Русская княжна Мария. Жди меня…

Он не успел вынуть саблю даже до половины, когда Лакассань вдруг застыл в напряженной позе, а потом, не говоря ни слова, отбежал в сторону и бросился ничком на землю, сразу сделавшись похожим на несвежий труп. Пан Кшиштоф проводил его удивленным взглядом и лишь после этого услышал тяжелый топот множества копыт, приближавшийся к лощине из-за поворота дороги. У него возникло сильнейшее искушение броситься бежать на все четыре стороны, пока Лакассань притворяется убитым. Француза можно было понять: он, хоть и смыслил немного по-русски, с огромным трудом мог связать пару слов, и это получалось у него с ужасающим акцентом, который мигом выдал бы его происхождение. Здесь, в тылу русских войск, вероятность встречи с отрядом французской кавалерии была ничтожна, а объяснение с русскими неминуемо закончилось бы для Лакассаня пленом, если не смертью.

Вскоре над верхушками кустов возник целый лес колышущихся пик, и из-за поворота ровной рысью выехала свежая казачья сотня. Пан Кшиштоф, не успев еще толком обдумать свое дальнейшее поведение, откинулся на борт повозки, закатил глаза и принял позу, которая, по его мнению, должна была навести казаков на мысль, что он ранен много тяжелее, чем это было на самом деле. У него мелькнула заманчивая идея выдать казакам Лакассаня, как французского лазутчика и человека, который пытался убить самого Багратиона, но он тут же отказался от этой мысли: не было никакой гарантии, что казаки сразу расправятся со шпионом. Оставшись в живых и угодив в плен, Лакассань на первом же допросе рассказал бы много интересного о пане Кшиштофе, чего Огинскому вовсе не хотелось.

Увидев стоявшую посреди дороги повозку с ранеными, казаки окружили ее. Кто-то узнал Багратиона, и вокруг поднялся ужасный гомон. Молодому хорунжему, который командовал сотней, не сразу удалось навести порядок среди своих подчиненных. Когда установилась относительная тишина, хорунжий расспросил пана Кшиштофа, который, не переставая постанывать и страдальчески закатывать глаза, поведал ему историю о том, как на их повозку напали трое французских кавалеристов, отбившихся, по всей видимости, от своих. В ответ на вопрос о том, куда они уехали, пан Кшиштоф махнул рукой куда-то в сторону Бородинского поля. Хорунжий выделил для сопровождения князя Багратиона вооруженный эскорт из десяти всадников, а сам со своей сотней на рысях двинулся дальше в надежде догнать мифических французов, покушавшихся на жизнь весьма популярного в армии генерала.

Сидя в задней части снова тронувшейся в путь повозки, пан Кшиштоф бросил прощальный взгляд на неподвижно уткнувшегося лицом в землю Лакассаня и, не сумев удержаться, расплылся в злорадной улыбке.

Глава 3

Княжна Мария Андреевна Вязмитинова покинула Бородино накануне разыгравшегося там генерального сражения, сразу же после того, как закончился крестный ход и торжественный молебен о победе русского оружия. Чудотворную икону святого Георгия Победоносца, которую с таким трудом и опасностью для жизни доставила к армии княжна, решено было отправить обратно в Москву, дабы не подвергать сию высокочтимую святыню русского народа дальнейшим превратностям военной судьбы. Иконе предстояло занять свое место в Георгиевском зале московского Кремля, откуда более месяца назад она отправилась в свое полное неожиданностей странствие.

Во время молебна княжна все время против собственной воли возвращалась мыслями к своему незавидному положению. Она весьма туманно представляла себе, как будет жить дальше. Более того, Мария Андреевна не знала даже, что станет делать после того, как молебен закончится. Было совершенно ясно, что здесь, в расположении армии, да еще накануне генерального сражения, оставаться ей не только опасно, но и совершенно бессмысленно. Ехать в Москву тоже было незачем: там у княжны не было ничего, кроме огромного пустого дома, в котором ее никто не ждал. Мария Андреевна не представляла даже, каким образом сможет покинуть армию: лошадь, на которой она приехала сюда, сразу же куда-то увели, и больше она ее не видела. Даже единственное платье, составлявшее теперь весь гардероб княжны, давно превратилось в грязные лохмотья, так что на молебне Мария Андреевна стояла в длинном, до самой земли, офицерском плаще, пожертвованном ей одним из адъютантов князя Петра Ивановича Багратиона.

