Не разбавляя

Я за всё время ни разу не подумала о себе, о грозящих мне неприятностях. Я боялась за жизнь Люся, не хотела, чтобы милая веснушчатая Люся, смеющаяся странным смехом, умерла, никогда больше не смеялась. Мне для моей собственной дальнейшей жизни было необходимо, чтобы Люся была жива, для того, чтобы я тоже могла дышать и радоваться жизни, и не цепенеть от страха каждый раз, как я увижу сосновый лес. Я страшилась увидеть Люсю мертвой и холодной, и мне некогда было думать о том, что она детдомовская. Но объяснять это я не стала, не было сил, да и не хотелось. Я сразу возненавидела это ясное, ухоженное лицо, тонкие выщипанные брови, бордовую помаду. Не нужно было мне ее хладнокровного сочувствия.

«Умрет и умрет», всплыли в памяти, только что услышанные слова, и меня передернуло.

В глубине больничного коридора показалась фигура в белом халате. К нам подходила медсестра.

– Вы кто будете Люсе Крохиной?

Я ответила, слыша, как прерывается мой голос:

– Вожатая я, из пионерлагеря.

– Радуйтесь, всё обошлось. Девочка будет жить.

Потолок закружился у меня перед глазами, холодная змея особенно злобно цапнула за сердце, колени стали ватными, и я медленно повалилась на стул.

Очнулась я на кушетке, покрытой коричневой медицинской клеенкой. Вокруг меня плавало густое облако нашатырного спирта. Я отвела руку с ваткой от себя и села.

– Вот и ладушки, – сказала медсестра, улыбаясь. – А твоя знакомая ушла. Сказала, чтобы ты не спешила, что в лагерь можешь поехать и завтра. Можешь идти?

Я прислушалась к себе: змея уползла, на душе было легко и радостно. Опять был солнечный августовский день. Я страшно хотела есть.

– Конечно, – сказала я, – спасибо за всё. – Встала и вышла.

На следующее лето я в пионерлагерь не поехала.

Соседи по площадке

– Я жду слесаря, – высокомерно сказала Ольга Васильевна Лене, когда та застыла на пороге в немом удивлении.

На бедрах Ольги Васильевны провисали тряпкой голубые шелковые трусы с белыми кружавчиками, и сверкали перламутровые туфли на высоком каблуке. Остальная одежда отсутствовала.

Обнаженные старческие ноги были покрыты вздутыми голубыми буграми расширенных вен, кожа на лице, плечах и руках отвисала желто-бурыми складками, но грудь и бугор живота женственно белели в полумраке прихожей.

– Я жду слесаря, – повторила старушка, объясняя Лене несвоевременность ее появления здесь, но отодвинулась в глубь коридора, давая Лене возможность войти.

Из ванной доносились хлюпающие звуки текущей воды. Лена прошла к ванной комнате. Из крана лилась вода в ванну, а из переполненной ванны низвергалась водопадом на кафель пола. Порог еще защищал квартиру от потопа, но ясно было, что это не надолго.

Лена, которая пришла по-соседски прямо в домашних тапочках, скинула их, прошла к ванне, вытащила затычку и попыталась закрыть воду. Но завернутый до отказа кран все равно протекал, только тоненькой струйкой.

– Лялечка, к нам кто-то пришел? – услышала Лена тихий старческий голос из комнаты и босая, оставляя на полу мокрые отпечатки ног, прошла в комнату к Николаю Ивановичу.

Старик лежал на диване, укрытый одеялом. В комнате было душно, пахло лекарствами, несвежим бельем и почему-то перебродившим квасом.

Николай Иванович повернул голову, увидел Лену, улыбнулся и попытался приподняться на локтях.

– Лежите, лежите, – сказала Лена и, кивнув на Ольгу Васильевну, спросила:

– Давно это с ней?

– Давно, – Николай Иванович махнул рукой. – Давно. Только раньше это редко было, а теперь, с мая месяца она постоянно не в себе. Вот как вы на дачу переехали, где-то в это время всё и началось. И просветов уже не бывает.

– Оденься, – сказал он стоящей в дверях жене, но та в ответ лишь захихикала, кокетливо поправила седые волосы, и не сдвинулась с места.

– Простудитесь, – поддержала соседа Лена. – Наденьте нарядное платье, и в нем ждите слесаря.

