отдохнуть и прийти в себя, нервы расшатанные успокоить. Где, сидя как мышка тихо, он часто шептал под нос потрескавшимися губами: «Куда я попал, дурачок! куда попал! в какую клоаку вонючую!… Э-э-эх! Сталина бы на них на всех, распоясавшихся и развратных: чтобы пришёл опять, грозно так кулаком по столу стукнул – и всех заставил работать как раньше, по строгим правилам жить, строгому распорядку. А лучше бы выгнал на улицу к чёртовой матери всех здешних лодырей и паразитов, а институт закрыл. Кому он, такой гнилой институт, нужен-то? какой от него прок, кроме одних убытков?… И куда придём с таким бардаком? до чего докатимся? Ужас! Ужас!…»

Его, молодого и знающего старшего научного сотрудника с огромным окладом и премиями, на рабочем месте уже невозможно было найти: отдачи от него, как учёного, и раньше-то особо не перенапрягавшегося, с начала 90-х годов не было уже ни грамма.

––

*) Представляете себе положение и атмосферу у них, степень падения и разложения советской научной элиты. В СССР в последние перед развалом годы прозябали без дела и цели тысячи, миллионы инженеров и конструкторов, младших и старших научных сотрудников, от которых на практике было мало толку, если он вообще был. Государство при такой бездарной и безответственной политике само себя фактически гробило и разоряло, приводило к трагическому концу, к собственному своему краху. А американцы этому только способствовали, ускоряли процесс своими подлостями и каверзами, формированием “пятой колонны”. Но не более того, – ибо во всём виноваты были мы сами и только сами.

Поэтому-то наши неистовые и патентованные «патриоты» американцев теперь совершенно напрасно демонизируют, приписывая им абсолютно весь негатив, делая их этакими всесильными и всемогущими разрушителями, чуть ли не земными богами даже. Каковыми они, конечно же, в реальности не являются. Куда им?! Кишка тонка!…

––

Руководство отдела становилось им недовольно, постоянно от них скрывавшимся. Назревал серьёзный конфликт. Ибо сидеть и бездельничать с газетой или кроссвордом в руках, в курилке сутками языком трепать про “тиранов” Ленина со Сталиным, всем там мозолить глаза и уши своим ежедневным присутствием – это сколько угодно и на здоровье, как говориться, это пожалуйста, Вадим Сергеевич! Это не возбранялось, было естественно и нормально тогда, было в порядке вещей. Потому что это все у них делали, и к этому все привыкли.

А вот пропадать на весь день безследно и чем-то тайным сидеть-заниматься в тёмных укромных углах, душу свою в чистоте держать, от пересудов и пьянок спасаться, от катастрофически-разлагавшегося коллектива, переполненного праздными товарищами и подругами, сходившими от безделья и скуки с ума, вынужденно становившимися греховодниками, – нет, это было и недопустимо, и непозволительно, и через чур. Потому что попахивало крамолой и дерзким вызовом обществу!

Всё это было очень похоже на то, если коротко, как если бы против течения в одиночку пробовать плыть, быть этаким белым пушистым голубем в чёрной вороньей стае, или же новым Печориным…

На Стеблова стали косо смотреть – и товарищи, и начальство. Возникли проблемы с зарплатой и премиями, карьерным ростом.

Поэтому-то в начале 1990-х годов, когда уже не было сил терпеть хронические служебные неудобства, и когда гниение и разложение горбачёвские достигли своей кульминации в их оборонном НИИ, своего итогового предела, – он, вконец измученный и издёрганный, и отвергнутый коллективом, оставил свой институт. Написал заявление на расчёт и уволился с чистой совестью, ни с кем не простившись, не поблагодарив за знакомство: пошёл торговать жвачкой…

19

Но это было уже потом, когда работы по “марсианскому заказу” худо ли, бедно закончились, и нечего стало делать. Совсем. А до этого проблемы со службой и дурные предчувствия с настроением Вадиму во второй половине 1980-х помогала переживать политика и бурная жизнь страны, что кипела и пенилась через край как взбаламученное вино шампанское, и к себе помимо воли притягивала как скандал, или хорошая дворовая байка.

