Последняя история Мины Ли

Когда она занималась дочерью, ее тело сильно изменилось, существенно окрепло. А теперь единственное, за чем ей нужно присматривать, – это продукты, они все, что у нее осталось. От этих мыслей Мина начинала плакать и принималась трудиться еще усерднее и быстрее, чтобы заглушить боль и тоску.

Однажды в подсобке, когда она перекладывала на тележку коробки с соевым соусом, со скрипом отворилась дверь в кабинет, на пол упал косой луч света, и из него с черным холщовым мешком в руке вышел мистер Пак. На поясе поблескивала рукоятка пистолета.

– Вы уверены, что справитесь? – Он подмигнул ей так неуловимо, будто ему пыль попала в глаз.

– Да, все в порядке. Спасибо. – Мина старалась не смотреть на него.

– Вам нравится в Америке?

– Да. Постепенно привыкаю.

– Тяжело, не правда ли? – Мистер Пак с глухим звуком опустил мешок на пол. У Мины сложилось впечатление, что тот набит наличными. Скорее всего, мистер Пак направлялся в банк. С пистолетом.

Присев, он поднял одну из коробок и погрузил на тележку.

– Ну, как бы тяжело ни было, продолжайте в том же духе. Продолжайте стараться.

– Угу.

– Я много работал, очень много. И теперь я владелец. Здесь все – мое. – Он обвел руками магазин или даже всю вселенную, как будто она тоже принадлежала ему, и улыбнулся так широко, что Мина увидела золотой зуб у него во рту.

Вспомнив о пистолете на ремне, она отступила и сухо отозвалась:

– Понятно.

– Да, я здесь уже… – продолжал мистер Пак, не замечая отсутствия энтузиазма у собеседницы, – дайте подумать… с тысяча девятьсот шестьдесят второго!

– Как долго.

– Это точно, но вы же видите, что бывает, если много работать?

– Вроде бы.

– Это окупается. – Мистер Пак выразительно приподнял брови и наклонился за своим мешком.

«Да что вы?» – хотелось язвительно ответить Мине. Она в это не верила. Не совсем. Как можно верить в меритократию[7], когда никто из ее окружения – женщины, с которыми она жила, и работники магазина – никогда не сможет владеть супермаркетом, как бы усердно ни работал. Повезет еще, если они смогут владеть хоть чем-нибудь. Как и Мина, они всегда будут жить на съемных квартирах, и все в их жизни будет подержанным. Кем этот умник себя возомнил? Он, вероятно, считал ее одинокой женщиной, которую можно подразнить, и она будет рада вниманию, любому вниманию.

Муж Мины всегда безраздельно в нее верил и обращался с ней как с равной. Он вообще ни с кем не стал бы разговаривать в подобном тоне. Он был нетипичным корейцем, возможно, именно поэтому она так сильно его любила.

– Да, много работайте, зарабатывайте, и вам воздастся. Ваши усилия вовсе не напрасны.

– Хорошо, – сухо ответила Мина, подавив желание закатить глаза, и нагнулась за коробкой. Мистер Пак придержал тележку, чтобы она не двигалась. Мина подвинула тележку к себе ногой.

– Я справлюсь. – Поставив коробку сверху остальных, она толкнула тележку в зал, с облегчением удаляясь от собеседника.

Мина не знала имени своей соседки, да это и не имело значения, поскольку она обращалась к ней так, как в Корее обращаются к подругам – онни, «старшая сестра». Онни хорошо говорила на английском, и в ее речи даже слышался гнусавый южный выговор, как в вестернах, которые любил смотреть муж Мины. Она помогла ей провести телефон и поделилась всеми своими картами и информацией о транспорте, чтобы Мине было легче передвигаться по городу.

Онни любила китайские груши и мандарины, поэтому Мина приносила немного с работы, а еще какой-нибудь освежающий напиток, например сикхе – сладкий рисовый напиток, – который также обожала ее дочь. В жаркий вечер Мина могла залпом осушить целую бутылку сикхе, в то время как обычно ограничивалась стаканом после ужина, отдыхая на кухне, мокрая от пота. Из открытого окна доносились стрекотание сверчков и корейские новости, которые смотрела хозяйка.

