![Немеркнущая звезда. Часть третья](/covers_330/27450261.jpg)
Полная версия
Немеркнущая звезда. Часть третья
– Обратной дороги нет, и не будет – пойми, – завершил Николай ту памятную возле музея Ленина беседу. – Нового Иосифа Виссарионовича Сталина России ещё долго ждать и молить придётся. Глыбы, подобные ему, титаны-строители раз в столетье рождаются… Да и не надо ничего строить-то пока, Вадим, – вот в чём главная штука-то заключается. За семьдесят прошлых лет такого уже понастроили деды и родители наши! – что страшно становится! Хватит!… Пусть лучше уж измученный и измождённый русский народец от прошлого Имперского велико-державного строительства пока отдохнёт, десяток-другой годков попьянствует, дурака поваляет, силёнок себе накопит, на завалинке сидячи. И это надо, согласись, – посидеть в тишине и отдохнуть, сил набраться… А потом уж видно будет, куда выгребать, и чем нам всем в будущем предстоит заниматься…
10
В общем, соблазнившись такой вот перспективой радужной и захватывающей, и особливо-денежной, 33-летний кандидат физико-математических наук Вадим Сергеевич Стеблов и начал в конце 1991-го года новую вольную жизнь в качестве бизнесмена, торгаша сигаретами, пивом и жвачкой, которая – жизнь, понимай, – ему на первых порах очень даже заманчивой и стоящей показалась.
И то сказать: свобода действий полнейшая, которой его ещё не уволившиеся сослуживцы-инженера могли только лишь позавидовать. И ни тебе начальства нудного и привязчивого и пустопорожних планов; ни пессимизма хронического и хандры; ни опостылевших душных и тесных комнат, коридоров, курилок, испытательных Стендов и АЦК, под завязку забитых, как банки со шпротами, ошалевшими от скуки бабами и мужиками в белых крахмальных халатах. Сотрудниками и сотрудницами Филиала, то есть, молодыми и старыми, обыкновенными и блатными, образованными и безграмотными, всякими, не знающими, чем себя целый день занять и как убить время, представляете! Отчего все они становились совершенно дикими и несимпатичными день ото дня от хронического безделья и безысходности, от осознания собственной пустоты и ненужности впереди, никчёмности. И, как следствие, – нервными, злыми и агрессивными, невыносимыми для других, некоммуникабельными, галдящими как голодное зверьё, и только кости друг другу перемывающими. Со стороны за ними наблюдать было и больно, и мерзко, и чрезвычайно противно…
А тут, в коммерции, не так: тут изначально всё было разумно, правильно и достаточно справедливо устроено, по чести и по уму. Бездельников и захребетников в торговом деле не могло быть в принципе, как и в любой частной лавочке, маленькой или большой, посреднической или производственной: хозяин денежки никому просто так платить не станет, нахлебников у себя держать. Это – основа основ бизнеса, золотое правило его: не плодить дармоедов.
И не мозоли тут люди друг другу глаза, не надоедали, не портили настроение сплетнями, склоками и каждодневным присутствием – потому что друг друга не видели почти, не пересекались, и мало совсем общались и разговаривали. Некогда было, и незачем. Не до того. Приехали, получили рано утром товар на складе – и на улицу, в центр Москвы: работать самостоятельно, без кнута, прибыль хозяину и себе добывать, кусок хлеба. И любоваться попутно столичными пейзажами и красотами, которых не увидишь из окон НИИ, как ни пытайся.
А на улице хорошо – солнечно, светло и вольготно. Там людишки вокруг тебя проворными толпами крутятся, как бестолковые куры возле зерна снуют. И все перед тобой лебезят и расшаркиваются как перед представителем новой жизни, до которой многие не доросли, которую ещё просто боятся. Но, однако же, чувствуют и её громкую твёрдую поступь на горизонте, и неизбежный её приход… Оттого-то и поглядывают на тебя с уважением – молодого, красивого и богатого, не испугавшегося тёплое место на шумную улицу променять, с её непредсказуемостью, капризами погоды и криминалом. Ты для них – первопроходец отчаянный, удалой, открыватель “новых земель”! – как какой-нибудь храбрый казак из Ермакова войска или из свиты доблестного воеводы Хабарова, как тот же Миклуха Маклай или Афанасий Никитин. Как и они в своё время, ты всё бросил, собрался тихо, самостоятельно; потом с женою, с семьёй попрощался – и в путь. А там – будь что будет, как говорится.