Телевидение с радио, периодическая печать работали тогда на полную мощь, разнося по городам и весям СССР ежедневные новости из Кремля: назначения, отставки, проекты. Даже и прямые репортажи со съездов народных избранников решили на всю страну транслировать руководители телеканалов, которые (съезды) интересовали обывателя значительно больше, чем знаменитые «Семнадцать мгновений весны» или триумфальные выступления хоккейной сборной. Граждане не успевали за всем уследить: голова обывательская от горбачёвских прожектов-новин как дрожжевое тесто пухла…

При Горбачеве же в Москве начали активно продавать повсюду множество новых диковинных книг по истории и философии, литературе той же дореволюционных забытых авторов. Книги были редкими и чрезвычайно ценными в основной массе своей, крайне-поучительными и интересными, несущими Знание, Мысли, Идеи великие и Прозрения наших выдающихся предков из до-Октябрьских “мрачных” времён, касавшиеся Судьбы России – прошлой, настоящей и будущей. В советские годы они были строго-настрого запрещены по идеологическим соображениям, не издавались ни разу, не упоминались в прессе и на ЦТ как и вообще всё дореволюционное – “буржуазное” и “классово-чуждое”, “антинаучное” и “антинародное”, “отжившее” и “пустое”. Причём, это не только Андрея Дикого касалось, М.О.Меньшикова, В.В.Шульгина или А.С.Шмакова с их антисемитским писательским пафосом, – но и В.В.Розанова или И.А.Ильина. Уж их-то, казалось бы, за что третировали и травили?! Они антисемитами не были. Во всяком случае – на словах. А Розанова под конец жизни и вовсе можно было бы смело отнести к убеждённым юдофилам.

Но и Розанова, и Ильина запрещали. Как и многих-многих других прозорливых и мудрых авторов, что пытались людям глаза и разум открыть, сделать их умными и “зрячими”, морально и духовно стойкими, не подверженными вражьим чарам, как и пошлой агитации и пропаганде, рассчитанной на дурачков-простачков. Поэтому-то об их существовании даже и широко-образованные москвичи в большинстве своём ничего не знали, не слышали, не подозревали к стыду своему. Приобретённые, они становились откровением для думающих и ищущих людей, этаким “лучиком света в тёмном советском царстве”. И, одновременно, надеждой на светлое пост-советское будущее…

Стеблов здесь исключением не был, понятное дело, да и не мог быть – в силу характера своего и природных наклонностей. Жадному до знаний и Света, до Истины, и ему всё новое и запрещённое непременно хотелось купить и прочесть, понять, запомнить, законспектировать по всегдашней своей привычке. Он очумело носился по магазинам словно наскипидаренный, половину зарплаты на книги переводил под недовольное ворчание супруги. Приносил их стопками домой, часто – украдкой, и заставлял книжными новинками все углы и шкафы своей новой столичной квартиры. А потом, уединившись, читал их запоем дома и на работе, шалел от прочитанного и умнел, прозревал как слепой котёнок.

Как и в любом деле, были и здесь свои тонкости и нюансы, свои “минусы” – если так можно выразиться. Ибо много продавалось в магазинах и на лотках хлама ненужного, второсортного, уводящего читателя не туда, не на те, так сказать, “стёжки-дорожки”, не на державно-патриотические; да ещё и деньги напрасно сосущего, время и силы, который, книжный хлам – понимай, он не скоро выучился сортировать и браковать. Однако же – с Божией помощью – всё-таки выучился.

Но были и по-настоящему ценные книги, этакие печатные шедевры-откровения, за которые было сил и денег не жаль, за которые он, наверное, всё бы отдал – до последней копейки.

И первой в этом безценном ряду была, помнится, «Народная монархия» Ивана Лукьяновича Солоневича. Великая книжка, которую Вадим долго потом таскал на работу в портфеле вместе с бумагами “марсианскими”, с технической документацией, истрепал и зачитал до дыр, целые главы наизусть почти выучил и законспектировал.