Ольга Васильевна засуетилась, и ушла в другую комнату, стуча каблуками.

– Кто же за вами смотрит?

– А никто… – Сосед глянул виновато, как будто совершил постыдный проступок: взял и позволил себе зажиться, состариться, когда за ним и смотреть некому.

– Ляля иногда готовит, когда сама есть захочет, а продукты привозит Надя по выходным. Или кто из соседей приносит.

Надя была их единственной общей дочерью. У Николая Ивановича была еще дочь, от первой жены, но он ушел из той семьи давно, отношений не поддерживал и помощи не ждал.

– А Надя не может вас к себе забрать?

– Ты же, Леночка, знаешь, там тесно, он пьет, Надя целыми днями работает, внуки еще маленькие. Ей раз в неделю к нам выбраться, и то трудно.

Николай Иванович махнул рукой.

– Да недолго нам осталось.

Он посмотрел на потолок, пожевал губами.

– Как-то всё разом произошло. Я совсем ослаб, еле-еле до туалета дохожу, а Ольга вдруг впала в маразм.

Старик перевел взгляд с потолка на Лену. Глаза его глядели сумрачно из-под нависших бровей.

– Это нам наказание за грехи.

Николай Иванович вздохнул.

– Да, слаб человек, но если бы вы знали, Леночка, какой красавицей была Лялечка. Фигурка как из слоновой кости выточенная, глаза горят, волосы по плечам струились такой волшебной каштановой волной. А я был обыкновенный заурядный человек. Никаких особых достоинств я в себе не замечал. И когда такая красавица меня выбрала, как я мог устоять? Даже и разговора быть не может, что я мог устоять. Я сразу бросил всё: жену, дочь, квартиру и ушел, лишь бы быть рядом с ней. И странно это сейчас на старости вспоминать, странно, как будто и не со мной это было….

Лена стояла, молчала, не знала, что сказать. Старик тоже замолк. Он, наверное, голодный, думала Лена.

– Я сейчас, – сказала она, и торопливо вышла.

Дверь ее квартиры была рядом с дверью квартиры стариков. Она вбежала в кухню, всю заваленную сумками с овощами: кабачками, тыквами, патиссонами, огурцами. Лена только вчера вернулась с дачи и еще не разобрала сумки.

Она взяла бидон, поварешку и налила полбидона супа куриного, нарезала хлеб, и понесла всё это соседям.

Хотя она отсутствовала не более пяти минут, ситуация в квартире поменялась, в ней было полно народу. Две немолодые женщины, Надя, мужчина, видимо слесарь, и еще одна женщина, отдельно, особняком.

Лена застыла на пороге с бидоном в руках.

– Заходите, заходите, – пригласила ее одна из женщин. – Вы, наверное, соседка? А мы из собеса. Вот пришли, решать, что со стариками делать.

– Вы сами видите, оставлять их одних нельзя, – Она обратилась к Наде. – Они и потоп могут устроить, и газ открыть, взорвать тут всех. Вы подвергаете опасности не только имущество, но и жизнь соседей.

Пока она говорила, вторая женщина разулась, взяла ведро и начала вычерпывать воду из ванной комнаты и выливать ее в ванну. Надя и третья женщина кинулись ей помогать. Та, третья, была из ЖКО.

Они, толкаясь и мешая одна другой, собирали воду, но потом Надя бросила тряпку, вышла на кухню, села на стул и заплакала, запричитала громко и горестно:

– Вы думаете, что я плохая дочь…, что стариков к себе не беру, бросила их. А у меня четверо в двухкомнатной квартирке, и муж пьет, и я на работе, и копейки лишней нет, заплатить никому не могу, чтобы ухаживали… Мне, если их к себе взять, совсем конец. Легче уж под электричку лечь.

– Ну не надо, не надо, – рыжеволосая женщина из собеса, та, что собирала воду, подняла голову. – Нечего нюни распускать. Не вы одна такая, многим не сладко приходится, но как-то держатся.

– Мы можем взять стариков на полное соцобеспечение, как одиноких, но тогда квартира вам не достанется, а сейчас это большие деньги. Подумайте, может быть, стоит продержаться, они явно долго не протянут.

– Тише, тише, – Лена замахала на нее рукой. – Вдруг Николай Иванович услышит.

– Да старик глухой. Он плохо видит и слышит, а старуха в маразме, что она понимает?