Встреча с приехавшим с донесением от командира партизанского отряда Синцова Вацлавом Огинским получилась короткой и совсем не такой, какой представляла ее себе. Воображение рисовало ей некие романтические сцены; на самом же деле все вышло не так. Вокруг было слишком много суеты, шума и одетых в мундиры людей, которые с откровенным любопытством оглядывались на нее и молодого гусарского корнета. Из-за всего этого княжна не могла найти слов, которые нужно было сказать Вацлаву, да она и не знала, что это должны быть за слова. Чувства, которые она испытывала к молодому Огинскому, были пока что неясны ей самой; события же, свидетельницей и непосредственной участницей которых она являлась в течение последних недель, шли так густо и совершались столь стремительно, что говорить о них княжне было пока что очень трудно: для начала все это следовало осмыслить. Молодой Огинский, вероятно, испытывал примерно те же затруднения, так что их разговор свелся, в основном, к обмену ничего не значащими фразами и долгому неловкому молчанию. Княжна испытала даже нечто вроде облегчения, когда Вацлава зачем-то вызвали к Багратиону, и она осталась одна.

Стоя в огромной толпе одетых в мундиры мужчин на молебне, она то и дело ловила на себе удивленные и откровенно любопытствующие взгляды. О ее роли в возвращении иконы знали очень немногие, так что появление посреди войска молодой, привлекательной и весьма необычно одетой девицы вызывало у присутствующих вполне закономерный, хотя и не вполне здоровый интерес. Марии Андреевне, впервые оказавшейся в подобной ситуации, было не по себе. Она чувствовала себя одинокой, предоставленной самой себе и всеми незаслуженно покинутой и забытой. Не то, чтобы она ждала горячих изъявлений благодарности, славы или, паче чаяния, наград за свой поступок, едва не стоивший ей жизни; однако же, оказавшись один на один с необходимостью каким-то образом заново налаживать разрушенную жизнь, она испытывала растерянность и детскую обиду, как забытый взрослыми в дремучем лесу ребенок. Пока нужно было вскачь уходить от погони и кланяться посланным вдогонку пулям, спасая собственную жизнь, предаваться подобным раздумьям просто не было времени; теперь же, как ни смешно это было, обычные житейские неприятности, наподобие порванного платья и необходимости где-то искать лошадей и карету, снова начали казаться непомерно большими и пугающими. Княжна понимала, что ее нынешнее состояние является не более чем реакцией на усталость и оставшиеся позади опасности, но от этого ей почему-то не делалось легче. За каких-нибудь две недели она пережила слишком много потрясений; она просто устала бороться. У нее почти не осталось душевных сил, а то, что осталось, целиком уходило на то, чтобы сдерживать временами подступавшие к самым глазам слезы растерянности и обиды.

Когда молебен закончился и все стали расходиться, к Марии Андреевне подошел высокий статный адъютант в шитом золотом белоснежном мундире конногвардейца. Тон, которым он заговорил с княжной, был в высшей степени светским и почтительным, но во взгляде холодных серо-голубых глаз, которым он окинул закутанную в чересчур длинный мужской плащ фигуру Марии Андреевны, сквозило насмешливое полупрезрительное удивление. У адъютанта было длинное холеное лицо с надменно выпяченной нижней губой и аккуратно подстриженными бакенбардами; на пальцах руки, которой он почтительно снял свою украшенную плюмажем из страусовых перьев шляпу, сверкали перстни.

– Если не ошибаюсь, – сказал он по-французски, – я имею честь разговаривать с княжной Марией Андреевной Вязмитиновой.

– Вы правы, – сухо сказала княжна, которую покоробила небрежно замаскированная светским тоном бесцеремонность этого штабного павлина, – но я не помню, чтобы нас представляли друг другу.

– О, прошу простить! – воскликнул адъютант. – Граф Алексей Иванович Стеблов, к вашим услугам. Я состою адъютантом при особе главнокомандующего и имею к вам поручение от его высокопревосходительства. Светлейший поручил мне просить вас уделить ему несколько минут вашего драгоценного времени для приватной беседы. Не соблаговолите ли пройти со мной? Еще раз приношу вам свои извинения за некоторую вольность манер, продиктованную суровыми законами военного времени. Здесь, увы, нет пожилых тетушек, все свое время проводящих в устраивании всевозможных знакомств.