Онни часто работала по ночам, но раз или два в неделю у них получалось вместе поужинать. Обычно они обсуждали прошедший день и Америку, или онни переводила для Мины какие-нибудь документы и выписки по счетам, не более того. Они никогда не заходили к друг другу в спальни. Онни читала у себя толстые английские романы или слушала классическую музыку, которая, даже приглушенная дверью, наполняла весь дом умиротворением – ноты плавно сменялись, складываясь в ритмичные мелодии.

Как-то вечером в конце июля, примерно через месяц после переезда в Лос-Анджелес, Мина зашла на кухню, пахнущую луком и тверджан ччигэ, чтобы приготовить простой ужин, набить поскорее желудок и лечь спать под стрекотание сверчков. Онни стояла у плиты, перемешивая ччигэ в большой кастрюле из нержавеющей стали.

– Как работа? – поинтересовалась она.

Мина открыла холодильник.

– О, хорошо. Думаю, могло быть хуже. Как дела в ресторане?

– Да то же самое. – Онни взглянула на яйцо в руке Мины и улыбнулась. – Я приготовила целую кастрюлю ччигэ. Хотите?

– Спасибо, вы слишком добры ко мне.

– Не глупите. Вы выглядите уставшей, поешьте со мной.

Онни забрала у Мины яйцо и вернула в холодильник.

– Просто садитесь, я все приготовлю.

Мина разложила бумажные салфетки и столовые приборы на подставках под горячее. Кого же ей напоминала эта женщина? Может, одну из монахинь в приюте? Воспоминания о детских годах и людях, которых Мина когда-то знала, стали расплывчатыми, вытесненными из памяти – сначала работой, затем браком.

Какое-то время они ели молча, затем Мина спросила:

– Сколько вы уже здесь живете?

– Пару лет.

– В Америке?

Онни рассмеялась.

– О, нет, в этом доме. В Америке – гораздо дольше. Раньше я жила в Техасе. Вы знаете, где это?

– Слышала.

Онни вытерла губы и спросила:

– Почему вы приехали именно в Лос-Анджелес?

– Здесь живет моя подруга, коллега из Сеула. Мне пока не удалось с ней встретиться. Она постоянно работает в своей химчистке. – Мина натянуто улыбнулась. – Но мы увидимся в это воскресенье в церкви. Она за мной заедет.

Скорая встреча с миссис Син, с которой Мина не виделась уже много лет, была светлым пятном в жизни.

– Понятно. Хорошо, что у вас есть церковь.

– А вы ходите в церковь?

– Нет.

Вновь воцарилась тишина, которая продлилась до самого конца ужина, когда Мина встала, чтобы вымыть посуду. Ей не терпелось поскорее добраться до постели.

Несколько недель спустя Мина поняла, почему онни избегает церкви.

Хоть в основном и без злого умысла, многие женщины в церкви навязчиво расспрашивали Мину о муже и детях, как будто забыли ее расплывчатый ответ при первом появлении. Ей хотелось солгать, сказав, что у нее никогда не было семьи, просто чтобы избежать этого разговора, но женщины, хоть и не явно, смотрели свысока на тех, кто не мог выйти замуж. Как привлекательная женщина, прожившая всю жизнь в Корее, окруженная корейцами, могла никого не встретить? Должно быть, с ней что-то не так. Только вот что именно?

Однажды после воскресной службы в полутемной обедне на первом этаже церкви Мина с миссис Син и другими женщинами обедали кимчи, роллами и остывшим чапче – праздничной закуской на основе фунчозы. Под градом обычных назойливых расспросов Мина, утомленная попытками избежать клейма, наконец сдалась и призналась:

– Они мертвы. – И громче повторила: – Они мертвы.

Женщины замерли – некоторые с палочками, поднесенными ко рту.

– Все? – спросила самая назойливая – между зубами у нее застрял кусочек зелени.

– Да, все… – Мина помолчала и добавила: – Все двести. – Она мило улыбнулась. – Целая секта. Они все были моими.

Женщины разом ахнули. Сидевшая рядом миссис Син поперхнулась от смеха. Назойливая дама бросила на Мину колючий взгляд и, подняв брови, оглядела остальных, которые заерзали на своих пластиковых складных стульях.

– Погибли ее дочь и муж, – объяснила миссис Син. – Теперь вы довольны?

После этого женщины начали ее избегать. Возможно, они просто не знали, о чем разговаривать с относительно молодой женщиной без семьи, или же им пришлась не по нраву шутка о секте. По крайней мере, у Мины оставалась миссис Син, которая уже несколько лет жила в Америке и много работала в своей химчистке на Вермонт-авеню. Они обычно вместе обедали в церкви после службы, или подруга приглашала Мину к себе домой, где та могла полюбоваться на ее семью и жизнь. У нее была большая двухкомнатная квартира в Корейском квартале, веселый и добрый муж и двое неуклюжих детей-подростков.