Слесарь, наконец, протиснулся мимо женщин в ванную, посмотрел, покрутил краны.

– Надо прокладки менять, – подвел он итог своему осмотру. – Я попозже зайду.

И ушел, а с ним ушла женщина из ЖКО.

– Вы мне сообщите, что решили, – сказала она на прощание.

Надя на кухне вытирала слезы, а Лена налила из бидона две тарелки супа и пошла к старику.

– Не надо, – пыталась протестовать Надя.

– Ну, принесла, не нести же обратно.

– А где Ольга Васильевна?

Старухи нигде не было видно.

– Мама, ты где?

Надя прошла в комнату, потом в другую. Ольга Васильевна в крепдешиновом платье, на высоких каблуках с накрашенными губами сидела, съежившись, в углу дивана и беспокойно озиралась.

– Мама, пойдем к нам.

– Нет, нет, пока они не уйдут, я не выйду, я их боюсь. Страшные какие, глаза красные, руки крючьями, голоса громкие. Плохие они, не пойду я.

Лена оставила деда, который сам тихонько подносил ложку ко рту, и вслед за Надей позвала Ольгу Васильевну.

– Ольга Васильевна, идемте, я вам тоже супчику налью.

Лена понимала, как она нелепа сейчас, когда решался вопрос о том, что делать со стариками, со своим супом, но она привыкла доводить задуманное до конца. Наде она не доверяла.

– Нет, нет, – замахала Ольга Васильевна руками, – нет, нет, я их боюсь.

– Тогда я сюда принесу, – и Лена вернулась с тарелкой супа.

Поставила на журнальный столик.

Старушка схватила ложку и начала быстро глотать, причмокивая. Очевидно, она была очень голодна.

– Вы тут решайте, что делать, а я пойду, – и Лена решительно отправилась к себе.

– Я потом занесу бидон, – сказала Надя Лене в спину.

В последующие дни мало что изменилось, и Лена заходила, кормила соседей, приносила лекарства. Николай Иванович умер глубокой осенью, а к весне, пережив его на полгода, умерла Ольга Васильевна. Последние дни она ничего не ела, усохла вся, и всё сидела возле окна, нарядная, накрашенная, завитая, ждала кого-то.

После смерти родителей Надя сдала квартиру семье из Баку.

Тетя Наташа

Сюжеты терзают душу, снятся по ночам. Слова ненаписанных рассказов витают в воздухе, кружатся разноцветным конфетти, падают на пол, шуршат под ногами. Красивые, разноцветные.

Утро приносит отрезвление, пустоту в душе. Фразы линяют, выцветают, разбегаются. Это не моя тема, забыть ее, затоптать ногами. Но скелетик сюжета скребется и скребется в душе и, чтобы освободится от этого беспокоящего скрежетания, надо писать. Повествовать о времени, в котором я не жила, о местах, в которых не бывала.

Что я знаю о довоенных годах? Только из книг и рассказов мамы.

Мама была молодая и жила на юге. Она с подругой любили фотографироваться, спешили запечатлеть свою убегающую юность.

Фотографии маленькие, черно-белые, с резными краями. Всё ушло в прошлое, в небытие: и резные края фотокарточек, и люди, на них изображенные. Маленькие фотографии, узорные края, просыпаются сквозь пальцы. А большие я вставила в альбом.

Вот фотография 10х15, где мама с двоюродными сестрами. Мама самая красивая: пушистые волосы, ослепительная улыбка. Только одна из сестер может с ней сравниться. Вот эта с прозрачными глазами и толстой косой вокруг головы.

Когда я девочкой увидела эту фотографию, то бегом к маме с вопросом, кто это.

– Это твоя двоюродная тетка Наташа. Бедняжка, – говорит мама. – Умерла молодой. У нее был порок сердца, до тридцати не дожила. Врачом была, как и я. Ты осторожней с фотографией, эта моя единственная фотография Наташи, память о ней.

И я много лет живу с сознанием, что была такая тетя Наташа, красавица, дочь старшей сестры моей бабушки, и умерла Наташа молодой от порока сердца.

– Да, она умерла молодой, – говорит мне троюродная сестра Татьяна при случайной нашей встрече. – Умерла молодой, но только не от порока сердца. Ее муж застрелил. Ревновал и убил. А порок сердца это легенда, правду скрывали.