Так он когда-то только «Евгения Онегина» и «Героя нашего времени» читал и учил, гоголевского «Тараса Бульбу», «Поднятую целину» и «Тихий Дон» Шолохова – с такой же точно душевной страстью, азартом, болью сердечной и радостью, и напряжённым вниманием… И так же потом до смерти и с «Народной монархией» не расставался. Потому что эта книжица – понял он – к нашей новейшей истории надёжный шифр, без которого там абсолютно ничего не понятно…

Второю в этом знатном ряду – по времени покупки, не по значению, – стала «Россия и Европа» Николая Яковлевича Данилевского («будущая настольная книга всех русских» – по мнению Достоевского) – фундаментальный историко-философский труд, в котором мужественно, глубоко и умно, и очень талантливо, главное, с многочисленными примерами и экскурсами в прошлое, описаны геополитика и мировая раскладка противоборствующих на континенте сил. Подробно описаны ключевые вехи во взаимоотношении России со своими европейскими и азиатскими соседями за последние тысячу лет. И, что особенно ценно и важно, предложен собственный великодержавный путь, по которому и должна идти наша страна, чтобы не исчезнуть, остаться в Истории.

––

*) Мы, русские, – рефреном проходит через всю книгу магистральная авторская мысль – духовная аристократия мира, существующая в противовес аристократии биржевой, аристократии спекулятивно-финансовой.

“Удел России, – пророчески писал о своей любимой стране Николай Яковлевич, могилу которого в Крыму большевики укатали асфальтом – в назидание всем честным историкам, – удел счастливый: для увеличения своего могущества ей приходится не покорять, не угнетать, как всем представителям силы, жившим доселе на нашей земле: Македонии, Риму, арабам, монголам, государствам германо-романского мира, – а освобождать и восстанавливать; и в этом дивном, едва ли не единственном совпадении нравственных побуждений и обязанностей с политическою выгодою и необходимостью нельзя не видеть залога исполнения её великих судеб, если только мир наш не жалкое сцепление случайностей, а отражение высшего разума, правды и благости”…

––

Потом Вадим в редакцию «Нашего Современника» зачастил на Цветной бульвар, где в книжной лавке у С.Ю.Куняева 13-томник Бориса Башилова приобрёл, его знаменитую «Историю русского масонства». Книгу запретную во все времена и великую (как и «Протоколы Сионских Мудрецов» или «Мein Камpf» те же, «По закону исторического Возмездия» В.И.Большакова, «Спор о Сионе» Д.Рида, «Геноцид» А.З.Романенко), которая также его потрясла, на многое глаза открыла, удачно дополнила Солоневича с Данилевским.

Чуть позже он в редакцию журнала «Москва» к Л.И.Бородину стал регулярно ездить за Ивановым В.Ф., Катковым, Черняевым, Меньшиковым и Тихомировым, сочинения которых, опять-таки, он, не отрываясь, читал, массу нового для себя узнавая, полезного и бесценного.

А уж когда он на «Книгу Велеса» случайно набрёл в Союзе писателей России на Комсомольском проспекте, чудесно открывшую ему, именно так, “подводную часть айсберга” многострадальной русской истории – огромный Древний Мир дохристианской Святой Руси, усиленно интернационалом от русских людей скрываемый, – тогда он и вовсе готов был петь и плясать от радости и от счастья. И милую книжицу эту потом как зеницу ока хранил, строго-настрого запретив жене и детишкам её кому-нибудь давать почитать, выносить из дома. Она сделалась для него на всю жизнь одной из главных духовных святынь! Равно как и «Славяно-Арийские Веды», и книги Н.В.Левашова, купленные уже в 2000-е годы, то есть гораздо позже…

А ведь там, в книжной лавке Союза писателей, ещё и множество продавалось разных журналов державно-патриотической ориентации, брошюр и газет, до краёв набитых историческими разоблачениями и сенсациями, свежей оперативной хроникой, которые тоже необходимо было в обязательном порядке читать и запоминать, а многое даже и конспектировать. Такая работа духовная, титаническая, не позволяла ему уж очень сильно хандрить; она отвлекала от мыслей чёрных, проблем на службе…

20

А ещё во второй половине 80-х в московской околокремлёвской тусовке появилось много новых ярких персон, что замелькали на телевидении и на радио как саранча или назойливая реклама западная. И, будучи крикливыми и самонадеянными до бесстыдства, они как магниты притягивали к себе внимание обывателей-москвичей, будоражили кровь и нервы.

