Возвращение Орла. Том 2

Фадеев, Владимир

Возвращение Орла. Том 2

Не потому ли на ОкеИные бытия расценки…Б. Ахмадулина

«Небываемое бывает»

Надпись на медали 1703 г.

© В. Фадеев, текст, 2022

© Интернациональный Союз писателей, 2022

16 мая 1988 года, понедельник

Если мы не филологи, тогда мы вообще никто.

А. Г. Дугин, «Филолог Аввакум»

Бухгалтер – Утренние гости – Семён расследует – Плохишская тайна – Златая цепь – Рукопись, глава шестая – Лилит в милиции – На тот берег! – Сон Семёна – …От яиц Леды – Омут – На другом берегу – Жуткий улов

Бухгалтер

И вот у самых дверей в кабинет Коротков столкнулся с неизвестным, поразившим его своим видом.

М. Булгаков, «Дьяволиада»

И он снова вспомнил, что и в прошлом году, именно в это время, на третий или четвёртый день после Победы, директора как ветром сдуло. Разгар посадки, какие дела в Москве могут быть важнее дел в Дединово? Ещё через два или три дня после его отъезда случилось ЧП с бывшим парторгом, нужно было этим происшествием заниматься, милиция, районные следаки, райкомовская комиссия – а директора нет. Парторга, Маркова Евгения Елизаровича, до сих пор так и не нашли, а хватились сразу: утром он позвонил своему прямому шефу в райкомовский орготдел, пустил панику, что «река выходит из берегов (половодье две недели как сошло), всему конец», из кабинета убежал взъерошенный, чуть, кстати, не сбил его, Ивана Прокоповича, с ног, не извинился, прохрипел какое-то ругательство и на своём «газике» – из окна бухгалтерии видели – рванул в сторону дома. И всё. Через час его начали искать райкомовские, домой послали директорского водителя, он-то и обнаружил, что партийный «газик» стоял около ворот с работающим двигателем, но в доме Евгения Елизаровича не было, а по двору бегал агрессивный хряк.

Поросёнка вызванная с работы жена Маркова за своего не признала, впрочем, ей было не до поросёнка: впечатлительная женщина так разволновалась от скопления людей и ощущения беды, что её в предынфарктном состоянии увезли в Луховицы. Хряка же, как своего, забрал пьяница-сосед, а поскольку никто этой экспроприации не оспорил, к вечеру того же дня из-за соседова забора уже вовсю тянуло палёной щетиной.

А вспомнил потому, что в правлении вчера – в воскресенье! – появился прошлогодний сыщик. Тогда, год назад, он Прокопыча просто достал: «Вы же виделись с ним последний? А что он вам сказал? А вы не повздорили? А где вы сразу были после этого? Кто может подтвердить?». Ну, и так далее и тому подобная ересь. Вопросы задавал как робот, этаким механическим голосом, ответы не слушал, едва Прокопыч собирался открыть рот, перебивал, как бы давая понять, что он и так всё знает: куда, кто и почему делся, а спрашивает для проформы или маскировки крайнего своего недовольства. «Вы сами-то кто будете? – спросил, наконец, и Прокопыч, когда тот после каскада безответных вопросов вдруг о чём-то задумался. – Вы что, из органов?». «Я из органов? – удивился странный сыщик и, оглядев при этом свой фасонный, явно не москвошвеевский серый костюм, словно кто-то его испачкал, перешёл на человеческую интонацию: – Нет, это вы из органов, я из… – и опять оглядел себя как бы со стороны, – я из других компонентов». Остряк. Посмотрел на Прокопыча, будто искал, за что бы зацепить его и потащить, и не нашёл. В общем, ерунда…

Но вчера этот следопыт вышел из закрытого кабинета директора, увидел Ивана Прокопыча и, не поздоровавшись, задержав на секунду на бухгалтере взгляд, словно тоже что-то вспомнив, ткнул в него пальцем и вернулся назад.

