Витражи

2

Утро выдалось мягким и безветренным. Выпавший за ночь нежный, пушистый снежок еще не успел превратиться в бурое месиво, и город сверкал чистотой, сбросив сразу добрые 500 лет. Над островерхими крышами курились дымки – хозяйки разводили огонь, готовили завтрак. Часы на ратушной площади отбили семь. Груженые крестьянские сани тянулись от городских ворот к рыночной площади. Возницы уныло глядели на спешащих за покупками служанок в теплых пуховых платках – обоз припозднился, все лучшие места на рынке были заняты с ночи. Придется сбывать товар задешево… Пекари первыми открывали свои лавки – по городу плыл аромат свежей сдобы. Колокола церкви Святой миссии нежно пропели утреннюю молитву, но лишь немногие горожане осенили себя святым крестом: столица волшебников относилась к вере спокойно, если не сказать равнодушно. Едва поднявшееся над горизонтом солнце просвечивало сквозь ажурные черные шпили Университета, возвышавшегося на восточной окраине города.

Епископ Пардский стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел на город. Миссия находилась на возвышенности, и поэтому Бристо был виден как на ладони. Город напоминал ежа, ощетинившийся рядами черепичных крыш, тесно примыкающих друг к другу. Бристо процветал. Это было видно по тем же крышам. В Парде крыши давно потемнели от времени, на их замену ни у кого не было денег. А здесь – веселые оранжевые островки пламенели из-под снега повсюду, заливая окраины рыжим огнем. Город рос. Но над его улицами и домами угрюмо, как казалось епископу, нависали грозные башни логова магов, вонзая в беззащитное небо острые черные шпили.

Издали, с Континента, порученная миссия казалась ему несложной. Сейчас, глядя на шпили, перечеркнувшие солнце, он думал иначе. Епископ хмурился, рассеянно барабаня пальцами по толстому свинцовому стеклу. В дверь робко постучали… И верно, пора за стол. Он вздохнул, расправил плечи – ни к чему посторонним видеть его сомнения – и, упрямо выпятив подбородок, направился в трапезную.

Завтрак прошел в молчании. Отец-посланник острым чутьем ревностного служаки почувствовал состояние епископа и старался быть как можно незаметнее. Поднявшись первым из-за стола, епископ приказал закладывать лошадей. Академик, как и сам епископ, оказался ранней пташкой – встреча была назначена на утро.

Около девяти часов карета епископа остановилась у высоких ворот. Университет волшебства был окружен стенами, достигавшими двадцати футов высоты. «Темнят волшебники, – подумалось епископу, – значит, есть что скрывать». Кучер забарабанил в ворота. В них приоткрылось небольшое переговорное окошко. Кучер сказал в него несколько слов, многозначительно скосив глаза на карету. Вопреки ожиданиям ворота не раскрылись. В них приоткрылась небольшая дверь – как раз одному человеку пройти. У епископа даже в глазах потемнело от такой наглости. «Ну… я ж вас… Я ж вам это припомню… Вы у меня еще попляшете…» Но делать было нечего. Он пинком распахнул дверцу кареты, не дожидаясь помощи оробевшего кучера, спрыгнул на дорогу и, багровый от злости, неуклюже, по-медвежьи, протиснулся в дверь.

Во дворе младшие ученики играли в снежки. От сверстников их пока отличали только форменные мантии и темные костюмы. Не было в них еще той плавной грации движений и цепкости взгляда, которые позволяют безошибочно распознать волшебника среди простых смертных. По ту сторону ворот епископа уже поджидал невысокий худой человек в синем камзоле с серебряным шитьем. На узкие плечи он накинул легкую синюю мантию, как будто и не зима стояла на дворе, а осень. При виде епископа его вытянутое лисье лицо попыталось изобразить радушную улыбку, но острые, глубоко посаженные глазки быстро ощупали гостя, проникая, казалось, в самые потаенные мысли. Это был Аргнист, старший преподаватель клана прорицателей. (Сведущий человек сразу узнал бы его по темно-синему с серебром цвету клана и серебряной цепи ментора.) Волшебник отвесил легкий поклон, представился и пригласил священника следовать за ним.

