Полная версия
Последняя история Мины Ли
Когда она наконец вышла из аэропорта на жаркий воздух и солнечный свет, ее накрыла волна облегчения. Ослабив на шее шелковый шарф ручной работы цвета сиены и охры, Мина достала из сумочки салфетку, чтобы вытереть пот со лба.
Она заранее позаботилась о жилье – сняла маленькую комнатку в доме аджуммы[4], живущей в Корейском квартале без семьи. Это место порекомендовала Мине подруга, миссис Син – бывшая коллега, которая три года назад иммигрировала в Америку с мужем и двумя детьми.
Подойдя к краю тротуара, Мина остановила такси. Водитель – высокий сикх – помог засунуть два огромных чемодана в багажник. Мина внезапно осознала, что никогда прежде не встречала сикхов.
Несмотря на открытое окно, в салоне была парилка. Пот уже заливал ей лицо и шею. Мина протянула водителю листок в линейку с адресом на английском, написанным кривым, угловатым почерком, выдающим ее нервозность, – она словно подписывала контракт на всю жизнь.
– Вы тут впервые? – спросил водитель, дружелюбно глянув на пассажирку в зеркало заднего вида. Его темный тюрбан касался крыши машины.
– Про-стите? – неуверенно переспросила та на английском.
– Впервые тут?
– Ох! – Она принялась лихорадочно копаться в памяти в поиске английских слов, будто в комоде с кучей ящичков.
– Не говорите по-английски? – понял ее затруднения водитель.
– Нет, – покачала она головой.
– По-китайски?
– Корея.
Водитель выехал на шоссе. Мина заметила, что шум дорожного движения складывается в своеобразную грубую симфонию, где грузовики исполняют роль труб, визг тормозов – скрипки, ругань водителей – хора. Из окна одной машины грохотала синтетическая поп-музыка, в то время как из другой будто с пластинки играла старая песня Тодди Ти The Batterram. Мужской выкрик: «Чтоб тебя!» – походил на звон тарелок.
Влажная одежда липла к телу. Мина вытерла с лица пот, стараясь не испортить макияж, и вцепилась в подлокотник на дверце.
Всматриваясь в прохожих на улицах Лос-Анджелеса, Мина гадала, где же все корейцы. В соседних машинах время от времени мелькали привычные азиатские лица, но здесь, в этой дисгармонии бетона, металла и стекла, пахнущей бензином и резиной, не встречалось ничего родного. Она чувствовала себя бесплотной в этом новом месте, языка которого не знала, вывески и рекламные щиты кричали что-то по-английски – сплошную бессмыслицу.
Мина порылась в сумочке и достала фотографию, которую всегда носила с собой. На ней она была запечатлена с мужем и дочерью – оба погибли. Держа снимок дрожащими руками, Мина провела большим пальцем по лицу мужа, потом по лицу дочери, мягкому и безмятежному после целого дня прогулок по лесу. Ей захотелось поцеловать фотографию. Внезапно вспомнился последний разговор с дочерью и как Мина отругала ее из-за какого-то пустяка – кажется, из-за разбитой тарелки.
Знала бы тогда Мина, что видит дочь в последний раз, стала бы она кричать? Конечно, нет. Она бы прижала ее к себе и поцеловала. Она бы призналась, что, когда та все ломает и устраивает беспорядок, маме становится страшно, поскольку она не готова расстаться хоть с чем-то в этой жизни, даже с какой-то мелочью. У нее недостаточно сил, чтобы каждый раз восстанавливаться.
А потом произошло то, чего Мина боялась больше всего, – она вновь все потеряла.
– Вот мы и приехали.
По щекам катились слезы. Лицо водителя в зеркале заднего вида нахмурилось. Он вытащил чемоданы на бетонную дорожку, которая плавно спускалась ко входу в дом, такой же искалеченный, как и сама Мина, с потрескавшейся бежевой штукатуркой, заклеенными скотчем окнами. Повсюду хаотично росли апельсиновые и лимонные деревья и сорняки. Черепица на крыше местами отвалилась, местами покосилась. Мина положила фотографию обратно в сумочку и осторожно вытерла слезы, прежде чем постучать в дверь.
Водитель стоял рядом, ожидая ответа. Она чувствовала себя неловко, не зная, как отблагодарить его за молчаливое присутствие, которое ее успокаивало. Она еще раз постучала. Дверь отворила женщина лет пятидесяти с коротким каштановым каре, седым у корней, она склонила голову и поздоровалась с Миной на корейском.