Младореформаторы, помнится, появились словно из-под земли во главе с Явлинским, Гайдаром, Чубайсом, Авеном, Фёдоровым, Задорновым и другими – самоуверенные, наглые, сытые типы с высокомерной ухмылкой на устах, которых масс-медиа дружно объявили на всю страну этакими “величайшими экономистами” и “знатоками”, “учёными” с большой буквы, “прогрессистами-государственниками”. Где и когда они, достаточно молодые ещё граждане, сопляки по сути и сосунки, смогли себе заслужить такие громкие титулы великанов и гениев, и, главное, чем, какой-такой доселе невиданной трудовой деятельностью, проектами всесоюзными, сногсшибательными, широкомасштабными задумками и свершениями, которые можно б было увидеть и оценить, и самому, так сказать, убедиться? – народу не объясняли и не показывали. Зачем? Всё это он, невежда и простофиля, должен был принимать как данность – как солнце красное над головой или Куранты на Спасской башне. Или как элементы новой идеологии, религии даже, что насаждалась сверху.

Слова «известный экономист-реформатор» и «Григорий Явлинский», «Гайдар» и «Чубайс» становятся в СССР в конце 80-х годов при помощи электронных и печатных СМИ словами синонимами, которые уже было никак нельзя разделить без ущерба для жизни и для страны – как Волгу с Каспийским морем или как урожай и жатву. Раскрутка была страшенная! Силы, что стояли за ними, этими безусыми “чикагскими мальчиками” из около-правительственных кругов, были хорошо организованными и капитальными.

Включали простые советские граждане вечером телевизор, к примеру, – чтобы расслабиться и отдохнуть, ума и знаний набраться. А там в новостях передавали бравым дикторским голосом чуть ли ни каждый месяц, да на весь Советский Союз, что сегодня, мол, в Кремль к руководству страны в очередной раз был приглашён “известный экономист-реформатор Григорий Алексеевич Явлинский”; и особо подчёркивалось – для “важной беседы”. Сообщение делалось с таким пафосом, с таким счастливым и светлым праздником на лице, с каким ни про одного помощника горбачёвского, ни про одного министра дикторы больше не говорили.

После чего показывали уже его самого, Григория свет-Алексеевича, по Красной площади к Спасским воротам шествующего широким и твёрдым шагом, будто к себе домой, да ещё и с видом надменно-гордым, усталым, немного брезгливым даже. Ну как у молодого орла! Держал себя человек перед камерой так, короче, будто бы только что на приёме у самого Господа Бога нашего побывал, и Тот ему что-то особенное шепнул на ушко, чего больше не знает никто – даже и не подозревает, и не догадывается.

Это всё действовало на психику, поверьте, такой безпардонный телепоказ и такая самоуверенно-наглая физиономия на экране.

Следом за этим шли виды шикарного генсековского кабинета в Кремле и самого Горбачёва: как тот перед “известным экономистом” Гришей спину и шею гнул, пошло и мерзко расшаркивался – чуть ли ни перхоть сдувал с его пиджака и в пояс кланялся. А Гриша сидел, по-хозяйски в кресле чресла свои развалив, на него взирал этак важно и свысока, и взглядом прищуренным будто бы говорил при этом: да хватит, дескать, тебе, хватит, Михаил Сергеевич! Не раболепствуй, не лебези – не надо: не люблю я этого…

Стеблов, когда подобные “важные встречи” видел, буквально взрывался от ярости, разум, контроль над собой терял.