В последней фразе графа звучала уже откровенная насмешка, но княжна почла за благо пропустить ее мимо ушей: у нее не было ни времени, ни сил на то, чтобы учить этого расфуфыренного в пух и прах красавца хорошим манерам. Поэтому она молча кивнула головой и последовала за адъютантом к тому месту, где, окруженный плотной группой людей в шитых золотом мундирах, стоял Кутузов.

Мария Андреевна с интересом разглядывала старого фельдмаршала, о котором ей часто рассказывал дед. Перед ней стоял грузный, одетый с подчеркнутой простотой одноглазый старик в зеленом мундирном сюртуке и белой фуражке с красным околышем. Его обрюзгшее лицо показалось княжне усталым и недовольным, но в единственном глазу светились живой ум и лукавство. Ласково улыбнувшись княжне, фельдмаршал взял ее за руку и отвел немного в сторону от своей многочисленной свиты.

– Александру Николаевичу Вязмитинову ты кем приходишься? – спросил он первым делом.

– Внучкой, – отвечала княжна.

– Вот славно! – обрадовался Кутузов. – С князем, дедом твоим, мы не один пуд соли съели. Храбрецом он был отменным. Еще под Измаилом, помню, сам Суворов его за храбрость и смекалку выделял… Как он сейчас, здоров ли?

– Умер, – ответила Мария Андреевна и, не в силах более сдерживаться, со слезами рассказала фельдмаршалу о том, какими были последние дни его старинного приятеля и товарища по оружию. Не умолчала она и о том, что французы похоронили покойного, просто бросив его тело в наспех выкопанную яму и кое-как забросав его землей.

Кутузов, помрачнев, погладил ее по склоненной голове пухлой ладонью.

– Не плачь, дочка, – сказал он, – не плачь. За все поквитаемся, поверь моему слову. А что князя в яме похоронили, так это, по моему разумению, не так и плохо, как кажется. Солдат так хоронят, которые на поле брани пали. Это, матушка, за честь можно считать, коли подумать хорошенько. А плащ сей тебе к лицу, – заметил он вдруг, резко меняя тему разговора. – Впрочем, такой красавице все в пору… Что делать думаешь, княжна?

– Не знаю, ваше сиятельство, – ответила Мария Андреевна. – Пребывание мое здесь кажется мне весьма неудобным во всех отношениях, и пользы от него не видно никакой. Полагаю, что лучше всего мне будет отправиться в одно из своих имений под Москвой.

– Умна, – с улыбкой похвалил Кутузов. – По деду пошла. Да и отец твой, ежели мне память не изменяет, в дураках сроду не числился. Умна, княжна, умна! А у меня, поверишь ли, сердце дрогнуло, как увидел этот плащ. Неужто, думаю, и эта туда же?

– Куда – туда же? – не поняла княжна.

– Да есть тут, понимаешь, одна девица, – улыбаясь и одновременно морщась с легкой досадой, отвечал фельдмаршал, – коя не мыслит себе иной стези, как служба военная. Обманом, под видом дворянского недоросля, проникла на службу в гусарский полк и, пока обман открылся, успела не только поучаствовать в деле, но и получить офицерский чин. Что прикажешь с нею делать? Не знаешь? Вот и я не знаю… Право слово, можно подумать, что у нас мужчин не хватает! Желание служить отечеству – вещь, конечно, в высшей степени похвальная, однако чтобы девица с саблей наголо в атаку хаживала… не знаю. Не приходилось мне как-то о таком слышать. Вот я и перепугался: а уж не хочешь ли и ты, душа моя, совсем в мундир переодеться? Тем более что из доклада князя Петра Иваныча понял я, что дело, тобою совершенное, было бы под силу далеко не каждому мужчине. Благодарность моя и преклонение перед твоим мужеством не знают границ. Отныне всегда и во всем можешь полагаться на меня. Заменить тебе князя Александра Николаевича я, конечно, не сумею, однако сделаю все, что будет в моих силах. Что же касается благодарности отечества…

– Сделанное мною было осуществлено не ради благодарности, – вмешалась княжна. – Более того, я должна признаться, что многое из того, о чем поведал вам князь Багратион, совершилось случайно и почти против моей воли, так что благодарить меня не за что.