– Миссис Ли?
– Это я. – Мина повернулась к водителю. – Спасибо. Как… много?
– О, нисколько. В следующий раз. – Он протянул ей визитную карточку. – Можете расплатиться в следующий раз.
– Нет, нет. – Мина полезла в сумочку за деньгами.
Водитель занес чемоданы в дом и ушел, но в конце тропинки остановился и, повернувшись, сказал:
– Удачи. Все наладится.
Мина лишь помахала ему на прощание, не найдя слов.
– Позвольте помочь вам с вещами, – предложила хозяйка. – Вы, должно быть, устали.
– Нет, ничего.
Они взяли по чемодану и прошли в глубь дома, темного и прохладного, как пещера. Вентилятор в углу гостиной развевал занавески. На замусоленных стенах не было никаких картин или фотографий, за исключением нескольких портретов Иисуса. На тумбочке стояла керамическая статуэтка Девы Марии.
– Я покажу вам вашу комнату.
Мина лежала на своей двуспальной кровати, страстно желая что-нибудь предпринять: сходить за продуктами, найти работу, позвонить миссис Син – что угодно. Но в ее комнату еще не провели телефон, а разложенная туристическая карта Лос-Анджелеса, которую она привезла из Кореи, сбивала с толку: главные достопримечательности, такие как голливудская «Аллея славы», Беверли-Хиллз и Диснейленд, разделялись несколькими километрами автострады. Мина уставилась в потолок молочного цвета, оцепенев от страха перед необходимостью решать, что делать дальше. Ей предстояло еще столько всего изучить.
Закрыв глаза, Мина глубоко вздохнула, стараясь не паниковать – стараясь ничего не чувствовать. Она устала чувствовать.
Она попросила бога ей помочь, указать верный путь.
Почти вся ее собственность в Сеуле была распродана, заявление на увольнение – подписано. Без мужа и дочери ей нечего делать в той стране, на тех улицах, в узких переулках, где шаги эхом отдавались от стен. Мине оставалось лишь покориться судьбе, которая привела ее прямо в эту комнату с открытыми окнами, где она теперь лежала, покрытая липким потом, на чистых чужих простынях, уставившись в потолок – тоже чужой.
В дверь постучали.
– Да? – ответила Мина на корейском, садясь и стараясь не смять лежащую рядом карту.
– Здравствуйте, – прозвучал незнакомый женский голос, немного хриплый, но четкий.
Мина поправила прическу и открыла дверь. Перед ней стояла кореянка, возможно, немного старше ее, с вытянутым лицом, высокими скулами и волнистыми волосами, которая тепло улыбнулась и сказала:
– Я живу в соседней комнате. – Она махнула рукой в глубь коридора. – Вы только что приехали?
– Эм, да.
– Вы, должно быть, устали.
– Да, очень.
– Я приготовила ужин. Хотите присоединиться?
– О, что вы! – смутилась Мина, но желудок предательски заурчал. – Не стоит.
– Пожалуйста, присоединяйтесь. Я сварила рис и суп.
Голова пульсировала на переносице и по вискам. Хотелось нырнуть обратно в постель, но Мине не помешало бы подкрепиться, а у нее самой ничего не было, к тому же она еще не знала, как добраться до продуктового магазина.
– Еды вполне хватит на двоих, – заверила ее соседка.
Мина последовала за ней на кухню, где на небольшом столике, накрытом на двоих, стояли пиалки с панчаном[5] из кимчи́ – квашеной пекинской капусты с острым перцем, – приправленного шпината и соевых ростков. Глядя на аккуратно разложенные столовые приборы, Мина вдруг осознала, что у нее почти ничего нет, и почувствовала себя маленькой и беспомощной. Ей придется заново все это покупать: посуду, столовые приборы, по меньшей мере одну кастрюлю и одну сковородку.
– Пожалуйста, присаживайтесь, – пригласила ее соседка.
Расположившись на мягком уголке, Мина оглядела кухоньку, которая явно уже долгие годы не видела ремонта. Засаленные обои с узором из крошечных сиреневых цветочков местами отклеивались. Некоторые дверцы шкафов не закрывались полностью или висели косо, будто вот-вот отвалятся.
– Горячо, – сказала женщина, ставя на стол две тарелки риса и кимчи ччигэ – густой суп с кимчи, тофу и грибами. Над едой поднимался густой пар, и Мина вдруг осознала, что не ела нормально уже почти целые сутки. Возникло желание накинуться на еду, однако она сдержалась из вежливости перед новой знакомой.