«Ишь ты, хитрая бестия, – раздраженно думал епископ, – ведь специально не надел шляпу, чтоб передо мной не снимать. Унижаться, значит, не хочешь? Дай-ка я еще раз на твою физиономию погляжу, чтоб не забыть».

Аргнист вел епископа по лабиринту узких проходов между высокими зданиями Университета. В проулках было сумрачно, тихонько завывал ветер. Другому стало бы здесь не по себе, но епископ был сделан из грубого, прочного материала и смутить его было сложно. Внезапно проход расширился, и спутники вышли на небольшую внутреннюю площадь. Здесь было тихо и сонно. Прямо перед ними возвышалась резиденция академика. Это ее темные башни виднелись из окна миссии. Отсюда они казались зазубренными утесами, о которые бессильно бьются тяжелые валы времени.

Вблизи резиденция академика произвела на епископа еще более неприятное впечатление, чем из окон миссии. Он представил себе ссохшегося высокого старика с длинным крючковатым носом, одетого в черную развевающуюся мантию. Старец нависал над пергаментной картой мира, сверля ее взглядом запавших глаз, и трясущимся желтым пальцем выводил на ней какие-то богомерзкие письмена. Епископ передернул плечами. «Вот оно, гнездо осиное, ересь и богохульство, – гневно думал он, – отрада Нечистого». Аргнист потупил проницательный взгляд и распахнул перед епископом тяжелые двойные двери.

Вход вел в сводчатую галерею, которая шла вдоль левой стены резиденции. Ее заливали косые лучи утреннего солнца, проникающие сюда через высокие окна с разноцветными витражами. Епископ пригляделся. Витражи изображали исторические сцены. На первом из них был Орест Тиэрский, дарующий жизнь коленопреклоненному Джассе – богопротивному гандскому королю. «А произошло сие событие в… – епископ напрягся, но дату так и не вспомнил. – Ну и бог с ней». Одобрительно кивнув головой, он пошел дальше. Черты его разгладились: «Правильный Витраж. Пусть волшебники не забывают, кто здесь хозяин. Тиэр и не таким хребты ломал». Настроение епископа, колеблющееся между отвратительным и пасмурным, несколько улучшилось. Аргнист поджидал его возле большой круглой ниши в западной стене. В ней располагалась незаметная дверь, по обе стороны от которой возвышались неподвижные фигуры в длинных белых балахонах, подпоясанных золотыми обручами. Стражи были высоки, черноволосы. Раскосые глаза и желтоватая кожа выдавали в них туэльванов. Епископ впервые по-настоящему удивился. Во всем Тиэре наемников-туэльванов могли позволить себе лишь Святой престол, стратег и монарх. Менее всего он ожидал увидеть их здесь. В руках туэльванов, разумеется, не было оружия. Они сами были оружием. Аргнист ужом скользнул внутрь, вернулся, приоткрыл дверь и с поклоном пригласил епископа войти.