Во время этих обедов Мина часто хотела рассказать старой подруге о работе – признаться, что ужасно устала и ненавидит босса, – но сдерживалась. Обычно обед проходил в тишине. Мина иногда интересовалась детьми, а ее жизнь они старались не обсуждать.

Миссис Син не очень хорошо знала мужа и дочь Мины, но могла представить, каково было их потерять. И все же корейцы не умеют говорить о смерти. В культуре и стране произошло столько потрясений из-за войн, что люди упорно придерживаются своего рода практичного молчания, которое выражает как благодарность за то, что у них есть сейчас, так и неутолимую печаль, по-разному влияющую на людей. Некоторые спиваются, выживая лишь за счет нежелания семей признавать их зависимость. Иные впадают в одержимость символами статуса: роскошными автомобилями, дизайнерской одеждой и дорогими часами. Другие неутомимо работают, пытаясь заглушить боль, что, по крайней мере, приносит какие-то плоды: деньги в банке, крышу над головой, еду на столе.

Миссис Син пыталась заполнить молчание сплетнями о тех, кто жил в ее доме, о женщинах из церкви. Она рассказала Мине о некой даме лет сорока, которая изменила мужу с молодым человеком.

– Вот чокнутая, – прокомментировала миссис Син. – Он лет на десять ее моложе.

– Целых десять?

– И она копит деньги, чтобы сбежать с ним. – Они обе рассмеялись. – Просто сумасшедшая, – продолжала миссис Син. – В конце концов она забеременеет и что потом?

Марго

Осень 2014 г.

На следующий день Марго с Мигелем проехались по потенциальным съемным квартирам недалеко от его новой работы в Бербанке – городе рядом с Лос-Анджелесом, – к которой ему предстояло приступить в будущий понедельник, а вечером Марго одна поехала на мамину квартиру, поскольку Мигель пошел на свидание с новым знакомым. Марго пришлось прежде заверить его, что сама прекрасно справится. Он пообещал вернуться вечером к ней в отель.

Они решили перебраться в мамину квартиру на пару дней, чтобы сэкономить деньги, поскольку за нее было уплачено на месяц вперед, а начальник Марго продлил ей отпуск – без содержания, разумеется. И когда Мигель найдет подходящее жилье – скорее всего, на этой неделе, – Марго останется у мамы одна, пока не закончит уборку и не рассортирует вещи: какие можно забрать с собой, а какие – пожертвовать на благотворительность.

По словам хозяина, летом к маме часто приезжал мужчина – скорее всего, у них был роман. Возможно, именно на этого мужчину она кричала в прошлые выходные – в те самые выходные, когда умерла. Марго не совсем доверяла хозяину, и все-таки какой ему был смысл лгать? Нужно выяснить, кто навещал маму в тот вечер, если вообще навещал. Сержант Цой еще не перезвонил, но у нее не было времени ждать – ни его, ни кого-либо другого. Тело мамы наглядно демонстрировало, что порой промедление может слишком дорого обойтись – всего час, день или неделя, и будет поздно. Порой у нас есть только настоящий момент – есть только здесь и сейчас, секунды ускользают, как песчинки сквозь пальцы.

Марго включила свет в спальне мамы. Несмотря на прохладу снаружи, она не закрывала окна последние четыре дня, чтобы выпустить дух смерти, витающий в квартире – в их квартире, той, в которой Марго прожила всю сознательную жизнь вместе с матерью.

Она сосредоточилась на том, что просачивалось из окна: запах выхлопных газов и аромат наваристого мексиканского супа посоле, тарахтение скейтборда по щербатому тротуару, женская болтовня по телефону – все это так знакомо и в то же время ново. Район в чем-то изменился, а в чем-то остался прежним.

Раньше тут было много корейцев, а потом большинство накопили достаточно денег, чтобы перебраться в пригород, и теперь по соседству жили в основном латиноамериканцы. И все же их объединяло желание выжить и переехать в место получше. Когда мир успел стать таким? Почему работа и богатство сосредоточиваются лишь в отдельных местах? Почему границы определяют возможности? Насколько плохо жилось маме в Корее? Может, там она чувствовала себя еще более бессильной, чем здесь?