Этого взгляда бухгалтеру было довольно, чтобы заметить некоторую озабоченность, даже нервозность, и ещё то, что Прокопычу он был явно не рад, последняя гримаса с тычком пальцем как бы говорила: «Ты-то во всём и виноват!». Пустяк, а бухгалтеру Сутейкину стало не по себе: что же это он такое вспомнил? Что можно вспомнить о человеке, который и сам-то о себе ничего такого не помнит? За столько лет при деньгах ни копейки к нему не пристало, не было на этот счёт ни в душе, ни в голове у него места-лазейки, хотя сколько раз в мутном потоке дотаций и перерасходов проплывали – руку к авторучке протяни – разные лёгкие суммы, но для всего он находил приходную статью. Репутация же всё равно была не исключительно честного, а исключительно умного человека. Что хочешь, то и думай. Одно время замдиректора (года три проработал, пока не пропал… а ведь тоже, кстати, в эти дни, в мае…) даже приклеил к нему звание дединовского Корейко, но не удержалось прозвище. А уж как он вокруг Прокопыча крутился: и в друзья набивался, и выпить предлагал, в шахматы ему проигрывал по пять раз подряд, и всё сетовал, что главный бухгалтер такого знаменитого совхоза и без машины, но Иван Прокопович только усмехался. «Бендера на тебя нету!» – сокрушался зам перед тем, как пропасть. Бендера… Ну, не глупые ли люди? Какого Бендера, если у него под кожей, в какое место ни ткни, вот таким слоем, как жир у моржа, залегал реликтовый страх похлеще любого Бендера? Сколько б он и до этого ни пытался рассуждать о его происхождении и праве столько лет держать человека за холку, проигрывая самые худшие варианты в биографиях неизвестно как сгинувших родственников, страх не раскрывался и, значит, не исчезал. До чего доходило: он боялся, что дочку, Катеньку его разлюбезную, вдруг да не примут в октябрята, а потом в пионеры, а потом в комсомол, потому что… почему? Что за пуповина тянулась к нему с самых двадцатых годов, у всех давным-давно порвалась, а его кишочка все накачивает, накачивает чужой виной. А – чужой? А – виной? И никому ведь не расскажешь, смешно это, смешно и глупо. Да, было бы смешно, если б не чувствовал Иван Прокопович враждебность пространства так сильно, что порой боялся заснуть, а заснув – проснуться. Не умел объяснить себе фантасмагорического симбиоза двух равносильных чувств: до слёз родное Дединово, Ока, белые мальвы в палисаде, и – живущие в этом же объёме остроглазые чёрные духи, которые кроме огромной своей чёрной работы пристально следят ещё и за ним, Иваном Прокоповичем Сутейкиным, когда он всё-таки расслабится и проявится: да вот хоть и присвоит совхозную копеечку. Бендера им!.. Не дождутся. Иван Прокопович не Микоян, конечно, чтоб от Ильича до Ильича, но от Сергеича до Сергеича тянул честно, и, хотя этот нынешний Сергеич сильно раздражал его с экрана тупой слащавостью, и долгой власти он за ним не видел, сам помимо воли, выходит, перестраивался: ещё в прошлом году он бы ни в какое МэПэ денег не перевёл, хоть премьер-министр ему прикажи, только на завод, а сегодня – перестроился! – в МэПэ «Трилобит» за запчасти к «кировцам» отправил аж три тысячи шестьсот двадцать рублей! Неумные пришли правители: одной рукой водку пить запретили, другой огурцы в огородах сажать, ни время занять, ни закусить, ни прокормиться – нетрудовой доход… погнулись бы они в огороде после поля, нетрудовой! А ведь тридцать лет назад было уже такое… хорошими словами называют: оттепель, перестройка, а суть та же – яблоньку-то сруби!.. В прошлом году теплицы по усадьбам корчевали, набросились вороны: и милиция, и прокуратура, и советы, и райкомы (вот они, духи!), а уже в этом – МэПэ «Трилобит» запчасти к «кировцам» продаёт. Опять клоуны пришли, а не правители, и опять странное чувство, что оба Сергеича, что Микита, что Миша, – один человек, ну, не человек, один дух в двух лицах, хотя и лица-то не такие разные… Уж если так не соображают, взяли бы хоть карандаш с листочком, посчитали голые минусы… А!.. – его вдруг пронзила кошмарная мысль. – А не специально ли они всё это затеяли?.. Засланные?

Чуял, чуял Иван Прокопыч катящуюся сверху катастрофу, и боязнь её, перемешиваясь с его родовыми неизжитыми страхами, потихоньку превращала жизнь в кошмар… Одна отдушина – Катенька.

