Немиров дол. Тень

Спорить Дарьян не стал, бесполезно, вздохнул только.

Хитрый дед слукавил, не заставил помогать конюхам, вместо этого повёл к норовистому вороному Краса. Стал учить, что делать, если лошадь взбесилась. Искр позволил себя погладить, благодушно слизнул с ладони сухарь.

– Прошлый год рой в город прилетел. Двух лошадей до смерти зажалил, а ему, – старик любовно похлопал Искра по шее, – морду так искусали, губы с кобылью жопу раздулись. Дёсны сильно кровили. Чуть с голоду не издох. До сих пор шалеет, как пчелу услышит.

– Сынок… – тихий голос потонул в лошадиной возне, в усталой болтовне конюхов, но сердце выцепило его как ни один другой на свете, уловило тонко настроенной на родное струной.

Дарьян обернулся, в воротах конюшни стояла, теребя тряпичный узелок, мать.

Сына обнимала долго, а потом всё поворачивала спиной, боками, не верила, что нет ран кроме как на голове. Всплакнула. А затем снова принялась обнимать.

За её спиной конюхи провели под уздцы трёх лошадей с припозднившимися, укутанными в плащи всадниками. Дарьян потянул мать с прохода в оружейный угол, где она устроила ненаглядному чаду настоящий допрос.

Да хорошо всё… Не болит… Лучший ярский травник лечит… Он княжеский конюший, потому тут рядом в хлеву и положили… Что сомнительно? С верховным ведуном не поладил, он его в конюшню и выжил – лошадей лечить. А люд всё равно к нему бегает. Даже княжичу спину врачует… Ничего не исхудал, тебе кажется… Не придумывай, кормят, как порося к столу великого князя… Да не помоями! Просто так выразился!.. Сказал же, не болит ничего… Тепло… Не устал… Нет, только поел… Пироги? Ладно, давай раз привезла…

– Ты лучше расскажи, как дома? – Дарьян сел на сундук. Пироги с кислой мочёной рябиной пополам с нежной сладкой свёклой в дороге не измялись, а густой прелый дух конюшни нечаянное лакомство ничуть не портил. Мать опустилась рядом. – Что с утраченной данью решили? Долго наши думали.

Она сразу сникла, маленькие покатые плечи опустились сильнее.

– Высчитывали-выгадывали, а всё к тому же и пришли. Отдадим зерно сейчас – на сев не хватит. Купеческий голова сидит у Сивояра, уговаривает взять после жатвы двойную данность, а яры хотят вчетверо больше. Хлеба дома никто не ест, князь велел всё до зёрнышка сдать. Вот тебе на пироги три горсти уберегла. Даже подпорченное сеять будем. Может, взойдёт… Бразд тебя дожидается, пахать надо. Хочет у оланков зерна на сев докупить. Если цену не заломят. А то осенью помимо дани, посевного, да того, что на зиму придётся оставить, ничего на продажу не будет.

Дарьян помрачнел, вспомнил прошлую весну. Плавающий, пьяный от изнурения взгляд отчима, его блаженную, счастливую улыбку. В жёлтых, не отстирываемых разводах налобная перевязь словно побывала в лохани с потом, капли-виноградины набрякли на носу и бровях.

Бразд отёр лицо жёсткой, как подошва, ладонью, стряхнул в траву, опустился на землю и обессиленно откинулся на шершавый ствол старого вяза. Над головой шелестела громадная крона, давала людям возрождающую к жизни прохладную тень.

Медово-золотой вечер плыл в мареве, оглушительно стрекотали кузнечики. Рядом на земле вповалку лежали наёмные пахари, тяжело дышали. Дарьян был тут же. В его теле ровно гудела каждая жилка, и даже жажда ощущалась отстранённо, не могла заставить дотянуться до ковша в бочонке с водой.