«Поживём-де по-нашенски, по-древнерусски: широко и привольно, со смыслом, – в дверях озорно будто бы улыбнулся всем, и потом добавил глубокомысленно: – Не таракан же я, в самом деле, не гнида порточная, не упырь, чтобы за печкой всю жизнь просидеть-промаяться, не принеся никому никакой выгоды, пользы, добра. А как умирать-то тогда, скажите, посоветуйте, люди, с такими чёрными мыслями и настроением, и скотским житьём-бытьём?! Да ещё и к себе самому презрением?!… Нет уж, извините, как говорится, и поймите правильно. Не осуждайте, не поминайте лихом, милые мои родители, родственники и друзья. И простите, если сможете, за всё, за всё – за слёзы будущие и печаль, и долгую и изматывающую разлуку. А я поеду смысл жизни для себя искать и голубке-душе успокоения и комфорта».
После чего будто бы бодро из дома вышел – и на коня.
«Бог-де не выдаст, свинья не съест, – на дорожку мысленно сам себя подбодрил-подзадорил крёстным знаменем, на жеребце молодом по-хозяйски усаживаясь. – Чего от матушки-жизни прятаться-то, ну чего? Не желаю трусом и тварью дрожащей встречать красавицу-Смерть, неотразимую, холодную и очень гордую, равнодушную к воплям, стонам и слезам людским, предельно-беспощадную и безжалостную… Но только тот, кто Её не боится, не гнёт голову и не вопит заунывно, и попадает в Рай. Иного пути в Божье Царство, в Бессмертие нету, не существует…»
11
Именно так, в таком приблизительно ореоле геройском многие растерянные москвичи и воспринимали начинающего коробейника Стеблова, ново-русского ухаря-купца, расположившегося на пяточке между Красной площадью и гостиницей «Москва», – это хорошо по их глазам прищуренным было видно: ошибиться было нельзя. Отсюда – и уважение тайное, зависть у взрослых и молодых, у обнищавших мужчин и женщин.
Приятно было наблюдать, чёрт возьми, особенно – в первое время, как люди подходили к нему осторожно, смотрели изумленными глазами минуту-другую на его диковинный заморский товар… и потом робко так спрашивали-интересовались: а какую-де жвачку лучше купить – не подскажите? какое пиво попробовать? сигареты какие выкурить? Вы сами-то, дескать, что жуёте и курите? Просветите пожалуйста, подскажите, мил-человек: для нас это всё в диковинку и в новинку… Да и стоило тогда это всё очень и очень дорого: сразу-то всего не купишь, не приобретёшь, что купить и приобрести хотелось. Вот и приходилось москвичам выбирать, тратиться на самое лучшее.
А он стоял в окружении их как Гулливер среди лилипутов или как фон-барон, вроде как всё уже и попивший и покуривший, всем этим импортным барахлом пресытившийся, и несведущим покупателям этак свысока советовал со знанием дела: для начала попробуйте это, мол, попробуйте то; понравится – придёте ещё, я вам что-нибудь ещё порекомендую: мне, мол, из-за границы, из Америки или Европы той же, другое что-нибудь подвезут, получше и повкуснее. В общем, вёл себя с ними так, будто бы сам всё это давно прошёл – импортной жвачкой будто пресытился и набил оскомину…
На людей это действовало потрясающе, такое его поведение менторское и чуть снисходительное. И они начинали перед ним пуще прежнего гнуться и лебезить, проворно доставать шуршащие рублики из кошельков, его теми рубликами трудовыми одаривать. И столько этих рубликов и червонцев набиралось за день, что под вечер Стеблов приходил на фирму, по виду напоминая азиатский курдюк, до краёв деньгами набитый; и долго потом их вытаскивал из разных мест, долго раскладывал и считал на пару с товароведом. А, сдав, наконец, выручку, сразу же получал себе десятую часть от дохода и ехал домой с полным карманом денег, количество коих за один раз многократно превышало его прежнюю месячную зарплату.