Жизнь около денег – особенно в бытность ещё кассиром, глядя на людей, так сказать, с внутренней стороны кассового окошка – сделала его физиономистом, взгляда мельком было достаточно, чтобы определить человека, как минимум, в отношении этих самых денег: этот получает своё, заработанное; этому бы давать и не за что; этот заработал втрое, этот тоже втрое, но совестлив настолько, что стесняется брать и треть; с этого, наоборот, надо бы вычесть… Всё у человека на лице, даже не на лице, а в прозрачной дымке вокруг лица… а может быть, деньги тут не при чём, просто долгое заячье существование? Что за зверь? Не сожрёт? Сильно голоден или так, гуляет? Не обидит ненароком, не знает ли чего о нём такого, заячьего? Так или иначе, когда он ещё десять лет назад впервые увидел нового секретаря ЦК по вопросам агропромышленного комплекса, ей-богу, содрогнулся. Мало того, что сразу понял – пустой человек, не работал, не служил, не жал, не сеял, только карабкался (это бы ничего, кто там, особенно из молодых, не такой?), он ещё безошибочно увидел в нём врага, почти зверя. Спорил с собой: просто смутила клякса на лбу… и с собой же не соглашался – клякса, она не сама по себе, недаром детская память, потеряв ради сохранения самого рассудка многое, сохранила рассказы зашуганных баб о двух самых первых сельских «радетелях-коммунистах»: один был хромой, другой горбатый. И тоже, рассказывали, до того, как принялись они верховодить, оба не работали, не служили, не жали, не сеяли. Одна порода. (Боялся ещё тогда спросить: а не был ли один из них судейкой?)

На время похорон партпатриархов Иван Прокопович почти забыл про «кляксового», но вот три года назад, в апреле 85-го – хорошо помнил! – вышло постановление об учреждении Госагропрома СССР вместо работающих министерств… содрогнулся: это один чёрт влез в двух Сергеичей: тот, первый, начал с того же – уничтожил министерства, задвинул хозяйственников, выдвинул говорунов. И тут-то он деревенской шкуркой своей почуял: началось!

Страхи Прокопыча были как будто классифицированы, у каждого был свой вкус, точнее, свои горечь и крепость. Новому, «перестроечному», он без труда отыскал аналог в своём страхохранилище. Давний, выветрившийся уже, но узнаваемый и – теперь – понимаемый.

Тогда, в конце 50-х, когда, как слышалось отовсюду, разоблачали и уничтожали сами причины страхов советских людей – тиранию, ГУЛАГ, культ личности, – ему, самому чудом уцелевшему от этой тирании, почему-то наоборот тогда стало особенно страшно. Этот страх пришёл сразу за глыбообразным ледяным общенародным «как будем жить без него?». Великий был страх, но общий, а на миру даже такой айсберг быстро тает. А вот следующий… Не мог тогда объяснить словами его суть, был молод, находился внутри времени и событий – сидя в поезде, не понять, куда он едет, но сверх понимания, затуманенного речами и визгами немногих, было и чувство, которому нельзя было не верить, и это было чувство – да-да! – утраты.

Утраты сверхсмысла; птице, которой до этого больно выщипывали гнилые и часто здоровые, но торчащие в стороны, мешающие полёту перья под благовидным предлогом – тяжело же лететь бедняжке! – лететь запрещали вообще: сиди в курятнике! За правильными трибунными разоблачительными словами он сермяжным своим нутром чуял: грабят!

Почему? Расчёт? Стратегия? Заговор? Пришли люди, недостойные летящего народа, не перья, крылья обрезали – вот она, утрата.

Через месяц «кляксовый» стал генсеком…

Понял: всё будет наоборот. Взять хоть антиалкогольную кампанию. До неё привозили в Дединово водку два раза в неделю, ну, толпились, однако всем хватало… А потом, когда её, водки, как бы не стало, начали привозить каждый день, и все в драку, и – мало. Говорили, что её делает подпольно какой-то ушлый армянин в Коломне, только в Белоомуте три подростка отравились, один насмерть. Знают черти: надо запретить, чтобы все начали хватать и упиваться. Вот бы нашёлся там у них, среди чертей, один, чтобы совесть запретить – глядишь, тогда бы все встрепенулись, начали бы её холить, растить… хотя бы замечать, что есть она, есть!!! Нет, водку запретили… одно слово – черти!

Правда, уж как года полтора и коломенской отравы не стало. Потекла рекой бормота, страсть господня! А пьяных всё больше, больше… Один весельчак, Франсуа Рабле, устами епископа Осерского назвал виноградогубителями даже некоторых святых… нашему, видать, тоже в святые захотелось.