Академик оказался вовсе не таким уж старым и совсем невысоким. На вид ему было лет пятьдесят – пятьдесят пять. Коричневый с золотом замшевый камзол, щеголеватые остроносые полусапожки из мягкой кожи и светлые облегающие лосины. Изящная короткая бородка клинышком гармонировала с короткой стрижкой, пронзительным взглядом близко посаженных карих глаз и орлиным (все-таки!) носом. При виде епископа его тонкое лицо осветилось вежливой радостью. В изысканных выражениях он пригласил гостя располагаться, бросить шубу на диван, подвинуться к камину – одним словом, академик был воплощением гостеприимства. Епископ в тон ему отвечал, что не стоит беспокоиться и что он премного благодарен любезному хозяину. «Как бы не так, – думал при этом епископ, – рад ты меня видеть. Ну-ну. Посмотрим, подыграем. Ишь рассыпается мелким бесом». Он сел в глубокое лоснящееся черное кресло, вытянул к огню ноги. Академик расположился в кресле напротив, изящно положив ногу на ногу, и обворожительно улыбнулся. Его повадка и внешность были присущи в большей степени придворному из свиты монарха, чем главному магу мира. На какое-то мгновение епископ даже засомневался: а не дурачат ли его волшебники? Может, это просто подставушка, шут гороховый, а настоящий академик сейчас наблюдает за ним из потайного места, потешается. Но нет. Поднаторелый взгляд епископа сразу заметил в глазах собеседника тот особый отблеск, который может сравниться лишь с блеском булатного меча – бесстрастного и неумолимого. Такой человек не получает приказы – он их отдает. Академик, скрываясь за любезной личиной, тоже изучал епископа, гадая, почему Папа доверил посольские обязанности этому огромному неотесанному мужлану. Академик понимал, что Урбан V затеял какую-то игру, и ему вовсе не хотелось принимать в ней участие, не зная ее смысла. Отдав дань взаимным вопросам о здравии, епископ счел требования этикета соблюденными и со свойственной ему прямотой перешел к делу.

– Как вы понимаете, любезный… э-э…

– Академик Дерпент, – напомнил маг.

– Да, академик Дерпент. Миссия, порученная мне его святейшеством папой Урбаном Пятым, весьма и весьма серьезна. – Он сделал многозначительную паузу. Академик внимательно слушал, подавшись вперед.

– Поручение это довольно деликатного свойства, и поэтому Папа обратился ко мне, не доверяя, как я полагаю, своему окружению. – Академик едва заметно кивнул, как бы понимая и одобряя выбор Папы. – Окрыленный первым успехом, епископ продолжил: – Как вам, разумеется, известно, Папа олицетворяет всю Мировую церковь и на нем лежит вся полнота ответственности.

Такому стилю изложения епископ научился еще в семинарии, применяя его в тех случаях, когда предмет был заучен плохо, а экзаменатор попадался суровый. Он мог говорить часами, преподнося прописные истины таким тоном и с таким видом, что собеседник поневоле проникался к оратору доверием. Епископ полагал, что это сработает и сегодня. Но академик по-прежнему молчал, выказывая тем не менее глубочайшее внимание. Священник не знал, как перейти к главному, не умаляя при этом достоинства Папы. На лбу его выступил пот.

– Э-э, так вот… Он сбился с мысли под взглядом академика, но овладел собой и продолжил: – Поскольку обязанности Папы велики, часть из них он вынужден перекладывать на своих наиболее доверенных подчиненных. «Черт тебя задери, ты так и будешь сидеть истуканом?» Это разумно, не правда ли?

– Безусловно. Это очень разумно.

– Все эти подчиненные – люди достойные, скромные, честно трудящиеся на благо Церкви и Господа. А некоторые из них просто незаменимы. – Епископ скромно потупился. – Поэтому папа Урбан заботится о здоровье таких людей превыше всего. Но, видите ли, любезный… э-э… академик Дерпент, иногда наша медицина бессильна и… такой человек может оказаться на краю могилы, несмотря на все усилия лекарей.

Священник умолк и удрученно взглянул на академика. Волшебник сочувственно покивал, поджав тонкие губы.

– Это в высшей степени прискорбно, ваше преосвященство, но я не совсем понимаю, как это связано с моей скромной персоной. – Он обезоруживающе улыбнулся и развел руками.

«Понимаешь. Все ты прекрасно понимаешь. Дурачка-то, наверное, на твое место не посадили бы. Хочешь, чтоб просили тебя, умоляли. Выше Церкви подняться хочешь…» – епископ титаническим усилием выдавил любезную улыбку.