Прошлой весной на пахарском сходе отчим заявил на два надела больше обычного и получил их. Засеял. Потом были беспрестанные мольбы и подношения Живе. Зима и весна всеми приметами обещали тёплое, без гнилых затяжных дождей лето, поэтому разговоры плугарей то и дело съезжали к будущей выгоде с осенних продаж.

Лето действительно выдалось не мокрое. Совсем. Было даже не жаркое – знойное. Зерна собрали лишь немногим больше засеянного. Людям осталась только разработанная земля, сухая, алчущая высосать через пот всю до последней капли человеческую радость, а потом и саму их жалкую, пустую уже жизнь.

– Не думал, что плугарям случится зерно покупать, – мрачные думы отразились в голосе. – А здесь хлеба вдоволь, чёрствый скотине отдают.

– Бразд надеется, в этом году…

– Не надо! – раздражённо оборвал Дарьян. – Его надежды год от года не меняются, – предвкушение чёрной, двужильной и возможно бесполезной работы запалило гнев.

– Это удел плугаря, – мать нежно, примиряюще провела рукой по его волосам. Тыльной стороной ладони погладила упругую плотную щёку. – Редко бывают такие плохие года, как прошлый. И нам ещё не случалось терять дань. Род и Жива нас не оставят. Никогда не оставляли. Такая у нас доля.

– Значит, это самая глупая доля из всех, – не сдержался Дарьян.

Почти стемнело, во мраке конюшни лицо можно было скорее угадать, чем увидеть, увещевать сына не стала, понимала его досаду.

– Пойдём спать, – она поднялась. Её подбородок лишь самую малость возвышался над его макушкой, поцеловала волосы, теперь пахнущие не родным, не тёплым и сладким, а горькими чужими травами. – Завтра Светило вновь взойдёт и принесёт радость.

Ещё сердитый, Дарьян на купеческое подворье, где матери выделили лавку для ночлега, идти отказался.

– Домой выезжаем утром, – вздохнула она.

Проводил мать до выхода из конюшни и вымученно на прощанье улыбнулся, даже её живительная ласка не развеяла мрачные думы.

Вкрадчивые шаги стихли быстро, а белый платок продолжал будто бы сиять, но и он вскоре утонул в сумерках. Осталось лишь дыхание ночи. Колодезно-холодное в лицо и тёплое, конюшенное в спину.

Конюхи куда-то запропали. Странно, что его с матерью не выгнали. Нараспашку остались ворота, и те, что выходили на ратную поляну, и дальние, ведущие на дворик с другой стороны конюшни.

Совсем близко раздался протяжный, с подскуливанием зевок.

Под телегой Дарьян заметил лёгкое мерцание янтарных огоньков и в огромной тёмной меховой груде узнал псиволка. А потом резко обернулся на лёгкие шаги за спиной.

Походка слегка вразвалочку и чуть скособоченная фигура выдали Ратмира даже в темноте.

– Велел конюхам запереть позже, не мешать вам.

Дарьян промолчал. Прямо-таки братская забота.

– Пойдём, – княжич призывно махнул рукой и направился в оружейный угол.

Там во мраке чем-то стукнул, зашуршал и бросил Дарьяну в грудь тяжёлую колючую тряпку, пропахшую лошадьми.

Когда вышли, под светлым ещё небом Дарьян разглядел, что это плащ. Некогда добротный, а теперь залатанный и обвислый. На плечи Ратмира уже был накинут такой же, подходящий конюху, а не княжичу. Но тот лишь усмехнулся, заметив удивлённый взгляд, и глубоко надвинул капюшон. Затем не своим, торопливым, семенящим шагом пошёл вперёд.

У телеги он наклонился, потрепал пса и шепнул ему. Псиволк выскочил, куда-то потрусил. Понял приказание сразу, а на такое и человек не всегда способен.

Дарьян догнал Ратмира, пристроился сбоку, отставая на полшага, тоже старательно изображал челядина.

Никем из встречных прохожих не узнанные, пришли на площадь Симаргла, безлюдную в это время. Держались вдоль забора и старались не топать. Деревянный Симаргл чернел в небе громадным безликим колом с крыльями.