– Пожалуйста, угощайтесь. – Женщина кивнула на тарелку перед Миной. – Откуда вы приехали?
Та подула на суп, прежде чем попробовать еду, показавшуюся ей самой вкусной на свете. Терпкость соевой пасты на языке взбодрила тело, а в душе расцветала весна с сиреневыми полевыми цветами. Этот вкус напомнил Мине первую трапезу после потери родителей. Ее с грязной обочины подобрал деревенский старик, отвел к себе домой и накормил порцией твенджан ччигэ – рагу из соевой пасты. Она рыдала во время еды, и слезы капали в тарелку, а старик, у которого во рту не хватало половины зубов, похлопывал ее по спине, пытаясь утешить. Конечно, он хотел ей помочь, но что можно было сделать во время войны, когда ребенок – лишний рот и обуза, когда дети терялись чуть ли не каждый день, а менее удачливых разрывало в клочья на глазах родителей?
– Я из Сеула, – ответила Мина на вопрос женщины.
– Я тоже. Ну, недалеко от него.
– О! – только и произнесла Мина.
Остаток ужина прошел в молчании. С улицы слышалось стрекотание сверчков. Две одинокие женщины, живущие в этом доме без мужей и, очевидно, без детей, – просто квартирантки.
Избыток вопросов мог привести к избытку информации – избытку схожего жизненного опыта, избытку боли.
В ту ночь Мине ничего не снилось. Блаженное забытье, лучший сон за последние месяцы – без таблеток, алкоголя и даже без молитв.
Утром она отправилась в ванную, которую делила с соседкой. Мина вытащила из сумки зубную пасту с мылом и положила на туалетный столик, стараясь не потревожить чужие вещи: сложенную розовую мочалку, скользкий кусок мыла и зубную щетку в ярко-зеленом пластиковом стаканчике. В отражении ее черные волосы падали на плечи спутанным птичьим гнездом. Мина не смогла найти расческу, поэтому попробовала пальцами разгладить беспорядок на голове, выбрасывая выпавшие волоски в мусорное ведро.
Понежившись под теплым душем, она снова легла в постель, чистая и расслабленная, готовая не думать о мире еще какое-то время. У окна сладко щебетала птичка, а в нескольких домах от нее газонокосилка истребляла сорняки с яростным жужжанием.
Стук в дверь заставил Мину вздрогнуть. Она встала, чтобы открыть.
– Вам ничего не нужно? – спросила хозяйка. Ее лицо было мягким и нежным, губы слегка подкрашены розовой помадой.
– О! – недоуменно отозвалась Мина, поправив полотенце на голове.
– Я еду в магазин. Хотите со мной?
– Ах да, конечно! Мне только нужно одеться.
Несмотря на жару, Мина надела длинную полосатую юбку и коричневую блузку, затем аккуратно, словно рисуя картину, подвела глаза жидкой тушью и подкрасила губы розовой помадой. Переживая за деньги, спрятанные в носке под матрасом, она заперла дверь спальни на висячий замок.
Они забрались в машину хозяйки и минут пять ехали с опущенными стеклами и яростно дующим в лицо кондиционером, щурясь на залитую солнцем пыльную дорогу. Повсюду, казалось, был сплошной бетон, за исключением высоких пальм с колючими стволами и потрепанными кронами, унылых и скрюченных цитрусовых деревьев, а также гибискусов с крупными цветками и выжженной солнцем пепельно-зеленой листвой.
– Ваша подруга, миссис Син, говорила вам об аренде? – спросила хозяйка.
– Да, двести долларов, верно? Я заплачу, когда мы вернемся.
– Вы уже нашли работу?
– Нет еще. – Мина окинула взглядом витрины магазинов и яркие вывески на корейском языке: аптека, книги, уроки игры на фортепиано. – У подруги есть знакомые в ресторане. Она может попросить, чтобы меня взяли официанткой или поваром. А вы чем занимаетесь?
– У меня свой магазин одежды. Маленький, так что я справляюсь.
– Одежды? Какой?
– Женской.
– Раньше я тоже занималась дизайном одежды.
– О, в самом деле?
– Да, я работала на небольшой швейной фабрике в Сеуле.
– Хм. – Хозяйка прибавила скорость, меняя полосу. – Я бы вас наняла, мне не помешала бы помощница.