– Ну как же, мессир академик, посудите сами. Все мы в воле Господней, не правда ли?

– Полностью с вами согласен.

– Таким образом, поскольку лекарства оказались бессильны, значит, Господь в мудрости своей видит другие пути к исцелению этого человека.

– Простите мне мое непонимание, ваше преосвященство, я, конечно, не ученый-богослов, но… Может быть, Господь желает присоединить этого человека к своему небесному воинству?

Епископ со вздохом покачал головой, как бы сожалея о той пропасти неведения, в коей пребывал его именитый собеседник.

– Э-э, ваша светлость, вот тут-то вы и не правы. Совсем не правы. Это я вам как ученый-богослов скажу. Вот, судите сами: у волшебников Дар от Бога?

– Безусловно.

– Значит, Всевышний дал его вам для каких-то своих целей?

– Совершенно верно.

– Ну вот видите. Если Волшебный Дар служит целям Всевышнего, то как вы можете утверждать, что исцеление этого необычайно важного для Папы человека не есть такая цель? А вот если и вы окажетесь бессильны, то тогда уж действительно. Тогда и я с вами соглашусь – этому человеку действительно пора присоединиться к Создателю. – Епископ сложил руки на могучей груди и с видом глубочайшего смирения устремил взор к небу. – Более того, – он заговорщицки понизил голос, наклонившись к академику и поманив его пальцем, – это личная просьба самого Папы. Понимаете? Личная. – Он перевел дух и откинулся на высокую спинку, не сводя с собеседника многозначительного взгляда. Академик вскочил и, заложив руки за спину, принялся ходить по кабинету. Епископ, повернувшись в кресле, наблюдал за ним. Казалось, внутри академика происходит молчаливая борьба. Он что-то бормотал себе под нос, порывисто взмахивал руками. Наконец он вновь сел, точнее, нырнул в кресло. Епископ снисходительно смотрел на него. «Испугался? То-то. Это тебе не фейерверки из посохов пускать. Со мной… то есть с Церковью, шутки плохи».

– Верите ли, дорогой епископ, я просто в совершеннейшей растерянности. С одной стороны, я, безусловно, преклоняюсь перед величием личности папы Урбана. Кроме того, на меня произвело огромное впечатление ваше ораторское искусство, но… – он тоже перешел на шепот, округлив глаза. – Не все так просто. У волшебства тоже есть свои законы. Я не могу просто так их нарушить…

– Личная просьба, – еще раз с нажимом повторил епископ.

– Я понимаю. Но, видите ли, вы же не можете, скажем, заставить камень падать вверх, даже если это будет личная просьба… Вы согласны?

– Но ведь вы можете.

Плечи академика поникли. Его лицо выражало самое искреннее сожаление.

– Поверьте, дорогой епископ, если бы я мог… даже не по личной просьбе его святейшества, а только из расположения к вам… Знаете что, – его лицо просияло, – давайте прогуляемся в моем зимнем саду. Там и продолжим нашу беседу. А затем я приглашаю вас отобедать. У нас, – добавил он с гордостью, – отменные повара. Я сомневаюсь, что такое подают даже в самом Тиэре.

«А что, – подумал епископ. – Это можно. После хорошей трапезы всякий сговорчивей становится. Не может быть, чтоб я этого мозгляка не уломал. Ведь может, нюхом чую, может, только артачится». Епископ согласился.