Перед тем, как пересечь открытое пространство, Ратмир помедлил, прислушался к болтовне стражей у ворот на фоне затихающего шума всё ещё хлопочущей по хозяйству хоромной челяди.

Улучив какой-то ему одному понятный миг, уверенно направился к идолу. В его густой, непроглядной тени присел близ от угла, где основание лестницы соединялось со стеной подножия. Дарьян не отставал.

Еле слышно дерево свезло по дереву, и княжич ловко протиснулся в узкую чёрную дыру за отодвинутой доской.

В кромешной тьме друг за другом, громко дыша, полезли отвесно вверх по каким-то перекладинам.

Вскоре Дарьян больно ткнулся темечком в каблук сапога и тоже остановился. Опять услышал, как тихо шаркнуло, вверху обозначилась серая прямоугольная прогалина, дающая слабый свет.

Бесшумно, словно опытные тати, вылезли и уселись на полу галереи, откуда недавно исступлённо вещал толпе верховный ведун, где стоял грозный великий князь яров.

На западе черта окоёма ещё теплилась ало-золотым светом. Между оплетённых деревянными стеблями балясин виднелся многокрышный засыпающий город. Тусклыми жёлтыми звёздочками горели крошечные оконца опочивален.

– Искал тебя и услышал твой разговор с матерью, – сказал Ратмир так буднично, будто Дарьян сам его пригласил послушать. Спиной и затылком княжич привалился к ровным, хорошо подогнанным доскам, локти по привычке легли на колени, правая ладонь обручем сомкнулась на левом запястье. Смотрел в противоположную от Дарьяна сторону, на огарок дня. – Почему не хочешь быть плугарём?

– Я этого не говорил, – ответил удивлённо, в голове закрутилась беседа с мамой.

– Разве? – Ратмир остался невозмутим.

Дарьян помолчал.

– Просто не хочу кормить зерно своим потом, чтобы потом в один миг глупо всё потерять. Да ещё должником остаться.

Ратмир вяло кивнул затухающему закату.

Растущая луна наливалась сиянием, а город внизу сливался в единую тёмную массу с редкими жёлтыми искорками, которых становилось всё меньше. Под сенью крыльев могучего покровителя, высоко, в темноте, Дарьян почувствовал себя спрятанным, бестелесным.

– У меня на днях сон был, – тихо начал он. – Будто мы с отчимом идём по вспаханному полю. Пахали тяжело, выжались до донышка. Солнце палило нещадно, из нас вытопилось столько пота, что и до сих пор земля от него ещё влажная. У меня в теле больно тянет каждую жилу, будто твои парни всем скопом меня отпинали. На поле нет ни одного ростка, хотя всходам уже пора быть по щиколотку. С горя отчим мечется как безумный. А я чувствую, ноги тонут, земля нас засасывает. Она скудна, ей мало нашего пота, хочет сожрать нас целиком и хоть сколько-нибудь насытиться. Такова её природа: переваривать всё, что подвернётся. Ору во всё горло, пытаюсь выдрать ноги, убежать, но лишь тону ещё быстрее. А отчим ликует, сам опускается на колени, погружает в землю руки, с дикой радостью отдаёт ей себя.

Нас противно, медленно утянуло в ненасытное земляное нутро. Теперь я земля. Перед глазами небо. Как в лесу, если задрать голову, только вместо деревьев – колосья. Ощущаю, как во мне двигаются, растут, едят меня тысячи корешков. Но боли нет. Отчим рядом, счастлив точно младенец. Мы накормили землю, вызрел добрый, жирный колос.