– Вот как? – встрепенулась Мина.
– Только дела у нас идут не лучшим образом… Видите ли, с тех пор как от меня ушел муж, я едва свожу концы с концами.
Они въехали на большую парковку перед отдельно стоящим корейским супермаркетом. Вокруг царило оживление – туда-сюда сновали машины различных классов и степени новизны (блестящие «Мерседес-Бенцы», потрепанные «Бьюики», внедорожники «Форд»), матери под руку с детьми загружали в багажники сумки с продуктами, в стороне молча курили работники магазина на перерыве.
– Идиот! – выкрикнула хозяйка водителю, занявшему парковочное место у нее перед носом.
Наконец припарковавшись, хозяйка направилась внутрь, машинально захватив тележку. Мина последовала за ней. Повсюду пестрели вывески на родном корейском, что несколько утешало. В магазине вообще все было корейским: и бренды продуктов, и язык на упаковках, и многие работники, и покупатели.
В овощном отделе Мина взяла себе маленький арбуз, два апельсина, шпинат и пакет лука, после чего пошла за основными продуктами: рисом, лапшой, тведжаном и кочхуджаном – обычной соевой пастой и с острым перцем. На удивление цены оказались вполне приемлемыми, а в некоторых случаях даже ниже, чем в Сеуле.
У кассы Мина неуверенно вытащила из кошелька двадцать долларов – новую для себя валюту. Кассир – мужчина лет тридцати пяти, моложе Мины, с густыми черными волосами, седыми на висках, – опустил глаза, словно специально избавляя ее от пристального взгляда, который мог ее смутить. У него были худые, изящные руки. Мина вдруг осознала, что тяжело дышит, а в груди расползается жар.
Упаковщик продуктов погрузил их покупки в тележку, и Мина с хозяйкой пошли к выходу мимо большой доски объявлений, на которой среди обилия рекламы банков, церквей и различных услуг по ремонту на розовом листе крупными корейскими буквами было написано: «Требуются работники».
Мина обернулась на кассира, пробившего ее покупки, который на этот раз посмотрел на нее в ответ и улыбнулся. Отвернувшись, она продолжала чувствовать на себе его взгляд, мысли вернулись к холодным монетам – сдаче, которую он положил ей в руку, при этом кончики его пальцев слегка задели ее ладонь, так нежно, будто лепестки розы… или у Мины разыгралось воображение? Выдумала ли она это прикосновение, это ощущение?
Бешено колотилось сердце. Перед мысленным взором стояло его лицо с изогнутой верхней губой, с пристально смотрящими на нее мягкими карими глазами.
Марго
Осень 2014 г.
Забрав из центра свидетельство о смерти матери, Марго поехала в полицейский участок. Над головой раскинулись жухлые пальмы, освещенные бронзовыми лучами утреннего солнца. Ей еще не доводилось бывать в новом участке, но отчего-то она представляла его похожим на свою начальную школу – неопрятную, пахнущую химическими чистящими средствами, меловой пылью и резиной.
Разновозрастные посетители в зале ожидания выглядели встревоженными либо просто утомленными. На одном из стульев, скрестив руки на груди и понурив взгляд, сидел старик в красной футболке поло, с золотыми браслетами на запястьях. Рядом женщина с растрепанным медно-рыжим пучком на голове присматривала за играющими детьми.
У Марго под глазами залегли тени, она не спала уже вторую ночь подряд, преследуемая образами мертвой матери с ее аккуратным каре и изящно выставленной рукой, будто в попытке до чего-то дотянуться или, быть может, смягчить падение – инстинктивное стремление придать себе напоследок некоторую опору, некоторую грацию.
Тогда, после того как разъехались полицейские и «Скорая», Марго с Мигелем нашли отель на окраине Голливуда недалеко от Вермонт-авеню – невзрачное трехэтажное строение с бежевой штукатуркой – типичная для тех мест гостиница сомнительной чистоты, с узорами на покрывалах, призванными скрыть пятна.