Ближе к вечеру совершенно очарованный обходительным хозяином и изысканностью стола епископ в сопровождении почетного караула нетвердыми шагами покинул территорию Университета. Продрогший, голодный возница радостно подсадил его Преосвященство в карету и, чмокнув губами, погнал лошадей к миссии. «Да… – думал епископ, развалясь на сиденье. – Такого, поди, и кардиналы не едали. А вино! Какое вино! И академик этот – милейший человек, хоть и тряпка. Он во мне сразу силу почуял, так и сказал… Как же он сказал-то? Ловко так… А вот: преступление, – епископ погрозил пальцем воображаемому оппоненту, – такого человека держать в этой… в провинции. Верно, преступление, я тоже так думаю. А отца-посланника правильно не допускают… нечего ему… вот еще, всякую мелочь за стол сажать. Эх, что за законы у этих волшебников… дурацкие законы. Вот если бы я был волшебником… Тьфу, чур меня! Я бы всех, в бараний рог, вы у меня… я вас… – епископ погрозил противоположной стенке кулаком. Внезапно он засопел, всхлипнул, вытирая глаза широкой ладонью. – Вот только, черт возьми… Что я теперь скажу Папе?…»

3

– Ваше мнение, Аргнист.

– Папа мог бы найти посланца получше.

– А если не мог?

– О чем вы говорите? Этот епископ – законченный кретин.

– Для некоторых дел кретин предпочтительнее мудреца.

Аргнист удивленно поднял тонкие брови.

– Например?

– Знаете, в чем главное достоинство нашего гостя?

– В размерах.

– Хлестко. Нет. Главное в том, что он верит, а веруя, не думает. Вот вы умеете не думать, Аргнист?

Академик откинулся в кресле, заложив руки за голову, и чему-то рассеянно улыбнулся. Аргнист не стал отвечать. Он хорошо знал эту позу академика. Собеседник требовался ему только для направления собственных мыслей. Потом наступала отрешенная пауза, а затем… как правило, не следовало ничего. Но иногда всю следующую неделю главы кланов, магистры и менторы ожесточенно спорили, обсуждая очередное озарение главы Университета. Аргнист уютно устроился в уголке своего кресла, обхватив руками острые колени, и стал ждать.

– Знаете, Аргнист, а ведь мне не знаком такой человек, ради которого Урбан снизошел бы до просьбы.

– Мне тоже, мессир.

4

Неземные голоса, казалось, проникали в самую душу. Отражаясь на головокружительной высоте от распалубок свода, нервюр[4], таинственно отдаваясь эхом в трифориях[5], скользя по витражам стрельчатых окон, звук обволакивал храм, приходя ниоткуда, а значит, отовсюду. Казалось бы, вот он, хор, на возвышении в конце главного нефа. Но мнится, что не человеческие голоса тревожат душу, а глас самого Собора, а люди лишь стоят далеко внизу, беззвучно открывая рты, пораженные и приниженные его гордым величием. Урбан V, глава Святого престола, Папа Мировой церкви, сидел на крайней скамье центрального нефа, ощущая боком мертвящий холод колонны. Каждый раз, внимая хору, дух его, казалось, покидал тело, отдаваясь течению молитвы. Душа наполнялась восторгом, и он плыл в волнах звуков, чарующих и рвущих сердце. Впервые попав в храм еще в раннем детстве, он сразу и навсегда уверовал, что именно в этом его удел. Предчувствие не обмануло семилетнего Вацлава. Магический Дар в нем так и не прорезался, и это открыло перед ним двери в семинарию.

Урбан сидел, стараясь быть незаметным, положив крупную голову на руки, опиравшиеся о спинку переднего ряда. Глаза его были закрыты. Хористы не видели его. В этот утренний час, когда в соборе нет ни души, хор звучит особенно чисто и проникновенно. Урбан сам издал указ о светлом утреннем богослужении – у него тоже были свои слабости. Человеческий голос всегда казался Урбану самым совершенным творением Всевышнего. Если не открывать глаза, можно услышать в многоголосии хора, отраженном в сводах нефа, шум ветра, рокот волн… Может быть, поэтому слово «неф» происходит от navis – «корабль»?…

Внезапно резко накатила тошнота, пульсирующая боль, расшвыряв мысли, ворвалась в голову, ударами пульса отбивая в висках свой жестокий ритм. «О боже, только не сейчас, не здесь… только не в храме… о-о…» Он, сгорбившись, привстал, стиснул голову руками и с глухим стоном метнулся за колонну нефа, к спасительной двери. Голоса хора, странно исказившись, визжали и скрипели ему вслед.