Мать и сёстры пришли жать. Ревут в голос, что потеряли своих мужчин, но рады небывалому урожаю. Я тоже рад. Теперь они не пропадут, хорошо выручат с продажи, зиму переживут в сытости и тепле. Денег хватит не на один год. Вдруг чувствую, издалека докатывается дрожь и понимаю: мчатся табуны. Потом слышу яростные крики. Конницы всех князей долины несутся сюда, будет страшная сеча. Мать и сёстры ещё не знают, спокойно жнут. Кричу им: бегите, спасайтесь! Но у меня нет голоса. Ничего нет. Ни рук, чтобы встретить врагов с оружием, ни ног, чтобы убежать. Я беспомощен, я земля. Но мать уже и сама слышит, успела с моими сестрёнками скрыться в лесу.

Подземцы, яры, оланки, елаги, горяне, угорцы, приморы – все выскочили на поле с разных сторон, сшиблись. Боевые кличи, хрипы умирающих, ржут лошади, бешено звенит железо, трещат ломающиеся древки, кости – всё как единый, непрекращающийся раскат грома. Землю нещадно топчут. В меня на локоть проваливаются лошадиные копыта, на три локтя вонзаются копья, топоры.

Всё кончилось быстро. Уцелевших нет. Поле – месиво грязи, крови, изрубленных людей и лошадей. Вместо колосьев – поломанные и целые рукояти. Мать и сёстры бродят среди мёртвых. Стенают, заламывают руки, словно помешавшиеся рассудком. Им предстоит голодная, страшная зима. Если выживут, придут сюда весной, изливать пот на это поле вместо нас. И когда-то оно поглотит и их. А земля рада, ей нет дела до людей, кровь насытила её щедро, глубоко. Я снова одурело беззвучно ору, не хочу исчезнуть, слиться с ней окончательно, как отчим.

Ратмир расслабленно опирался спиной на гладко отёсанные доски, смотрел перед собой, между перилами и свесом крыши, в чернеющее, с дрожащими звёздами небо, но неподвижный взгляд выдавал внимание, с каким слушал. И тут Дарьян решился спросить. Вот так – в лоб. Сейчас вдруг почувствовал: можно.

– Наводку на наш обоз подземцам дали вы? Хотите, чтобы наш князь убоялся и вашу рать взял?

Ратмир медленно повернулся, смотрел так долго, что внезапная уверенность Дарьяна улетучилась.

– Я могу сказать правду, – голос обдал ледяным пронизывающим ветерком, – могу дать подтверждения, и ты поймешь: я ответил честно. Но это неважно. Бессмысленно. Важно лишь одно, – умолк, чтобы сказать с нажимом, – важно можешь ты себя защитить или нет. И если можешь, тебе либо плевать кто и зачем на тебя напал – просто убьёшь их, либо легко выяснишь правду с помощью калёного железа. Много болтают и выспрашивают слабые. Возмущаются после драки, что их обидели, треплются о несправедливости. Потому что их оружие – только слова. Неплохое само по себе оружие, да только отбиться словами от мечей получается редко и не у каждого. Зато в умелой руке меч легко затыкает глотки. Часто даже не пустив крови, одним своим видом. – Яр криво, холодно усмехнулся. – А что по душе тебе? Изворотливое слово или верный меч?

В груди у Дарьяна заколотилось сильнее, пожалел, что втянул княжича в такие разговоры, но ответил искренне.

– Я хочу иметь сильную руку и меч, чтобы защитить семью, дом и моё зерно. – Помедлил и твёрдо, глядя княжичу в глаза, прибавил: – От кого бы то ни было.

Худое лицо Ратмира, наполовину освещённое ярким месяцем, плавно оскалила улыбка. Он одобрительно кивнул и затылок с золотой косой вновь откинулся к стене, взгляд обратился в глубину ночи.