– Чего этот разрекламированный Явлинский в жизни такого сделал, скажи? – спрашивал он жену, гневно пальцем в телевизор тыча, – чтобы вести себя так похабно и нагло, таким вот развязным манером с главой государства беседовать?! Ведь ему лет тридцать на вид, как и мне. Может – чуть больше, не знаю. А он на людей уже как на блох порточных смотрит или на грудничков: будто бы сам уже долгую и славную жизнь прожил и что-то такое особенное в ней сотворил, первостатейное и сверхвыдающееся, чего невозможно ни осознать, ни передать, ни измерить! Вот ведь как человек с Генеральным секретарём партии себя ведёт, с каким апломбом и гонором!… Экономист долбанный! Дебил! Засранец! Пухлячок-хомячок столичный, родителями изнеженный и избалованный донельзя, ничего кроме авторучек с карандашами, небось, и не видевший-то на своём коротком веку! кроме цэковских дач, икры и продажных баб длинноногих!!!

– Да ладно тебе, Вадим, чего ты к нему привязался? – улыбалась на это жена, защищая нового идола. – Нормальный, вроде, мужик. Симпатичный даже, холёный, гладкий, ухоженный. И говорит достаточно складно и грамотно: любо-дорого слушать. Значит, знает, о чём говорит, значит что-то в голове да имеет.

– “Симпатичный”! “Холёный”! “Ухоженный”! “Складно”! Хорошим тембром, ещё скажи! поставленным голосом! – ещё больше злился на это Стеблов, пятнами красными покрываясь. – Его же в Кремль не в качестве стриптизёра, победителя конкурса красоты приглашают, или нового диктора, ведущего КВН, пойми, а в качестве “гения экономики”! Чтобы он там, в Кремле, уму-разуму якобы всех учил во главе с Генеральным. А где он сам-то того ума набрался, подумай?! – если он толком нигде не работал и не учился! Закончил сраную свою Плехановку четырёхгодичную, как про него говорят, которую уважающие себя москвичи за версту всегда обходили, и где одни полу-дурки спокон веку учатся с троечными аттестатами – патентованные ловкачи, лодыри и прожиги, плесень и гниль человеческая. Но гонору у которых как у десятерых Ломоносовых с Менделеевыми, а то и больше! Потому что на дефиците вечно сидят, твари продажные, нас с тобой объегоривают-обирают – и здравствуют из-за этого! Знаю я эту торгово-спекулятивную публику, отлично знаю, что людей по толщине кошелька оценивают, по тугой мошне!

– У нас в Университете, да будет тебе известно, всех этих тупоголовых экономистов, помнится, за людей никогда не считали; а считали за мусор, за второй сорт. И правильно! И справедливо! Бухгалтера – они и есть бухгалтера: дебет, кредит; приход, расход – скукотища! где не надо мозгов иметь, где вообще ничего не надо! С мехмата кого выгоняли за неуспеваемость – те прямиком в экономисты и шли, чтобы без высшего образования не остаться, без будущей халявной работы. Дебилы недоделанные, чумовые!

–…Ведь экономика, как я её понимаю, – горячась и сбиваясь на каждом слове, далее продолжал доказывать он жене, нервно руками размахивая, – это никакая не наука в строгом, классическом смысле слова. Потому что там нет и не было никогда фундамента, научного базиса и аксиом, позволяющих строить теории и давать на будущее прогнозы. Про это и сами экономисты, даже и с учёными степенями кандидатов и докторов, честно рассказывают и признаются в приватных беседах, когда перепьют, что их научные звания и должности – чистой воды химера и плутовство, надувательство государства, нужное им самим для сытой и сладкой жизни – и никому больше… Но, тем не менее, это и не трескотня, не пустопорожняя говорильня, как у Явлинского! Избави Бог! Не дешёвые понты и надувание щёк, и книжки дорогие, заморские, на английском наречии, откуда он диковинные термины и понятия черпает для красоты речи, для публики… Экономика – это в первую очередь и главным образом Практика, Дело, Опыт работы с людьми, с трудовым коллективом; Умение видеть перспективу развития мира в плане передовых технологий и необходимых на будущее ресурсов, умение планировать народно-хозяйственную жизнь страны, видеть слабости и болевые точки народа, внешние и внутренние угрозы, отделять зёрна от плевел, главное от второстепенного; как и зарабатывать и распределять деньги, экономить их, пускать на благие цели, а не на белиберду, а того хуже – на ветер! Вот что такое, по моему мнению, экономика!…