Такое количество денег кружило голову, гордостью распирало грудь. А у кого бы не закружило, скажите?! Один-единственный день постоял на лотке у Кремля – и уже можно было вечером зайти в любой магазин, хотя бы даже и Елисеевский, и что хочешь там себе накупить на глазах изумлённых зевак, не оглядываясь на ценники, на количество. Заработанных за день денег ему хватило б на всё: сырокопченую колбасу и икру, дорогие сыры и конфеты. И ещё осталось бы на шмотки и на шампанское – вот ведь сколько платили за жвачку, пиво баночное и сигареты “Magna”, какая пёрла в те первые торговые дни деньга, с которой дуревшие продавцы не знали что им и делать.
Вот когда Стеблов прелесть шальных и бессчётных денег впервые по-настоящему почувствовал и оценил; понял, почему многие люди так настойчиво стремятся к ним, жизни за них кладут, не жалеют. Большие деньги в кармане – это гордость великая за себя, реальная сила и власть, возможность жить как хочу, как вздумается, и, как следствие, – особое положение в обществе. Это экономическая свобода и огромное самоуважение, наконец, – не ребяческое, не напускное, не театральное, – без которого не существует личности…
12
Первый месяц, поэтому, он, молодой бизнесмен-коробейник, на кураже прожил, чрезвычайно довольный собой и новой своей работой. Прежний его институт на фоне Красной площади и Кремля, рядом с которыми он торговал регулярно и куда на прогулку частенько ходил воздухом древним дышать, любоваться седыми красотами, – институт стал казаться Стеблову тюрьмой, спрятанной за высоким забором в глуши Филёвского парка. Или местом, если помягче, про которое он и слышать уже не желал, куда не планировал возвращаться. Шальные деньги застили ему первое время всё, которые на него валом сыпались…
Особенно густо и мощно денежки пёрли под Новый 1992-й год, когда озверевший от полного отсутствия товаров народ всё буквально сметал с прилавка, даже и пустые заморские фантики и этикетки. В этот момент особенно урожайный Стеблов даже и жену на помощь призвал, которая его дневную выручку сумками по нескольку раз на фирму, таясь ото всех, таскала, пока он стоял – торговал, окружённый оголодавшими покупателями. За предновогодние десять дней он, помнится, такой куш сорвал, столько денег себе заработал, сколько в институте своём не зарабатывал и за несколько лет; и семью такими подарками завалил, которые те, отродясь, не видывали.
Стебловы были чрезвычайно довольны мужем своим и отцом, и при каждом удобном случае его перед родственниками и знакомыми славили как кормильца крепкого, защитника и мужика, за которым-де они как за каменной стеной живут и горюшка себе не знают. Это было особенно важно именно в тот момент – конец 91-го, начало 92-го года, – когда расправившийся с Горбачевым Ельцин руки себе окончательно развязал и уже остервенело принялся крушить и грабить саму Россию…
Глава 10
«Не раз великая Империя наша приближалась к краю гибели, но спасало её не богатство, которого не было, не вооружение, которым мы всегда хромали, а железное мужество её сынов, не щадивших ни сил, ни жизни, лишь бы жила Россия» /М.О.Меньшиков/.
1
Первое, что сделал Борис Николаевич в качестве нового хозяина Кремля, – это дал отмашку “правительству реформаторов” во главе с Егором Гайдаром начать проводить в жизнь в 1992-м году знаменитую программу либерализации цен и приватизации. Сиречь программу тотального разграбления нажитого советским народом за всё послевоенное время добра, если перевести эту замысловатую формулировку на простой и понятный язык, и превращения “новой свободной России”, России Бориса Ельцина, в колонию Запада…
Следствием той людоедской и совершенно дикой программы стала немедленная разбалансировка и разрушение всей прежней кредитно-финансовой системы страны. А дальше – галопирующий и ежедневный рост цен на продукты питания и товары первой необходимости, равно как и на промышленные товары вообще, чего отродясь не было; невыплаты пенсий, пособий, зарплат, всеобщее обвальное обнищание населения. И, как итог, массовые самоубийства граждан от полной безысходности и нищеты, что по стране широкой волной прокатились и оставили после себя ужасающий “людской бурелом”, который можно отчётливо теперь проследить по кладбищенским захоронениям.