А как-то приснился ему жуткий сон, что в стране, в компании с этим не пахавшим-не сеявшим аграрием, появились ещё не вкрутивший ни одной лампочки министр энергетики, не вылечивший ни одного котёнка министр здравоохранения, ненавидящий детей и неграмотный министр образования… рулят и при этом хохочут, хохочут, чёртовы дети… Проснулся в холодном поту, долго потом не мог уснуть и всё пришёптывал: «чур, чур, чур!», видимо, громко пришёптывал, так, что проснулась Валентина. «Что?» – «Да приснилось…» – «Кошмар?» – «Хуже…»

Не специально ли они всё это затеяли?..

А ведь была и малая польза от этого нового чёрта: Прокопыч – от противного (в обоих смыслах) – начал нащупывать ещё одну причину своих страхов и сразу защиту от них: угаданная чужесть «меченого» народу до очевидного просто обнажила его, Прокопыча, этому самому народу кровную принадлежность. Демаркация, до сих пор размыто плававшая вдоль и поперёк славной человеческой общности с названьем «советский народ» и то и дело отделявшая самого Прокопыча то от одной части, то от другой, почему он постоянно и чувствовал своё сиротское «ни с кем», неожиданно замерла в одном положении, отделив правильных и трезвых перестройщиков от остального отсталого люда, но единство даже с этим отсталым людом, чувство, что он с кем-то основательно вместе, его почти окрылило… Так немного, оказывается, надо, и как поздно это немногое даётся!

…И чего он попёрся вчера – воскресенье! – в правление? Дел, конечно, найдётся, но что себя обманывать? – чтобы дочку с утра не встретить, не попасть на продолжение разговора. Продолжать – не по силам, замолчать – хуже, чем продолжать, уйти на работу, к вечеру рассосётся. Да и без Валентины дома пусто, вот, говорят, старики к одиночеству тяготеют, а он чем старее, тем без Вали своей сиротливее. Знать, ещё не старик…

В Озёры бы надо сегодня дозвониться: долго они там ещё болеть собираются? Хм, тоже ведь в мае сорвалась, в огороде дел столько… от комаров, что ли, бегут? И ведь только последние два-три года этот майский психоз, раньше в мае никто никуда сбежать и подумать не моги – капуста, по местам стоять! Что-то катится из-за леса, из-за гор да по Оке-матушке, коли за несколько лет слышно…

Утро опять было расчудесным, даром что понедельник. С Оки наплывали тёплые воздушные волны, как будто невидимый великан бережно махал с парома на село черёмуховым опахалом, а из-за поворота выехала-таки милицейская машина – не дедновская. Надо будет у крестника спросить, что за передвижение началось в округе…

Утренние гости

Гость на гость – хозяину радость.

Русская пословица

Белал – Лилит – бригадирша

Белал

Он одним глотком выпил коньяк и с тоской заглянул в пустой стакан.

– Еще один? – спросил Гудвин.

– По совести говоря, – отозвался падший ангел, – мне не нравится ваше слово «один»…

О. Генри, «Короли и капуста»

Наступил понедельник, определённый всем коллективом и каждым в отдельности как день решительного «выхода в поле». Когда ж ещё, как не в понедельник? Зачем же ещё он и нужен, понедельник, как не для того, чтобы начинать, наконец, что-то делать? Великий день. Фундамент. Краеугольная бутылка шампанского о борт отплывающей в капустное поле вечности. На-ча-ло. Дожили до понедельника, начавшегося в субботу. Инна Чурикова в обнимку с Вячеславом Тихоновым в футболках с надписью «НИИЧАВО» в одной команде с забивающим победный гол югославам Виктором Понедельником.

Понедельник целиком под Луной. Мундей. Покровительствующий ангел понедельника Самцил с доброй улыбкой возвещает: «Пора, ребята, на работу». На работу! Даёшь капусту трудовому народу!

Но у понедельника, у Мундея, были ещё и демоны – Белал и Лилит, они-то знали, что понедельник не просто день, а день тяжёлый, поэтому готовы были принять любой облик и вооружиться любой идеей, только бы не допустить в этот день никого до работы, особенно до дел, касающихся капусты, ибо в Мундей дел с капустой иметь нельзя, это грозит катастрофическими расходами на всю неделю.

«На работу!» – говорит Самцил.

«На какую работу? – удивляется Белал. – Понедельник пространственно ориентирован на северо-запад, а капустное поле где? На юго-востоке капустное поле. Так что купаться и ловить рыбу».

«На работу! – не сдавался правильный ангел Самцил. – На работу, в поля, где политая потом и соляркой земля родит нам…»

«Неудачника она вам родит в понедельник, неудачника, – вмешивалась Лилит, – уж я-то знаю детей понедельника!»