Когда дверь за Папой захлопнулась, из сумрака, заполнявшего дальний угол бокового нефа, показалась фигура человека в красной кардинальской мантии. На лице его лежала привычная маска смирения, но по губам змеилась легкая усмешка, а в глазах читалось злое, ничем не скрываемое торжество.

Папа Урбан склонился над мраморной раковиной умывальника. Его рвало желтой с зеленью горечью. Руки дрожали, на лбу выступил холодный пот, пол уходил из-под ног. Он запачкал драгоценную, с богатым золотым шитьем далматику[6]. Подняв ее край, Урбан вытер белые губы. Боль ослабляла свою хватку. Скоро от нее останется только головокружение и выматывающая душу слабость. Надо пойти переодеться… слуги не должны знать… никто не должен знать. Пошатываясь, опираясь о стену, он поволок непослушное, тяжелое тело в спальню. «Академик, будь ты проклят… Ничего ты не понимаешь… Дурак. Проклятый дурак». Ему постепенно легчало. Скорее инстинктивно, чем осознанно, он переводил свою боль, свою беспомощность, свой бессильный протест в гнев. Эмоции придавали ему силы, вливая жар чувств в истерзанное недугом тело. Он не привык быть слабым.

Болезнь накинулась на Урбана внезапно, как лев накидывается в Гандской пустыне на зазевавшегося караванщика. И, как лев, она стремительно пожирала его. Еще никто не знал о его болезни, но сам Урбан чувствовал приближение неминуемого конца. Приглашенный вчера лекарь – глава гильдии – изменился в лице, выслушав жалобы и осмотрев Папу. На обратном пути лошадь взбрыкнула и сбросила лекаря прямо под колеса случайного экипажа. Бедняга свернул шею. Никто не должен знать. «Академик… напыщенный, глупый индюк. Да разве я стал бы унижаться и просить по пустякам?! А ты посмел мне отказать. Но нет… ты не глуп. Это было бы слишком просто. Нет…» Он скинул вонючую далматику, швырнул ее в камин. Надев свежее ароматное белье и чистую Альбу[7], он почувствовал себя почти хорошо. «Ты все понял… все. И все равно посмел мне отказать. Потому что для тебя, бессмертный недоносок, мы все – тени. Призраки. Бабочки-однодневки. Для тебя мы несущественны. Но ничего… Видит Бог, я не хотел этого. Я даже обратился к тебе с просьбой. Я. С просьбой. А ты не захотел. Хорошо, будь по-твоему. Я знаю, что тебе дороже всего. Что для тебя важнее всего. Важнее даже твоей хитрой вечной жизни. И я разрушу это. Manu propria[8]. И тогда ты приползешь ко мне. Ты отдашь все, лишь бы не лишиться этого. А я назначу цену. Господь свидетель, если бы ты не отказал мне…» Боль забилась в какой-то дальний угол, сердце перестало метаться в груди. Мысли Урбана постепенно приобрели обычную холодную отточенность. Твердым шагом он вышел из спальни. Академик сам накликал на себя беду. Святой престол слишком долго терпел. Теперь главное, чтобы хватило времени. Он вошел в приемную, резко дернул за шнур с кистью на конце. Где-то мелодично прозвенел колокольчик. Не прошло и полминуты, как в дверях показался монах-молчальник в фиолетовой рясе.

– Пригласите ко мне кардиналов Сириция, Сикста и Илария. Приготовьте гонцов в Гоэр-Лат, Ганд и Шуи.