Большую часть следующего дня Марго провела в номере, задернув темно-бордовые шторы на окне. Сердце ныло так, будто его швырнули в ступку и принялись перемалывать пестиком, состоящим из образов матери в гостиной – в их гостиной, – которая представляла собой картину обычной жизни, пошедшей под откос. Все вещи в комнате стали молчаливыми свидетелями последнего вздоха мамы: разбитая тридцатисантиметровая статуэтка Девы Марии, опрокинутая пиала с орехами, брошюры экскурсий в национальные парки (Йеллоустон, Йосемитский, Гранд-Каньон) на кофейном столике. А еще этот запах – гнилостный смрад…
Последний раз Марго навещала маму почти год назад, на Рождество. Память воскресила дни, проведенные в ее лавке, украшенной гирляндами. Марго развешивала одежду на вешалках, подметала серый ковролин, пробивала и упаковывала покупки у прилавка или помогала посетителям выбрать идеальные подарки – малиновый свитер с вышитыми колокольчиками, пара джинсов, облегающее платье на Новый год.
Каждый вечер, за исключением рождественского ужина в местном корейском ресторане, Марго с мамой ели дома: обычное рагу, разнообразные панчаны и жареная рыба – скумбрия или желтый горбыль. Они ели молча под пыльной люстрой, стол загромождали разномастные тарелки и пиалки, накопившиеся за годы жизни: с рисунками из роз, пастельных цветов, в бело-голубую клетку, украшенные коричневыми бабочками и цветами. В их квартире было полно всяких вещиц, как и в любой другой семье, но почти все они появись дома скорее случайным образом, нежели благодаря сознательному выбору: их покупали по акциям, на барахолках или получали в качестве подарков от знакомых, как вещи из затонувшего корабля, выброшенные на берег. Мама не разрешала ничего выбрасывать.
Однако, будь ее воля, Марго бы испепелила все это дотла. Квартиру в Сиэтле она оформляла аскетично и с вниманием к каждой детали, склоняясь к нейтральным цветам без узоров – возможно, в качестве бунта против матери и всего, что та представляла: бедности, безвкусицы, чужеродности и отсутствия порядка.
– Ты собираешься остаться в Сиэтле? – спросила тогда мама за ужином. Ее аккуратное каре с сединой на висках было заправлено за розовые уши, открывая серьги-кольца, блестящие, как металлические приманки для рыб. Она не подняла взгляда от мак-кимчи – легкого варианта кимчи – острого и алого, – который всегда готовила сама.
– Да, мне там нравится, – ответила Марго по-английски и проглотила последнюю ложку миёккука – супа из морской капусты – со вкусом хамсы и каплями кунжутного масла.
– Но там же вечно идут дожди.
– Не страшно, я привыкла.
Ложь. Марго ненавидела дождь и скучала по Лос-Анджелесу. Только она не представляла, как здесь жить. В Сиэтле у нее уже была приличная работа, которая позволяла ей снимать собственную квартиру в тихом жилом районе, где круглый год пахнет елями и соснами (единственные иголки, валяющиеся на улице, – с деревьев). В Лос-Анджелесе же ей придется жить с матерью, по крайней мере на первых порах, о чем Марго не могла и помыслить. Она не знала, как объяснить это маме ни на корейском, ни на английском, ни на любом другом языке.
– У тебя есть парень? – Этот вопрос звучал гораздо чаще, чем Марго хотелось бы. Иногда мама задавала его обыденным тоном, с ноткой надежды на то, что дочь встретит ответственного и доброго парня и захочет выйти замуж, завести семью. Однако порой в ее голосе звучали опасения, что та сделает прямо противоположное – будет пить, гулять допоздна, встречаться с мужчинами, которым наплевать на ее чувства, на ее будущее и на ее жизнь, а в конечном итоге забеременеет и останется одна, что в теории в то время вполне могло произойти.
Марго на тот момент уже месяц встречалась с Джонатаном, коллегой на двадцать лет ее старше, он работал консультантом по трудоустройству для людей с ограниченными возможностями. Она вспомнила их первый поцелуй – узкие столбы солнечного света на стенах офиса, нежное касание губ, неприятный запах изо рта, земляной привкус сигары, смешанный с чем-то еще, яркий аромат цитруса, звучный голос, как из старинного радио, зовущий ее по имени: «Марго».
Однако рассказать об этом матери она не могла. Разве та в состоянии понять отношения, не имеющие никакого смысла ни для самой Марго, ни для ее друзей? Существовало лишь одно логичное объяснение, которое она никогда не смогла бы произнести вслух, – ей просто было одиноко и скучно, а Джонатан ее интриговал – мужчина в возрасте, коллега, слепой, вдовец. У него за плечами огромный жизненный опыт, и рядом с ним Марго совсем забывала о себе. Он возвышался над ней, затмевал своей тенью. Рядом с ним она чувствовала себя крошечной – ее характер, поиск смысла жизни и все мечты о творческой профессии, о гордости за личные достижения растворялись, исчезали.