Уже в январе-месяце цены на основные продукты и хлеб увеличились в сотни раз, после чего того же хлеба вдоволь купить и наесться стало сложно даже и работающим горожанам. Про мясо, котлеты и колбасу, молоко, сыр и рыбу и говорить не приходится – они стали доступно лишь очень богатым и оборотистым людям, да ещё коммерсантам и кооператорам – “новым русским”, как их тогда за глаза называли все. Люди же со средним достатком и бедняки начали голодать, в прямом смысле этого слова, выходить на улицы массово и за безценок распродавать припасённые вещи свои, посуду, хрусталь и книги – чтобы хоть как-то концы с концами свести, а порою и просто выжить.
Рубль стремительно обесценивался как денежная единица и уже никому не был нужен и интересен – даже и внутри страны. Республика Татарстан, например, стремясь избежать экономического хаоса и коллапса, уже даже намеревалась вводить в оборот свою собственную денежную и кредитно-финансовую систему с прицелом на отделение, на обретение полной самостоятельности – финансовой, экономической и политической.
Ближе к весне бывшие советские деньги и вовсе превратились в бумажки, в мусор. Россия повсеместно переходила на бартер, на товарообмен. На многих предприятиях уже даже и зарплату работникам начали выдавать водкой и мукой, гречневой крупой и сахаром…
Это было так ново всё, непривычно, дико и неожиданно, и неприятно очень после коммунистической райской стабильности и уверенности в завтрашнем дне, – это не укладывалось ни в чьей голове и сознании. Молодая российская демократия, с хвалёного Запада занесённая, уже с порога показывала доверчивым русским гражданам, прежней тихой и спокойной жизнью избалованным до крайности, своё всепожирающее нутро – алчное, хищное и бессердечное. От которого всем сразу же захотелось спрятаться куда-нибудь, убежать. Как убегают обычно люди от внезапно налетевшего смерча, грозящего опешившим и растерявшимся россиянам большой бедой, а то и вовсе страшной, смертельной опасностью.
Да только бежать-то им было некуда, одураченным, – вот в чём проблема-то вся заключалась! Куда убежишь и спрячешься на стремительно-тонущем корабле?!…
Горбачёвский хронический дефицит сменился ельцинским изобилием (как и при НЭПе в 1920-е годы, помните), которое не очень-то и радовало глаз россиян, нищавших и опускавшихся по часам и минутам. К весне 1992-го года, повторим, гайдаровская шоковая терапия и безудержная инфляция съели у народа все сбережения и накопления, до копеечки. Нищий народ оказался действительно в шоке и не мог понять, что такое вокруг творится и происходит с их некогда огромной и богатой страной? И почему их всех так пошло и грубо, не боясь никого и ничего, ограбили? Власть-то в России есть или нет? Кто-то за этот циничный и подлый грабёж ответит?…
Подобного рода вопросы при встречах растерянно задавали детям своим и до нитки обобранные и ограбленные в одночасье родители Вадима Стеблова, у которых, до переезда в Кремль Бориса Ельцина и начала реформ, лежало на книжках в сберкассе по 12 тысяч твёрдых советских рублей, что оба они старательно целую жизнь копили, отказывая себе во всём – в надежде, памятуя о голодном детстве и юности, обеспечить себе спокойную и безбедную старость хотя бы, сытую и привольную. Оба верили, что так оно всё и будет. А иначе как?! Ибо эти их сбережения трудовые, не жульнические и не спекулятивные, были огромными суммами на рубеже 1980-х-90-х годов: четыре автомобиля “Жигули” первой модели гипотетически можно было бы на них купить, или же две машины “Волга”.
И вдруг к весне 1992-го года их совокупные 24 тысячи превратились в пыль, в копейки нищенские, гробовые, на которые можно было приобрести в магазине разве что два батона хлеба, не больше того. Так что про сытую и спокойную старость родителям Стеблова можно было смело опять забыть. Как и про накопленные сбережения, которые, оперативно и умело переведённые в доллары, шекели и золото, в иностранных и российских банках густо осели, на счетах новой российской знати из окружения первого президента страны.