– Наши деды ещё помнят, как выжимали сок из камней, чтобы наши отцы не умерли с голода, – Дарьян наблюдал за чёткой на фоне неба линией лба и носа с лёгкой горбинкой, за пятном тени под скулой, которое шевелилось в лад с неспешной речью. – Нищее дикое племя на задворках оланков. Нам можно пообещать землю в долине и тем уговорить проливать кровь против кертичей, а потом хитрыми, изворотливыми словами заболтать, дескать, недопоняли вы и договор-то не о том был. Да и князь, с которым уговаривались, погиб. Как и сын его. А с малолетнего внука какой спрос? Ждите его совершеннолетия. А когда внук вошёл в возраст – да кто уж такие давние дела помнит! Сидите на севере и к добрым людям носа не суйте, а то его могут и мечом отхватить. Мы сидели долго, до тех пор, пока проклятый подземный вой не распугал в лесу даже белок. И до тех пор, пока не стал княжить у нас Боримир. Весной он занял Выгорецу, где и селищ-то почти не осталось, потому что подземцы много дворов пожгли и многих к себе увели. Мы начали пахать оставленные наделы, рубить новые огневища, местных не трогали. И стали ждать в гости оланков. Окрылённые и одновременно до поноса напуганные своей смелостью, ведь были уверены, что против оланков нам Симаргл не помогает. Даже наоборот. И оланки до того не верили в своё поражение, что ехали на битву, как на пирушку в поле. Обозы с выпивкой, жратвой и бабами обгоняли войско, а когда подходила основная рать, каждый вечер начиналась грандиозная попойка. На следующий день выдвигались только к полудню. – Ратмир ждал такого удивлённого косого взгляда и не смог сдержать кривую усмешку. – Что, не так тебе рассказывали про первую войну?

– Я слышал кое-что… Но, конечно, не такое. Про первую войну у нас говорить не любят, а записи остались скупые.

– Прадед Боримир вышел им навстречу, выбрал удобный склон, перепахал его канавами, окопался на вершине. Оланки вышли на нас к вечеру, многие так и не протрезвели. Их было много, раз в пять больше, чем нас, большая конница. Мы побили их так легко, что сами не поверили. Поэтому и пошли дальше, сюда, на Серебрянку, взять Обещанную землю целиком. И эту войну они потом назвали Собачьей злобой. Тогда и после, в Лживую битву, как вы её называете, мы хорошо оланкам наваляли. Это теперь они подобрали зады, втянули животы, и хоть как-то похожи на грозных хозяев Немирова дола. А у вас что плетут молодым о первой войне?

– Говорят, вы напали ночью, словно Мраковы духи. А прежде ходили по сёлам и до единого человека всех вырезали. Ни баб, ни младенцев не щадили.

– Ага, – зло перебил Ратмир, – и глодали сырое мясо с их маленьких косточек. Просто из Выгорецы никто добровольно не ушёл, хотя мы не удерживали, а теперь говорят, что мы всех вырезали. Люди обрадовались, что теперь рать есть, теперь подземцы не сунутся. Оланки были далеко, в Выгореце ни одного селища не осталось, где не покуражились бы подземцы. Все в долине помалкивают, как позорно оланки обделались в первую войну, сочиняют про яров смрадное. Знаешь почему? – Ратмир вдруг возвысил голос, плечом наклонился к Дарьяну. – Потому что все вы ещё союзники. Война не кончилась. В голос признали наше право на северный дол, пошли на мировую, но шепчетесь, ведёте тайные переговоры. – И опять откинулся затылком к стене. – Презираете нас. Не за то, что оттяпали здоровенный кус богатой земли. Не-е-ет. Яргород на Серебрянке тычет вам в глаза вашей слабостью. Ведёте бесконечные разговоры о справедливости и Веславом Законе, понимаете, да вслух признать не хотите, что правда у того, у кого рать крепче.

Дарьян молчал, откровенность яра настораживала, пугала.

– Останься до осени, – вдруг предложил Ратмир просто, как само собой разумеющееся. – В моём ближнем круге будешь учиться с мечом биться, а осенью решишь, кем хочешь быть, воином или пахарем.

Ратмир спиной оттолкнулся от стены, встал на одно колено – собрался спускаться. Изумлённый, Дарьян остановил его вопросом:

– С чего это княжич яров так заботится о простом плугаре?