Нет, объяснить это матери невозможно. Даже если бы Марго достаточно хорошо говорила по-корейски, разве мама была в состоянии понять это чувство – этот своеобразный голод? Марго вовсе не думала о смерти, а скорее хотела спрятаться, стереть свою личность с лица земли. Она мечтала стать художницей, только это ненадежная профессия. Разве она могла позволить себе тратить время и деньги на занятия искусством? Как можно ступить на этот скользкий путь творчества, если однажды ей придется содержать не только себя, но и маму? В конце концов, у них больше никого не было, им больше не на кого положиться. Поэтому, раз уж Марго и так многого себя лишает, почему бы не пойти в этом до конца – раствориться в отношениях с мужчиной, который всегда говорил ей, какая она замечательная, умная, заботливая, добрая? Благодаря ему Марго чувствовала себя самым важным человеком на земле, потому что растворилась в нем полностью, без остатка. Марго всегда выслушивала его, поддерживала и одобряла. Она была похожа на мать, о которой сама мечтала.
Ничего из этого маме не понять. Поэтому Марго вновь солгала:
– Нет, у меня нет парня. Слишком много работы.
Мама встала, убирая со стола пустые тарелки и пиалы, на которых не осталось ни зернышка риса.
– Хотела бы я, чтобы ты жила рядом, – мягко сказала она, прежде чем отвернуться к раковине и приступить к мытью посуды.
Марго испытала облегчение оттого, что тема отношений закрыта. И все же ложь оставляла неприятный осадок – какая неблагодарная дочь, мама стольким пожертвовала ради нее, а она даже не может выучить корейский, пусть и только для общения с матерью. В глазах защипало от слез, которые Марго от нее прятала.
С тех пор прошел почти год. В конце концов ее отношения с Джонатаном завершились через два месяца самым предсказуемым и банальным образом – разбитым сердцем. А мамы больше нет в живых.
Марго всегда думала, что еще полно времени – завтра, на следующей неделе, через год – на откровенный разговор с матерью. На то, чтобы сказать ей, как сильно она ее любит, но все же не в силах жить рядом – не в силах жить с ней под одной крышей.
Теперь у Марго уже никогда не будет возможности объяснить это маме. Помочь им обеим понять друг друга.
– Марго? – Кто-то позвал ее из приемной. Обернувшись, она увидела сержанта Цоя, который приезжал на вызов, когда Марго обнаружила тело матери. Он был молод – возможно, немного старше ее, – волосы блестели, как глянцевые, будто он только вышел из душа. В руке он держал белую кружку, из которой поднимался мягкий пар. И все же полицейская форма и оружие напрягали Марго, не позволяли расслабиться. Она старалась не смотреть сержанту в глаза.
– Не хотите чего-нибудь, кофе или воды?
Отказавшись, Марго встала и последовала за ним по длинному светлому коридору, пахнущему воском для пола, мимо вереницы закрытых дверей. Они вошли в просторный кабинет с несколькими столами и высоким стеллажом, забитым документами и юридическими справочниками.
Сержант Цой сел за стоящий у окна стол, на котором лежали открытая папка с разноцветными листами приглушенных тонов и разлинованный блокнот. Марго расположилась напротив него. На окне висели вертикальные жалюзи, оттенявшие его лицо с высокими скулами, острым подбородком и густыми бровями. Марго вдруг подумала, что он довольно привлекательный, и разволновалась еще сильнее. Мысли беспорядочно заметались в голове.
– Мы раньше не встречались? – неожиданно спросил сержант.
– Не припомню. Я давно здесь не живу.
– Какую школу вы окончили?
– Школу Фэрфакса.
– Ах вот оно что! Я тоже!
– В самом деле? – Марго совсем его не узнавала и вообще не помнила других корейцев в школе. Она дружила в основном с мексиканцами, сальвадорцами и филиппинцами.
– Ага, кажется, вы учились на пару классов младше. – Сержант улыбнулся. – Как тесен мир.
Отчего Марго совсем его не помнила? Впрочем, она была творческим и асоциальным подростком. Ее больше занимали эксперименты с наркотиками – не более половины таблетки ЛСД на языке – и рисование натюрмортов; она часто пряталась от людей в приглушенном красном свете проявочной. Он же, скорее всего, был популярным спортсменом.