Хорошую “программу” придумали Ельцин с Гайдаром, не правда ли? – что позволила им так ловко и нагло, и профессионально, главное, всех россиян обчистить, объегорить, обуть! Ну и как, скажите, двум этим реформаторам-махинаторам за такую-то их подлую и подрывную работу на Западе было в ладоши не хлопать?! А в ограбленной и порабощённой России не ставить белоснежных мраморных памятников по стране?!…
2
Родителям Вадима ещё “повезло”, если так можно выразиться: их украденные 24 тысячи не были рекордной суммой, потерянной навсегда. Куда хуже и больнее, и горше, как теперь представляется, в психологическом плане было их соседу по дому – хохлу Сапроненко Александру Александровичу, например. Дяде Саше, как Вадим его всегда называл, с детьми которого провёл всё своё детство и отрочество.
Так вот, дядя Саша этот в начале 70-х годов завербовался с кем-то из города на Чукотку: за длинным рублём подался, как в народе тогда говорили, – работал там долгое время шофёром в совершенно диких условиях и местах, в темноте и мерзлоте вечной. Где только олени и чукчи одни и выдерживают, как известно, и больше никто, и где солнышко лишь месяц в году светит. А когда приезжал в отпуск раз в два года, – всё, бывало, хвастался перед соседями, трепло длинноязыкий, крутыми ежемесячными заработками под тысячу рублей. Представляете, какие деньжищи там человек огребал, которые ему там и тратить-то было негде!… Тратить их он намеревался здесь, в Европейской части России. Уверял, что вот, мол, ещё чуть-чуть поработает и потерпит, на цинготной рыбе и оленине там поживёт, а потом уволится-де оттуда к чёртовой матери, деньги под расчёт получит – и поедет с семьёй жить в родную Хохляндию, по которой он здорово тосковал, куда в разговорах непременно вернуться стремился. Всё мечтал и надеялся, чудачок, что дом себе там трёхэтажный купит, новую машину “Волгу”, только с конвейера спущенную, – и будет жить-поживать где-нибудь под Мариуполем-Ждановым на берегу Азовского моря, греть обмороженные косточки под тёплым украинским солнцем, есть сало с галушками, пенное пиво пить – и в ус не дуть, не печалиться. Мечтал и загадывал, словом, как тот известный мужик на огурцах (у которого потом огурцы украли).
Бросить Чукотку он намеревался и после пяти лет работы, и после десяти, и после пятнадцати – да всё никак не бросал, не решался бросить. Уж больно до денег был жадный и алчный, этот хвастливый хохол: мечтал их все увезти оттуда, по-видимому, ни копейки другим не оставить. А когда, наконец, собрался, проработав там двадцать лет, – весь больной, измождённый, худой, высушенный до посинения, – то ему, бедолаге, как раз Егорка Гайдар дорогу и перешёл, всего его там до трусов по-либеральному обобрав и до нитки либерализацией цен обчистив. Еле-еле на обратный билет да на железнодорожный контейнер дяде Саше заработанных денег только тогда и хватило, чтобы нажитое там за 20-летнее пребыванье кое-какое добро на родину перевести: гардероб дубовый, кухонный гарнитур с посудой, диван продавленный и кровать, одежду ношенную-переношенную. Наверное, можно б было всю эту рухлядь и барахло там, в Анадыре, и оставить – чукчам на разграбление, – не гнать через всю страну, не тратить последние деньги. Да уж больно скупым и охочим, повторимся, был дядя Саша даже и до барахла: с дерьмом не желал расставаться.
И вышло всё так, в итоге, что хуже и не придумаешь: с чем уехал на заработки когда-то, с тем и вернулся домой их трепливый сосед-фантазёр, в обшарпанную свою квартиру. Если не считать ветвистых оленьих рогов – его единственное стоящее чукотское приобретение. Их он по возвращении у себя над кроватью повесил – в память о загубленной на далёкой Чукотке жизни и о проделках своей жены, которые та, живя 20 лет одна, в городе у них вытворяла. Про родную солнечную Хохляндию ему надо было срочно забыть. Как и про новую машину “Волгу”. Всё немаленькое богатство его – около двухсот тысяч рублей даже и по самым скромным подсчётам – прямиком в карманы к Ельцину с Гайдаром и их подельникам и перетекло, на счета в коммерческие банки, которые тогда как грибы после дождя росли, которые как на дрожжах поднимались, пухли и здоровели.