Распахнув белые занавески, Марго глянула на переулок с мусорными баками у стены здания, где соседские дети обычно играли в футбол и гандбол. Затем она подошла к шкафу с аккуратно развешанной маминой одеждой, в отличие от шкафа самой Марго в Сиэтле, где казалось, что весь ее гардероб перекочевал на пол. За эти годы мама насобирала так много вещей! Ничего по-настоящему ценного, но все же ценного для нее самой: старая кожаная куртка восьмидесятых годов, насыщенно-синее платье с большими подплечниками, простое черное платье-футляр, несколько юбок до колен, привезенных из Кореи, которые уже много лет на нее не налезали. Марго порылась в карманах и выудила всякую мелочовку: монетки, выцветшие квитанции, губную помаду и мелкие купюры.

Также в шкафу нашлась пара черных кроссовок, покрытых рыжей пылью, пахнущей чем-то вроде глины. Снова вспомнилась долгая поездка в Вегас много лет назад, на этот раз более отчетливо.

Из открытых окон по щекам бьет горячий воздух вперемешку с мелким песком, похожим на посыпку корейских пирожков ттоку, который ощущается на языке, сухой и зернистый. Над ними парят пухлые кучевые облака, а мимо проносится мир, раскрашенный во всевозможные оттенки охры. Взгляд мамы, твердый как кремень, устремлен на дорогу. По лицу и шее струится пот.

– Куда мы едем? – спросила Марго с заднего сиденья.

– В особенное место.

– А мороженое там будет?

– Надеюсь. – Ее взгляд смягчился. – Будет.

– Зачем ехать так далеко ради мороженого? – спросила Марго по-английски и рассмеялась.

– Не только ради мороженого, – ответила по-корейски мама.

– Наверное, это лучшее мороженое в мире. Самое большое.

Мама поправила воротник, откашлялась и с минуту крутила радио, раздраженная пронзительными звуками, помехами, голосом диктора и обрывками классической музыки.

– Будешь хорошо себя вести, я куплю тебе мороженое. Какое захочешь.

Она бросила на Марго взгляд в зеркало заднего вида. Позади них засигналила машина. Обгоняя их, водитель крикнул: «Вали обратно в свой Китайстан, курица!»

Марго вздрогнула так, будто незнакомец бросил в них камень. Костяшки пальцев мамы на руле побелели, однако она продолжала ехать с прежней скоростью.

Позже Марго задремала. Когда она проснулась, мама спросила:

– Хочешь воды?

Пить хотелось, но она отказалась.

– Возможно, мы… мы встретим кое-кого особенного в Лас-Вегасе, – неуверенно проговорила мама, ее голос дрогнул. – Кого я не видела уже много лет.

Мама изо всех сил сдерживала слезы. Наступили сумерки, на горизонте растянулась фиолетовая полоса с размытыми ярко-розовыми штрихами.

– Не знаю, стоило ли брать тебя с собой. Просто мне не с кем было тебя оставить.

Мама словно говорила сама с собой или с другим взрослым, а не пыталась объяснить происходящее шестилетнему ребенку. Только позже Марго поняла, что, как бы сильно ее ни злила их созависимость, все же мама была глубоко и невообразимо одинока.

Единственными, кто не осуждал ее, были бог и, возможно, маленькая Марго.

Подъехав к городской черте, они остановились в закусочной, где, к большой радости Марго, заказали чизбургеры и картошку фри. Добравшись до отеля, мама рухнула на кровать и тут же отключилась. Марго впервые ночевала вне дома и всю ночь не спала, исследуя новые виды, запахи, ощущения и словно охраняя сон матери. Простыни источали незнакомый ей химический цветочный аромат. Ковер под ногами сильно кололся. Телевизор казался огромным.

Весь следующий день они провели в номере, чего-то ожидая. К вечеру мама выглядела совершенно разбитой. У нее горели лицо и горло, будто от унижения. Она заказала китайскую еду в номер, и они молча ели жирную лапшу, жареный рис и свиные ребрышки из коробок. Затем мама пошла купаться, оставив дверь приоткрытой – наполнив ванну самой горячей водой, какую только могла вынести и от которой запотели все стекла, она сбросила одежду на пол и забралась внутрь. Волосы были завязаны в крошечный хвостик, лицо покрылось потом, как в сауне. Она откинула голову назад, обнажая шею, и закрыла глаза.