– С того, что можешь оказаться не так прост, как сам думаешь. Те, кто на виду и грозно орут, размахивая мечом, обычно по сути – пустое ратное мясо. Те, кто поумнее, часто до нужной поры остаются в тени: учатся, наблюдают. Ждут. Они и есть сильные, они добудут мне победу. Я сделаю тебя сильным, умеющим побеждать. А ты отплатишь мне тем, что не подведёшь, в нужный миг выберешь меня, а не моих врагов.

Дарьян онемел от такого поворота разговора, молчал под пристальным давящим взглядом.

Согласиться немыслимо, смертельно опасно, а отказаться от места в ближнем круге ярского княжича язык не поворачивался. Стать ратником, учиться у яров, учится у Зарубы – у самого прославленного поединщика Немирова дола. И может, когда-нибудь даже «зажечь» СВОЙ Симарглов меч…

Голова закружилась. Дарьян тянул с ответом, но чувствовал, понимал, что даёт немое согласие.

Ратмир ждал, наблюдал. И наконец медленно кивнул.

С волной прокатившегося по телу страха Дарьян понял, что теперь у него с наследным княжичем яров тайный уговор.

Глава 8. За пеленой дождя

Наутро после разговора с матерью Дарьян возвратился в свой угол в хлеву с охапкой узлов и свёртков. Когда, глядя в сторону, сопя и морщась, словно от трёх солнц, сказал ей, что решил до осени остаться у яров, что сам княжич пригласил, она от удивления даже забыла расстроиться. «Только бы не плакала!» – мысленно молил Дарьян.

От материнских слезливых причитаний спас сидевший рядом на телеге Былята. Как только мать опомнилась, и губы её задрожали, изрёк:

– Если у кого и учиться мечному бою, так лучше Зарубы во всей долине нету.

От слов старого воеводы сразу полегчало, только сейчас понял, что более всего страшился от него злого плевка под ноги и того, что домой молву о паскуде-перебежчике привезёт.

– Да что ж это?! – всплеснула руками мать, – Неужели и вправду останешься?! – Слезы в её глазах готовы были обрушиться безудержным потоком. – Да что я Бразду-то скажу?! Он пахать тебя ждёт!

– Скажешь, – на плечо всхлипывающей женщине Былята положил тяжёлую успокаивающую ладонь, – что пасынок его выбрал ратное дело и поступил на службу к нашему князю. – Мать и сын округлили глаза. – Я с Годотой переговорю, год у нас тяжёлый, безденежный будет, но, думаю, он тебе хоть сколько-нибудь, а на содержание выделит, чтобы здесь с княжеского стола не пробираться. Свои люди у яров нам нужны.

Плакать и причитать в голос воевода матери запретил, поэтому она наставляла сына в самостоятельном бытоустройстве, лишь часто шмыгая и тяжко вздыхая. Всучила всё, что у неё было. Былята с Войко тоже расщедрились, их мешки основательно опустели. Дарьян слабо, для приличия протестовал, взял всё.

С ратной поляны в распахнутое оконце хлева прилетел раскатистый крепкий окрик – явно голос Зарубы, значит, ближний круг уже в сборе, Дарьян заторопился туда.

У конюшни кто сам, кто с помощью ловких расторопных мальчишек снова облачался в учебную броню. Наставник на нового ученика внимания не обратил, и тот, не дожидаясь, направился в оружейный угол.

Ратмир, как всегда, был у телеги. Скользнул по плугарю взглядом и отвернулся к мальчишке, шнурующему наруч, но всё же Дарьян поймал миг, когда через стену невозмутимости мелькнуло довольство.

Некоторые яры на новенького изредка хмуро поглядывали, однако чаще он натыкался лишь на обычное, не злое любопытство.

На поляне Есений встретил настороженно. Мешки под глазами спали, синева с краёв пожелтела, но ещё делала лик грозным. Дарьян глянул по сторонам: людно.

– Потом расскажу.

Елаг кивнул.