Покрутился до нитки обобранный дядя Саша с полгодика дома, горем, тоскою убитый; походил очумело по городу и по двору в старой ондатровой шапке да в потёртом полушубке овчинном (который он ещё перед отъездом на север купил и в котором так назад и вернулся); послушал ядовитые насмешки соседей, родственников и жены, кто ежедневно над ним как над дурачком-простофилею потешались, просвистевшим-профукавшим всё, что только можно было профукать, – а потом взял да и умер с горюшка от обширного инсульта, три дня провалявшись в коме. Не смог человек отобранных денег и порушенной мечты пережить, как и впустую оставленных на Чукотке сил и здоровья, жизни.
Да ведь и вправду сказать: ободрали его новые власти как липку, или как волка позорного, ежели говорить их разбойничье-воровским языком. И сколько было таких вот бедолаг обобранных и униженных по всей России? – не сосчитать. Примеров можно здесь привести многие и многие тысячи. Времени только жалко – и своего, и читательского, – и бумаги…
В целом же, при Е.Гайдаре жить становилось невыносимо-тяжко всем честным гражданам новой и “свободной” России: и тем, кто работал, и тем, кто уже был на пенсии. Работающим платили гроши в сравнение со стремительно растущими ценами, которые индексировать не успевали, а возможно и не хотели даже: как можно правильно оценить и проиндексировать то, что каждый Божий день меняется?! А пенсии, тоже копеечные, стали задерживать регулярно по многу месяцев кряду, чего при коммунистах не было никогда, что являлось для прежней жизни нонсенсом. Неработающие пенсионеры начали с голоду пухнуть и вымирать; в первую очередь те, кто бобылями жили, и у кого огородов с дачами не было, собственных садов, что обеспечивали их хозяевам подножный корм и сносное существование.
А теперь представьте себе, читатель, каково было жить безработным по тем или иным причинам гражданам. Людям пред’пенсионного возраста, например, кого безжалостно сократили со службы, или кто вознамерился работу в этот роковой момент поменять. И с одного места он взял и уволился сдуру, а в другое не смог, не успел попасть. Или же одиноким женщинам с грудными и маленькими детьми, кто вольно или невольно выпал из поля государственной деятельности и опеки, лишился социальных пособий и льгот от новой “демократической власти”. Подумайте и представьте, каково было им остаться “на улице” без единой копейки в кармане, с голодом и холодом один на один, с нищетою! Такие накладывали на себя руки дружно, своих голодных детишек продавали и убивали, не в силах отчаяние с безысходностью пережить. Как и недоедание ежедневное, и ежедневный же сумасшедший рост цен, который страшно нервировал, сводил с ума, и которому конца и края не было видно.
Количество смертей и самоубийств в это жуткое, воистину сволочное время, как уже говорилось, приняло массовый характер, что было сродни эпидемии, и о чём демократическая печать, радио и ТВ упорно теперь молчат, словно воды в рот набравши. Они, демократы российские, абсолютно-коррумпированные, жуликоватые и продажные, только о “зверствах” Сталина могут до потери пульса визжать, о родном и любимом ГУЛАГе. Зверства же и ужасы режима Ельцина они в упор не видят: пытаются их мифической демократией, “свободой слова” и “правами человека” прикрыть как листиком фиговым, или красочной этикеткой от жвачки…
3
О тяжёлой участи оставшихся не у дела людей той поры добровольный уход из жизни прекрасной русской поэтессы Юлии Владимировны Друниной ярко свидетельствует. Чудной и милой женщины, умницы и красавицы, которая, обладая тонкой душевной структурой, совестью пушкинско-лермонтовской, честью, да ещё и будучи дамой беззащитной и безпомощной с юных лет, но очень и очень гордой на удивленье, очень порядочной, так и не смогла перенести то ужасное время – наложила на себя руки. Но перед тем, как уйти, оставила России стихи, которые уже вовсе и не стихи получаются как таковые, не рифмоплётство продажное, не заработок, не сочинительство, – а Господу Богу трепетная молитва, благодарная исповедь или предсмертный отчёт. Каковыми были и предсмертные стихи Есенина, Рубцова, Талькова, лучшие рассказы Л.Толстого, Чехова и Шукшина. И одновременно – это иуде-Ельцину приговор с его продажным премьером Гайдаром, оценка их подлой и людоедской работы.