Я так ошеломлена, что забываю спросить, а кто был ее муж? Откуда у него был пистолет?

Татьяна уехала, а я осталась со страшным открытием в далеком, отстоящем от меня на полстолетие прошлом.

Где-то там, далеко, в романах и кинофильмах стреляются и стреляют из-за любви, но чтобы вот так, двоюродная тетка, с которой, не погибни она, я была бы знакома, встречалась бы, как встретилась я со всеми остальными, кто был на фотографии, чтобы ее, такую молодую застрелили?

Шелестят воспоминания, я напрягаюсь.

Да, мама говорила, что Наташа была замужем, что муж ее был врач. Или военный? Или военный врач? А военврачам в те времена положен был пистолет?

Напрягаюсь еще и еще. Забытые обрывки разговоров всплывают из глубин памяти. Реальные обрывки или придуманные мною сейчас?

Слышу голос мамы, она говорит, что после Наташиной смерти ее муж очень тосковал, чуть руки на себя не наложил. Убил в припадке ревности, потом мучился раскаянием? И когда это было?

Мама с осени 39-го до весны сорокового жила у дяди с тетей, и если бы трагедия при ней случилось, она знала бы правду. А потом была война. Получается, после войны, на моей жизни, Наташу застрелили.

Я жила себе в Сибири, слушала сказки, и знать ничего не знала о драмах в жизни взрослых. А сейчас я пытаюсь заполнить пробелы…

Муж Наташи представляется мне зрелым, взрослым мужчиной, на десять, двенадцать лет старше жены.

Память тут же услужливо подсказывает, да муж Наташи был старше ее. От него когда-то давно, когда он был молодым, таким молодым, что еще и не брился, от него ушла возлюбленная…

Нет, он застал ее с другим, так будет горше, нагляднее измена, глубже страдания…

Тогда муж Наташи, назовем его Андрей, был молод, горяч, и женщина, которая изменила ему и ушла к другому, была его первой любовью. А дальше учеба в мединституте, война, и Наташу он встретил, когда уже потерял надежду на личное счастье.

Он был хирург, спасал чужие жизни, видел слезы на глазах женщин, сострадающих своим близким, и думал, что никто не прольет слез на его могиле.

Хотя молод был, сорока не было. Но врачи, всегда рядом со смертью, рано стареют душой.

И вдруг Наташа… Молодая врач, пришла к ним в больницу после института. Как увидел ее прозрачные глаза, густую косу вокруг головы, затеплился в душе огонек. И через четыре месяца была свадьба.

Время послевоенное, скудное, голод, все в обносках обмундирования, озабоченные, озлобленные, но с Андреем рядом любимая жена, и мир для него прекрасен. И всё есть у человека: красавица жена, хорошая работа, признание и благодарность людей, а в душе его гнездится страх потерять любимую, опасения изгнанного однажды, брошенного человека. Не верит он в любовь к нему женщины, в любовь молодой жены не верит. Ревность грызет его изнутри, заставляет следить за каждой улыбкой, каждым взглядом Наташи. Он ждет несчастья. И тревога его вырастает в огромного осьминога, окутавшего невидимыми щупальцами его душу. Тогда, давно, возлюбленная предпочла его молодой пыл устроенной жизни со зрелым мужчиной. Тогда он был слишком молод для счастья, а теперь слишком стар, время ушло, и вот к Наташе тянется молодой, красивый, смотрит на нее, и глаза у него блестят. И она ему улыбается, смеется с чужим, терзает душу мужа заливистым смехом, радостью, вызванной общением с другим мужчиной. И мерещится ему, что не просто так они смеются, за этим стоит скрытый смысл: они смеются над ним, немолодым ревнивцем, хихикают за спиной, унижают его.

А Наташа беспечна, весела, не замечает мрачных терзаний мужа, его непомерных страданий, не верит в них в своей беспечной невиновности.

Ревность мутным потоком сметает всё в душе Андрея, клокочущая, невыносимая, раздирающая душу боль, с которой живешь изо дня в день, унижение, которое сам и придумываешь.

Что было с ним потом, после убийства? Его посадили?

Как пережила всё баба Капа, мать Наташи? Как она относилась к зятю? Чувствовала, что они не пара, предостерегала ли дочь, или всё это было для нее как гром среди ясного неба?