Марго нестерпимо хотелось расспросить маму: кого они ждут, почему она такая грустная, не потереть ли ей спину? Только она была слишком напугана, чтобы начать разговор. Марго размышляла, что же сделала не так и где обещанное мороженое.

Примостившись на краешке дивана, она смотрела передачу о живописи – бородатый мужчина с копной вьющихся каштановых волос быстро вырисовывал изгибы и тени впечатляющей альпийской горы, величественной и белой. Как странно, как дико представить, что этот пейзаж, так непохожий на картину за окном – сухую и выцветшую, горящую огнем днем и мерцающую неоновыми огнями ночью, – мог существовать на этой же планете. Марго заснула на диване, и ей снился снег, которого она никогда не видела вживую, и умывание ледяной водой из прозрачного озера, отражающего белые пики гор.

На следующий день мама – в темных очках, скрывающих опухшие от слез глаза, – собрала вещи и отвезла Марго в «Баскин Роббинс». Тогда она впервые побывала в кафе-мороженом. Внимательно изучив ассортимент всевозможных оттенков – шоколадных, ореховых, карамельных, – Марго выбрала шарик сливочного мороженого с крошкой печенья, которое стекало по рожку ей на руки. Мама заказала для себя клубничное и улыбнулась детскому восторгу дочери.

Встряхнув головой, чтобы отогнать воспоминание, Марго вновь посмотрела на запыленную кроссовку в руке и прошла в гостиную, где взяла с кофейного столика одну из брошюр с фотографией захватывающего дух сумеречного Гранд-Каньона, состоящего из рыжих пиков и темных теней. Цвет пыли на обуви соответствовал специфическому цвету пейзажа на фотографии. Возможно ли, чтобы мама носила эти кроссовки в Гранд-Каньоне или национальном парке? Только она ни за что не поехала бы никуда одна.

Марго позвонила в туристическое агентство. Она не ожидала, что кто-то возьмет трубку в воскресенье вечером, но ей ответил хриплый и утомленный женский голос.

– Я бы хотела узнать, обращалась ли к вам моя мама насчет тура? – спросила Марго. – И если да, то была ли она одна или с кем-то и… даже не знаю, приходила ли к вам в офис?

– Э-э, не уверена, что у нас есть такая информация, – ответила женщина, прочистив горло.

– Не могли бы вы заглянуть в свои записи? Ее звали Мина, Мина Ли. – Марго закрыла глаза. – Она умерла. – Голос сорвался. – И я хотела узнать…

– О боже, мне очень жаль! Секундочку… – Женщина положила трубку и вскоре вернулась. – Итак, похоже, она покупала у нас путевку в Гранд-Каньон на двенадцатое сентября.

Потрясенная, Марго спросила:

– Сколько дней она там пробыла?

– Три дня и две ночи.

– Была ли она… одна?

– Нет. У нее был гость.

– Гость? Но кто?

– Его имя у нас не зарегистрировано. Она забронировала двухместный номер.

– Возможно ли… даже не знаю, могу ли я как-нибудь поговорить об этом с гидом? Может, он их видел?

– Давайте вы оставите свой телефон, и он вам перезвонит?

Вероятно, мама надевала эти кроссовки для поездки в Гранд-Каньон. С кем же она была? С мужчиной или женщиной? Почему она ничего не сказала Марго? А что, если прямо перед смертью она с кем-то поссорилась? Почему она кричала? Марго никогда прежде не чувствовала себя такой покинутой и обманутой матерью. Что еще она скрывала?

Опустившись на четвереньки, Марго принялась рыться под кроватью, где хранилась куча коробок с пуговицами и мотками ниток. В углу что-то блеснуло. Она отодвинула кровать от стены, заглянула в угол и узнала обертку от презерватива. Отскочив, Марго резко толкнула кровать на место, после чего плюхнулась на пол и сжалась в комок – обхватила колени руками и спрятала в них голову.

Просидев так какое-то время, она наконец встала, подавив отчаянное желание закричать и кинуться вычищать все до скрипа. На кровати лежал безвкусный плюшевый мишка, белый, но пожелтевший от времени, с лапками, вшитыми в красное сердечко. Марго едва не оторвала ему голову.

Придя в себя, она продолжила обыскивать квартиру. Во вместительной коричневой кожаной сумке обнаружилась жевательная резинка, листовки из церкви и маленькая салатовая записная книжка с адресами. Большинство имен в ней были на корейском, поэтому Марго потребуется много усилий, чтобы прочитать их и попытаться распознать.