«Да бросьте вы свои еврейские приметы!» – отбивался в неравном споре Самцил.

«Еврейские!? – забрызгали жидкой и обильной слюной Белал и Лилит. – Да это только на Руси и называли этот день похмельником, поминками по воскресенью».

Да, да. И только Африке и Фландрии понедельник в радость, так что пусть и работают по понедельникам в Африке. И Фландрии. Понедельник ещё характеризует неприятный запах…откуда же ему взяться, приятному, в понедельник? А вообще понедельник – день рыбаков и моряков (святой Брендан в обнимку с адмиралом Нахимовым или Фаддеем Фаддеевичем уже отмечают), но уж никак не земледельцев.

Самцил, тот, что за созидательный труд по своим родным понедельникам, проснулся вместе с Капитаном, и его голосом прямо в палатке закричал: «Па-адъём!». На работу, на работу, ребята, капуста ждёт, стране нужна белокочанная, особенно если она квашеная, да с морковкой, да с клюковкой, да после ст… стоп, стоп, стоп»! Просто: подъём и на работу!

Капитан-Самцил вылез из палатки на белый свет и увидел, что демон Белал, который против какой бы то ни было работы в понедельник (а уж особенно с капустой), сидит в камуфляжном костюме около едва дымящегося костра напротив полутрезвого Орликова и что-то пишет на планшете. Рядом с белым бакеном легко покачивался катер, на корме стояли ещё два демонёнка-Белалчика, рангом, видимо, помельче, но один из них с автоматом, что добавляло ему значимости, а за стеклом в каютке маячила ещё одна серая фигура.

– Вот, товарищ начальник, – обратился лукавый (похмелился!) Орликов к Капитану, дистанцируясь от надвигающихся неприятностей, – протокол на вас, били-мыли, составляют.

«До чего же он полутрезвый сволочь! Радуется… не похмелять его, гада, пусть мучается!» – подумал Капитан.

– Что случилось?

– Конфискуем, – Белал был мрачен и тяжёл, даже Орликову, наверное, было легче. – Бредень ваш? – три слова дались ему с трудом.

– Какой бредень?

Бредень, новенький двадцатиметровый бредень, три дня назад разложенный вдоль берега, теперь лежал кучей возле катера. Капитан настолько натурально удивился (а удивился он тому, что расстелили и забыли, за три дня дело до бредня не дошло), что Белал прекратил писать и поднял измождённое от перебора и недосыпа лицо. Видно было, что сегодня работа особенно в тягость: воскресные браконьеры откупались щедро и разнообразно, да вот разъехались – понедельник! Браконьеры разъехались, а его, Белала, отдохнуть не отпустили. Говорить ему было непросто, поэтому вместо слов были красноречивые гримасы, и Капитан прочитывал их:

«Этот, какой же ещё? Ну, скажи, что первый раз видишь…»

– Но мы-то тут при чём? Валялся и валялся…

«Давай, давай, заливай…»

– Чего мне заливать? С бреднем же надо в воду, а кто ж в такую пору в воду полезет? Мы даже не купались ещё.

Из палатки выполз Африка, хотел подойти к костру, но решил, видно, не мешать чужому разговору, разделся догола и с традиционным криком «Утро, здравствуй!» бросился в реку. На плеск вылез Поручик и тоже бросился в воду, только в плавках.

Белал усмехнулся и продолжил писать.

Подплывая к берегу, Африка сообразил, в чём дело, крикнул как бы никому:

– Во! Бредень! Чей бредень? Новенький! – в смысле «чей туфля?».

Белал оторвался от протокола. Африка подошёл к костру.

– Продаёте? Жаль, мы не рыбаки.

Капитан развёл перед рыбнадзором руками, но в этот момент из палатки зарычал проснувшийся Аркадий:

– Я вам продам! Двадцать пять рублей в кооперации!

По-честности, сволочь…

Белал теперь заговорил, тяжело, зато без двусмысленностей:

– И бредень, и транспортные средства.

– Что транспортные средства? – это приплыл Поручик.

– Конфискуем. И лодку, само собой. Май. Нерест. Запрет.

– За вот эту кучу ниток?

– За бредень. Документы на машину и мотоцикл.

– Чего? – прорычал голый Африка.

Белал махнул рукой, и демонята выпрыгнули на песок.

– Удочка чья?