Вопросы, вопросы, и нет на них ответа. Моя бабушка была дружна с бабой Капой, матерью Наташи, своей сестрой. Неужели не только мама, но и бабушка не знала правды?

Молчит фотография, молчат мертвые, сюжет не обрастает мясом, нет для меня ни места действия, города Чусового на далекой Уральской реке, ни примет того времени. Только фотография женщины с косой вокруг головы и прозрачными глазами. Ничего нет, а трагедия, вот она, живет и сейчас волнует, рвет сердце.

Скелетик истерзавшего мою душу сюжета укладывается в несколько простых слов:

Красивую женщину застрелил из ревности муж, когда ей еще не было и тридцати… Детей от этого брака не осталось.

Подарок

Кружатся, кружатся слова в чужой книге, разноцветные, как бабочки, легкие воздушные. И кажется, что смысл заключается в этом кружении разнообразных, разноцветных слов, и только они и имеют значение, а сюжет, характеры героев, события их жизни существуют только для того, чтобы пишущий мог поиграть, расцветить их метафорами или, на худой конец, просто прилагательными, красочными сравнениями, создать обстановку, запахи, звуки, цвета, а остальное так не ново, сто раз описано, все людские горести и радости, любовь и страдания. Описаны и в романтической прозе, и в классической, и в реализме, – и теперь уже некуда плыть, а только играть, переливать словами, заставлять сверкать брызгами бесконечный неизбывный поток прозы.

Но сюжет, да сюжет, опять такой, какой не поднять, не осилить, слишком много надо придумать, придумать надо буквально всё, от начала и до конца, а зацепочка такая маленькая, информация словесная, ухваченная на лету, в разговоре на бегу, – ты туда, я сюда, – такое вот случилось, представляешь?

– Ну, я спешу, пока, встретимся как-нибудь, – и разошлись.

А сказанное осталось, и ты хочешь расспросить, да вот встреч нет и нет… И пишешь из ничего рассказ о любви.

Начинать надо с момента встречи. Где и когда – очень важный момент в истории любви.

Где и когда спрашивают дети, рассматривая свадебные фотографии родителей. Где и когда произошло знаменательное событие, которое привело к их появлению на свет?

Где и когда познакомилась эта пара, о которой я пишу?

Может быть, они познакомились на концерте? Сидели рядом, и Рахманинов сблизил их?

Или на улице, совсем случайная встреча?

Нина вышла из института, стояла в переулке, думала, куда пойти, вниз на Солянку или вверх к Садовому кольцу?

Подошел юноша, он тогда, с первого взгляда не показался ей моложе, чем она.

– У Вас прикурить не найдется? – вот что он спросил, не придумал ничего лучше.

– Я не курю.

Ответив, Нина посмотрела на подошедшего, и он увидел ее прозрачные зеленоватые глаза. Вблизи она оказалась красивее, чем на расстоянии, когда он наблюдал, как она стоит в нерешительности на тротуаре, женщина, которая на сегодня сделала все дела и свободна.

– Если вы не курите, – улыбался юноша, – как же мне с Вами познакомиться?

– Да, – улыбка у парня была мягкая, не позволяющая ответить резкостью, и Нина поддержала игру, – эта задача не из легких, познакомиться с некурящей женщиной.

Она медленно двинулась к Солянке, и он шел рядом.

– Меня Алексеем зовут, – сказал он, – и на сегодня я совершенно свободен.

– Только на сегодня, – лукавила она, – тянула, не называла своего имени.

– Для Вас всегда.

Вот так, слово за словом, и познакомились двое. И было это похоже на обычное знакомство, которое при удачном развитии событий приведет к тому, что дети будут у них спрашивать, где и когда они познакомились: аспирантка первого года, химик технолог и студент четвертого курса архитектурного института.

Да она была аспиранткой, и жила в общаге, а кто был он по специальности, я не знаю, да это и не имеет для повествования никакого значения. Он был молодой, красивый, добрый, жил отдельно от родителей в квартире бабушки и влюбился в Нину с первого взгляда.

Сколько времени прошло с момента их первой встречи прежде, чем она собрала вещи, помахала на прощание подружкам по комнате и ушла к нему?

Месяц, два, полгода?

Он торопил ее с решением, и она не стала тянуть.

Родители его, несмотря на то, что Нина была на четыре года старше, удивительно тепло отнеслись к Нине.