Затем она перешла во вторую спальню, когда-то принадлежавшую ей, где мама хранила всевозможные документы и счета. В единственном комоде у стены оставалась старая одежда Марго. Понадобится бумага и ручка, чтобы составить список всех вещей.

Она полезла в потертый письменный стол, купленный когда-то на барахолке, где нашла пластиковый поднос с цветными и угольными карандашами, качественными немецкими ластиками и точилками, которые Марго собирала в детстве, хотя почти не пользовалась. Она словно хранила все эти сокровища для какого-то особого дня, вместо того чтобы наслаждаться ими в настоящем. Только на какое будущее она надеялась? Разве на такое, как сейчас, где для творчества не было места? У нее было столько идей, которые она так и не воплотила в жизнь, столько набросков, о которых не вспоминала долгие годы. Марго вдруг поняла, что в какой-то момент погибла и ее фантазия, задушенная потребностью в практичности, стабильности, чувстве ценности в этом мире, который, казалось, всегда измерял тебя какими-то шаблонами, созданными… для кого, кем? Только не ей. Только не мамой.

Марго вытащила поднос из ящика, чтобы лучше рассмотреть. Под ним лежал конверт. Вскрыв его, она обнаружила черно-белый некролог, вырезанный из местной корейской газеты и датированный октябрем. Текст, который Марго могла прочитать, но не понять, отпечатывался на пальцах. Она изо всех сил пыталась различить знакомые слова, однако разум, как сеть, пропускал бо́льшую часть мимо. Все, что ей удалось разобрать, это «рак», «супермаркет», «жена», «Калабасас»[8] и «церковь».

Марго была уверена, что никогда не встречала мужчину на фотографии, и все-таки он показался ей до боли знакомым – она узнала свои собственные черты на его лице: та же квадратная челюсть, довольно похожие нос и скулы. Она будто заметила свое отражение в зеркале.

Его звали Ким Чанхи.

Вот наконец-то и он. Незнакомец на крошечной черно-белой фотографии. Возможно, Марго когда-то даже прошла мимо него на улице и не обратила ни малейшего внимания.

Теперь он был мертв. Что, если он – отец Марго?

Она закричала, и звук, вырвавшийся из горла, шокировал ее саму.

Мина

Лето 1987 г.

Проработав полтора месяца в подсобке, таская коробки и раскладывая продукты, Мина снова почувствовала себя сильной – впервые с октября прошлого года, когда погибли ее муж и дочь. Она казалась себе почти могущественной. Ей не то чтобы нравился свой внешний вид, просто она не видела в этом проблемы. Она не искала себе мужчину. Ей было достаточно того, что она имела – деньги на жилье и еду, а также сбережения на лечение и будущую жизнь, чтобы продержаться до того момента, пока не придет время умереть и воссоединиться с семьей. Таким был рай в ее представлении: с мужем и дочерью, несколькими монахинями из приюта, которые хорошо к ней относились, и с родителями, потерянными во время войны.

Мина смутно помнила лица родителей, улыбку мамы. Память сохранила их веселые игры – как мама гонялась за ней по всему дому, как она пряталась за большими темными колоннами. Изящно изогнутые линии крыши дома. Жар ондоля[9], теплые полы зимой. Огород, где мама выращивала капусту и редьку дайкон. Запах твенджан ччигэ, кипение бульона из хамсы, вкус сладкой каши из красной фасоли. Голос мамы, подпевающий некой песне – что-то старое, напоминающее оперу. Позже Мина пыталась найти эту песню, часто останавливалась и слушала радио, надеясь вновь ее услышать – напрасно.

В супермаркете у нее появилось несколько друзей, мужчин и женщин, в основном латиноамериканцев, с которыми она едва могла поддержать разговор. К радости Мины, они научили ее нескольким испанским словам и фразам. Она смеялась вместе с ними над своей неспособностью произносить и запоминать самые простые слова. Мина не дурачилась так со смерти родных.

Гектор, который помогал ей с самого первого дня, и Консуэла, полная женщина с редкими волосами, завязанными в хвостик, спрашивали Мину: Como estas, amiga? – «Как дела, подруга?» А она отвечала: Bueno, y tu? – «Хороший, а у тебя?» Bien – поправляли они ее – «Хорошо». И все дружно смеялись.