– А жаль, право, что нельзя принять тебя на службу! – воскликнул фельдмаршал. – Мне бы хотя бы парочку таких офицеров в штаб, я бы горя не ведал! А то, поверишь ли, побывает этакий воин в трех верстах от поля брани и уж ждет, когда ему чин дадут да крест на грудь привесят! За этими расписными петухами настоящих героев, бывает, и не разглядишь… Что же до твоего дела, дочка, то скажу тебе, не лукавя: бог тебя за него вознаградит, а от людей награды не жди. Дело сие столь деликатное, что о нем, ежели поразмыслить, и упоминать вряд ли стоит. Государю я о тебе доложу всенепременно, но думается мне, что доклад мой будет оставлен без внимания. Политика, душа моя, дело тонкое и не всегда, как бы это сказать… достойное, что ли. Посему тот факт, что чудотворная икона Георгия Победоносца была отбита у военного конвоя кучкой каких-то проходимцев, как мне кажется, постараются скрыть. А коли не было похищения, так каким же образом икону можно было возвратить?! Понимаешь ли, о чем я тебе толкую?

– Понимаю, ваше сиятельство, – ответила княжна. – Право, не стоит более об этом говорить. Награждение мне ни к чему: состояние мое и без того велико, а орденов дамам не дают. Хороша бы я была на балу с крестом на платье! Да и можно ли говорить о наградах, когда тысячи соотечественников умирают на поле брани не ради орденов и славы, а потому лишь, что так велит им долг перед отечеством!

– Славный ответ, – с грустью сказал Кутузов. – Однако прости, княжна. Беседовать с тобой – одно удовольствие, да дела не терпят. Скажи, чем тебе помочь?

Мария Андреевна поведала главнокомандующему о своих затруднениях – неохотно, но ясно понимая, что выручить ее может только он. Кутузов подозвал адъютанта – не графа Стеблова, а другого, помоложе и, как показалось княжне, несколько попроще в манерах и обращении, – и велел распорядиться насчет лошадей и экипажа.

– Конвоя не даю, – сказал он княжне. – Вернее всего, матушка, тебе будет поехать вместе с иконой, для сопровождения коей уже выделен полуэскадрон кирасир. С таким конвоем тебе сам черт не страшен, да и мне так будет спокойнее. Хочешь, верь, хочешь, не верь, а на тебя, княжна, я полагаюсь более, чем на вооруженный эскорт. Кирасиры сию икону уже однажды берегли, да не уберегли, а над тобой, мнится мне, простерта длань господня. Бог с тобой, дочка, ступай. Да помни, что я сказал: на меня во всем рассчитывай!

Путь до Москвы был недолгим. Подле городской заставы княжна простилась с начальником конвоя и, проводив взглядом закрытый экипаж, в котором везли икону, велела кучеру трогать.

Большой московский дом Вязмитиновых располагался на Ордынке. По дороге туда княжна была поражена царившим на улицах Москвы запустением: казалось, что добрая половина населения покинула город. Как выяснилось впоследствии, так оно и было; теперь же, проезжая по пустынным улицам между пустыми, с закрытыми ставнями, домами и магазинами, княжна впервые всерьез задумалась о том, что Москва может быть отдана неприятелю. Ветер гонял по булыжным мостовым мелкий мусор и клочья бумаги, в подворотнях кучками маячили какие-то дурно одетые люди. Кое-где во дворах виднелись подводы, на которые спешно грузили домашний скарб. Разглядывая все это, Мария Андреевна боролась с весьма странным ощущением: ей казалось, что она отгорожена от внешнего мира толстым прозрачным стеклом. Все, что она видела вокруг, было как будто ненастоящим и не имело никакого отношения к ее жизни. Хлопоты людей, тщившихся как можно аккуратнее упаковать ковры, фарфор и фамильное серебро, казались ей пустыми и надуманными, а их бледные или, напротив, раскрасневшиеся лица выглядели небрежно намалеванными картонными масками.

Каменный дом на Ордынке тоже выглядел покинутым. Никто не выбежал навстречу экипажу княжны из распахнутых настежь ворот, никто не поспешил взять под уздцы лошадь и отвести ее в конюшню. Трехэтажное строение оказалось пустым. Прислуга, остававшаяся в городе и имевшая своей обязанностью содержать дом в порядке, бежала, не преминув прихватить с собой кое-что из хозяйского добра. Тем не менее, княжне удалось переодеться в чистое дорожное платье и даже собрать кое-какие вещи, чтобы взять их с собой в дорогу. После этого она сразу почувствовала себя увереннее, хотя ни денег, ни еды у нее по-прежнему не было, если не считать небольшого погребца, данного ей перед отъездом в Москву денщиком фельдмаршала.