Потом не получилось. Наставник лютовал, руганы были все, кое-кому из младших достались обидные оплеухи. Выговаривал и ярским княжичам, тихо, крепко, жёстко. Они слушали молча, стиснув зубы.

К полудню все до единого ученика выбились из сил. Заруба в очередной раз гаркнул: «Мир!» – и многие сели на землю, где стояли. Жилистый, выносливый, словно старый мерин, Ратмир дотащился до телеги, распластался на спине наповал убитым. Крас, вставший сегодня по своей воле против двоих, еле дошёл до травы у плетня.

Дарьян поплёлся за Есением в тень у жеребятника, с наслаждением лёг на прохладную землю. Разговаривать сил не было. Мальчишка подбежал с большим ковшом колодезной воды и ему пришлось бегать ещё трижды, чтобы напоить и оплеснуть разгорячённых господ.

После долгого яростного перестука тишина на ратной поляне казалась глухой, непривычной. Лишь тяжёлое дыхание, сопение и громкое, жадное глотание воды.

Вскоре Есений поднялся, махнул на прощанье ладонью и нетвёрдой, шаркающей походкой побрёл прочь.

Бодрый и выспавшийся появился на пороге хлева к вечеру. За плечом вкусно пахла и от каждого движения постукивала содержимым увесистая заплечная сумка.

– Переселяюсь, – сообщил ему Дарьян, – выделили подклет на дворе какого-то боярина.

Небо заволокло серым. Окрепший ветерок бросил в лицо петляющим по узким улочкам елагу и плугарю первые редкие капли.

Челядин с пожитками ушёл далеко вперёд, торопился, зря мокнуть не хотел. Дожидался у единственной двери длинной двухъярусной избы. Оказалось, что вход в подклет прямо с улицы, а не со двора, как в остальные помещения.

Для одного жильца комната была просторной. Земляной пол устлан соломой и для отпугивания вшей – лебедой. В дальнем углу по левой стене стоял большой, укрытый овчинами сундук-постель. В правой стене – распахнутое, затянутое от комаров жидкой прозрачной тряпкой оконце и маленькая запертая дверца во двор. Меж ними на широкой лавке стояла бадья для умывания, под ней – пустое ведро.

Есений сбросил котомку на стол у окна. В ней стукнуло, по комнате поплыл вкусный аромат жареного мяса.

Челядин, размахивая руками, объяснил где на дворе колодец, где отхожая яма, и что дверь отсюда во двор на ночь запирается, сбегал за водой и принялся мести порог.

– Иди, – распорядился Есений, – зайдёшь к Дарьяну Велигостовичу утром, узнать не надо ли чего.

Дарьян хотел было челядина за помощь поблагодарить, но после слов елага рот закрыл. В доме отца рос отпрыском знатного рода, няньки обихаживали, берегли, а за годы в доме отчима привычка к обслуге выветрилась, разве что мать или наёмные дворовые постирают да на стол подадут.

Парень тут же вышмыгнул во двор, пока господа не передумали и дел не навалили.

Замешательство Дарьяна княжича развеселило.

– Есть хочешь? – он достал высокую стеклянную бутыль с тёмным и пенным внутри, ноздрястый пуховый ярский хлеб с каменной коркой, две глубокие деревянные миски, связанные друг с другом доньями наружу, в зазор меж ними подтекал золотой сок. – Сумку Ивица собирала, обмолвился, что к тебе иду, – он подмигнул и вытащил румяные пирожки, обёрнутые листом ревеня – гостинец положила.

Ветер нагнал на Яргород тяжёлые тучи, сгустил раньше времени сумерки. Дождь забарабанил споро и вдруг.

– Расскажешь, как в ближний круг Ратмира затесался? – княжич оторвал от румяной жареной куры.

Оголодавший Дарьян с удовольствием сделал то же и, задобренный вкусным застольем, вкратце пересказал разговор с Ратмиром. Всё, кроме уговора.

За непринуждённостью елага, его увлечённостью едой, едва уловимо проскальзывало напряжённое внимание.