Монах склонил голову и, пятясь, удалился. Вдали послышались голоса. Вскоре в прихожей за бархатными портьерами послышались нестройные шаги, шумное дыхание – вошедшие явно хотели продемонстрировать Папе свое рвение. Покорно опустив головы, перед Урбаном, занявшим к тому времени свое кресло, предстали кардиналы. Лица их выражали безоглядную преданность Святому престолу, и лишь в глазах кардинала Сикста можно было, основательно приглядевшись, прочесть жадное, хищное любопытство. Но к нему никто не приглядывался.

5

Снег сухо скрипел под ногами. Калеван кутал длинный нос в колючий шарф. Чертыхался про себя. Ветер стегал по лицу острой снежной крошкой, свистел в ушах. Давненько старый Словин, столица Шуи, не мерз так, как в эту зиму. Редкие прохожие старались побыстрее юркнуть в лавку или кабак. Трактирщики потирали руки и возносили хвалу Творцу. Счастливые обладатели низеньких мохнатых лошадок кутались в меха, выглядывали из затянутых морозным узором окошек карет. Калеван провожал кареты печальным взглядом. «Скорей бы вернуться домой, посидеть вечерок у камина. Просто посидеть, посмотреть на танец огня, послушать потрескивание поленьев». В такие зимы ему особенно остро вспоминался родной знойный Шей-хе, его пальмы и песчаные пляжи. Его нежная зима, превосходившая самые смелые мечты словинцев о лете. Что говорить, даже зимы, проведенные в стенах Бристовского университета, он вспоминал с тоской. Угораздило же его вытянуть Словин… За пять лет, прошедших после окончания Университета, Калеван так и не смог свыкнуться с местным климатом. Зато он всем сердцем полюбил местных жителей. Солидных, неторопливых людей, ценивших более всего в жизни порядок и благочестие. Шуи был небольшим государством, занимавшим Волчий остров – самую северную оконечность Континента. Даже летом к его побережью подходили огромные дрейфующие ледяные горы, распространяя на мили вокруг свое ледяное дыхание. Внешний океан в этих широтах был мрачен и гневлив. Зато такой рыбы, как здесь, не водилось нигде. На ней держалась вся шуиская торговля. Калеван возвращался из книжной лавки. Это была уникальная лавка. Даже в Тиэре, где он в студенческие годы бывал неоднократно, не встречалось таких удивительных, таких редких книг. Часть из них была на неизвестном волшебнику языке. Удивителен был и сам владелец лавки – крошечный сморщенный человечек с большой лысиной, вокруг которой испуганно теснился какой-то цыплячий пух. Звали его тоже странно: Доненциммер. Калеван не знал, из какого языка это имя, но спросить как-то не решался. Старик не просто продавал книги – он их боготворил. Но, конечно, и странностей у него хватало. Доненциммер всегда казался чем-то напуганным. Вот и сегодня он таинственным шепотом посоветовал Калевану покинуть остров. «Пока не поздно, пока не поздно», – повторял старик задыхающимся голоском, страдальчески приподняв светлые кустики бровей и умоляюще глядя на Калевана. Однако холодно… Калеван понял, что заплутал и огляделся вокруг, выискивая вывеску какой-нибудь харчевни. А вот и она. Ему повезло – он вышел к «Треске в тельняшке». Калеван частенько заглядывал сюда. Хозяин, старый Глоско, когда-то сам ходил под парусом. Но годы взяли свое, и он перекочевал из-за штурвала за стойку, не потеряв, впрочем, ни веселого нрава, ни капитанских привычек. Кухня, надо сказать, у старого моряка была отменная. Вот и сейчас молодой волшебник затрепетал, учуяв своим длинным носом запах великолепного жареного палтуса и запеченной картошки. Калеван понял, что без палтуса он дальше не пойдет. Одной придерживая рукой мохнатую шапку, а другой прижимая к телу драгоценный фолиант, спрятанный под шубой, он пригнулся и нырнул по скользким ступенькам вниз, в уют и чад харчевни.