– На два крючка, – Аркадий тоже выбрался наружу, понял свой косяк с бреднем, но удочку решил отстоять. – По-честности, на два крючка можно.

– А донка? А чешуя? Знатная чешуя!.. а потроха, а ещё чешуя? – демонята знали свою работу.

Капитан-Самцил нервничал: в Дединово кончается завтрак, Тимофеич уже, психуя, ходит вокруг автобуса…

– Ладно, командир, забирай ты этот бредень, нам пора.

– Документы на машину… и мотоцикл, – не поднимая головы, с трудом повторил Белал.

– Может, договоримся?

– Предложения?

– Виночерпий!

Как гостю, ему налили в точёный стаканчик. Белал не выпил, а как будто закинул содержимое в рот, покрутил изящный прибор в руке и с неожиданной собачьей грустью взглянул на Капитана… А вот после третьей завязалась дружеская беседа, и Белал велел принести из лодки пакет с подлещиками. В ответ пригласили к дастархану демонят. После пятой появилась килограмма на полтора щука (Капитан был уверен, что та самая, что ещё десять лет назад подружила его с Сергеем Ивановичем, а теперь вот разруливает с рыбнадзором). После седьмой Белал предложил покататься на катере. Отказались и налили «на посошок». После посошка один демонёнок начал блевать, а роняющий голову Белал через великую силу спросил пьющих с ним наравне и не пьянеющих физиков: «Вы кто?».

Капитан многозначительно ткнул пальцем в небо: мол, сейчас расскажу, но Белал дожидаться рассказа не стал, посмотрел вслед за пальцем в облака.

– Я так и знал!..

Когда удалось оттолкнуть катер от берега, была уже половина десятого…

Серый в рубке, не выходивший на берег, вызвал кого-то по рации и доложил: «Нет, не эти, – несколько минут слушал, а потом взорвался и наорал в микрофон: – Да какой десант!? Так, пьянота браконьерская…»

И отплыли.

Лилит

Аморфо (не имеющая формы) – одно из имён Лилит.

«Мифологическая энциклопедия: Демоны»

Самцил тряхнул кудрями: успеем ещё! На работу! В поле! Но…

Но с дороги на косу, слегка прихрамывая, спускалась толстушка-Лилит, тоже с небольшой свитой. Вид у неё был обиженно-воинственный.

– Смотри, живая… а её-то чего сюда несёт? Ничего вроде не забывали.

Лилит окинула взглядом косу, следы широкого, уже утреннего, сабантуя, а её спутники, так же, как недавно и камуфляжные, заглянули даже в палатки.

– Где девчонки?

– Ничего себе вопрос! – возмутился Африка.

– Нам откуда знать? – с встречным вызовом рыкнул Поручик.

– Они же у вас вчера остались!

– И вслед за вами смылись.

– Куда?

– Мы что, следили? Пошли носики попудрить, и свалили, динамистки.

– Хватит врать! – брезгливое презрение у Лилит получилось на «пять». Поручик-ловелас понимал, что толстушку не столько волнуют подруги, сколько душит обида.

«Этого только не хватало!» – Капитан опустился на ящик. Ему сразу вспомнились мордовские рассказы о пропадающих на косе козах и телятах и, конечно, куда как ясные намёки Сергея Ивановича, что бабам просто так на косу нельзя.

– От нас-то чего хотите? – почти прорычал Африка, после двух неудачных вечеров подряд чувствующий себя дураком.

– Где девчонки?

– Они их, били-мыли, утопили, – пошутил Орёл, настолько не к месту, абсурдно, что, как всё абсурдное, шутка была к правде ближе самой правды.

– Может, к рыбакам каким в гости зашли? У нас выпили, пошли к другим выпили… Тут на катерах катают… – у Поручика в голосе явно слышалось мужское поражение, и это у них с Лилит было общее.

Лилит не ответила, но посмотрела на Поручика так, что про мужское он забыл.

– К рыбам они в гости зашли, – продолжил противненькое хихиканье Орёл. – Нырнули и, били-мыли, в русалок… того… били-мыли, превратились.

– О-о!.. – Капитан стукнул кулаком по колену.

– Да в лес они нырнули, вон в те кусты, носики попудрить, пос…ть заодно.

– А может, они там вырубились? Выпили ведь… – кинул соломинку Виночерпий.

– Пошли, пошли, поищем, – ухватился за неё почуявший новую беду Капитан, и скоро они с Поручиком, Африкой и всей лилитовской командой исчезли в черёмухах.