Любовники были счастливы, Нина собиралась долгие годы прожить с любимым человеком, строила планы совместной жизни. Она много работала, задерживалась в институте, Алексей ее ждал, встречал улыбкой и готовым ужином, только иногда говорил:

– Оставляешь меня одного, а я скучаю.

– Подожди немного, закончится эта горячка, – просила Нина. – Всё еще успеется, не всегда я буду так занята.

– Боюсь, что для меня не закончится, – сказал он грустно, как бы про себя, в раздумье, и она позднее долго вспоминала и слова эти и улыбку. Вспоминала, когда поняла их значение, уловила смысл, укрытый от нее до поры до времени.

Умер он тихо, во сне. Утром она стала тормошить его, а он оказался холодным. В панике она звонила его родителям, в скорую. Родители вели себя странно: плакали горько, но не расспрашивали, как, отчего это случилось. В их скорби не было удивления, да и диагноз не оставлял сомнения в том, что они были к этому готовы: сердце.

Алексей умер в двадцать два года, а когда ему было двадцать, врачи сказали им:

– Каждый год жизни для него подарок.

И полтора года из этих подаренных лет он провел с Ниной, не обмолвившись ни словом о своей болезни. Не сказали Нине о том, что Алексей обречен, и его родители.

Наутро после похорон Нина собрала чемодан и ушла навсегда, ни разу после смерти Алексея не позвонила несостоявшимся свекру и свекрови. Липкое, принижающее чувство, что ее использовали, чтобы скрасить последние годы жизни Алексея, не проходило. Они боялись, что она его бросит, не сказали всей правды, не оценили глубину ее чувства к нему.

Алексею она простила всё, он искупил вину своей ранней смертью, но старики вызывали у нее сначала гнев, а потом отвращение.

Первое время после возращения в общагу Нина походила на подстреленную птицу, взъерошенную, волочащую подбитые крылья. Было такое чувство, что она боится, что вот сейчас кто-то настигнет и добьет ее, но постепенно работа, друзья, хлопоты перед защитой сделали свое дело, отвлекли ее.

Нина выжила. Замуж вышла поздно, после тридцати, за немолодого некрасивого, но доброго и умного человека, родила от него двух сыновей.

Была ли она счастлива в браке?

Во всяком случае, ссор между супругами посторонние не замечали…

Слепой

Он медленно переходил улицу. В темных очках, с палочкой в руке. Совсем не походил на слепого, и одет был опрятно, чистенько одет. Вообще не походил на слепого. Если бы я точно не знала, что он ничего не видит, то подумала бы, что просто уставший человек, безмерно уставший человек, вот и движется как во сне.

– Марина, посмотри, вон отец твой идет, – сказала я дочери.

Дочь посмотрела в окно совершенно равнодушно.

– Папа мой отец, – ответила она.

Папой она называла отчима, моего второго мужа.

Оно, конечно, всё так, кто вырастил, кого любишь, тот и отец, но всё же, всё же мне почему-то стало обидно за Степана.

В конце концов, внешностью она пошла в него, в слепого, и статью, и глазами светлыми, со странным фиолетовым отливом, и волосами густыми, темными, всё взяла от него, своего родного отца, красивая получилась.

Степан пересек улицу и, тихо постукивая палкой по тротуару, скрылся за поворотом, а я стояла в раздумье, упрекнуть мне дочь за равнодушие к калеке или нет, и решилась осторожно высказаться, не прямо так, а вскользь напомнить, например, о Люсе, его второй дочери, Марининой единокровной сестре, о том, что она, Маринка, могла бы быть на ее, Люсином месте, если бы не я, не моя твердость и решительность. Побойся я тогда людского осуждения, или прояви жалость к Степану, разве у нее, у Марины была бы такая жизнь, как сейчас? Но пока я подбирала слова, а потом повернулась, то Маринки уже и след простыл, и разговаривать было не с кем.

Я стояла возле плиты, жарила блины и думала одновременно о себе и о дочери, и о скрывшемся за поворотом бывшем муже. Конечно, мне понятно было, близко очень, в кого Маринка такая: беспечно отрезает то в своей жизни, что может стать для нее проблемой, и стремится оставить возле себя только привычное, знакомое, ничем ей не грозящее. Она далеко не подвижник и родилась не для того, чтобы повесить вериги себе на шею и нести их, и я тоже родилась не для этого.