Кучер, легко контуженный в руку пожилой солдат, очевидно тяготившийся порученным ему пустяковым, по его мнению, делом, распрягал утомленных лошадей. В конюшне, как ни странно, осталось довольно овса, чтобы накормить животных и даже взять с собой в дорогу, так что о лошадях можно было не беспокоиться. Наказав кучеру, как управится, располагаться по своему усмотрению и отдыхать до завтра, княжна пошла бесцельно бродить по комнатам.

В прихожей на столике валялся забытый листок с каким-то печатным текстом. Это оказалось одно из воззваний губернатора Москвы графа Растопчина, написанное в неуместном шутовском тоне и таким скверным, исковерканным, неумело подделывающимся под простонародный языком, каким, по наблюдениям княжны, не говорили даже пьяные извозчики на ступеньках грязных кабаков. Воззвание выглядело неуместной шуткой, и Мария Андреевна, наспех пробежав его глазами, уронила листок на пол.

Дом показался ей гораздо больше, чем был на самом деле, из-за царившей внутри пустоты. Присев в одно из кресел, она задумалась о том, как ей жить дальше. Она была слишком молода, чтобы необходимость распоряжаться огромным состоянием могла ее обрадовать, и слишком рано поняла, что такое одиночество. Ей было грустно при мысли, что этот огромный дом более никогда не услышит ворчливых монологов старого князя, любившего вечерами у камина порассуждать о политике и истории, огромный кусок которой прошел перед его глазами и был отчасти сотворен им самим. «Что же дальше? – думала княжна. – Куда теперь – замуж? Какое право, глупое слово – замуж… До замужества ли сейчас? И за кого мне идти? А главное, зачем?»

За окном по каменным торцам мостовой вдруг загромыхали обитые железом колеса, залязгали, высекая искры из гранита, лошадиные подковы. Княжна подошла к окну и, отодвинув штору, посмотрела на улицу. По Ордынке тянулся длинный, не менее чем из двадцати битком набитых подвод, обоз. Аккуратно накрытый рогожей и перевязанный веревками домашний скарб какого-то дворянского семейства громоздился на подводах огромными горбами. Рядом с подводами шагали дворовые, держа лошадей под уздцы и угрюмо глядя себе под ноги. За подводами следовала запряженная четверкой сытых вороных лошадей тяжелая карета, а за каретой – открытая прогулочная коляска, в которой, кое-как втиснувшись между узлами и коробками, восседал, выставив вперед туго обтянутый жилетом животик, князь Аполлон Игнатьевич Зеленской. Мария Андреевна была знакома с князем, тот даже бывал с визитом в Вязмитинове, полагая дружбу со старым князем в высшей степени полезной для себя и трех своих дочерей, самой младшей из которых было семнадцать, а самой старшей – двадцать пять лет. Князь Александр Николаевич Вязмитинов, дед Марии Андреевны, при упоминании имени Аполлона Игнатьевича имел обыкновение едва заметно морщиться, а дочерей его за глаза громогласно именовал дурами – разумеется, лишь тогда, когда поблизости не было посторонних ушей.

Княжне Марии семейство Зеленских до сегодняшнего дня было совершенно безразлично – ни вражды, ни дружбы она к этим людям не испытывала. Состояние князя Зеленского было невелико, он постоянно мотался по городу, занимая и перезанимая деньги, которых ему вечно не хватало. Несколько раз он брал деньги и у Вязмитиновых, что заставляло молодую княжну поневоле смотреть на него как бы сверху вниз – не потому что она была чересчур горда или высокомерна, но потому что Аполлон Игнатьевич сам поставил себя в незавидное положение вечного попрошайки и пролазы. Теперь, однако, при виде его красного, в растрепанных бакенбардах, носатого лица под сбитым набекрень белым шелковым цилиндром княжна испытала нечто вроде радости: Аполлон Игнатьевич был частичкой прошлой счастливой жизни, и видеть его ничуть не изменившимся и даже одетым в те же самые цилиндр и визитку было неожиданно приятно.

Проезжая мимо дома Вязмитиновых, князь Аполлон Игнатьевич поднял голову и окинул прощальным взглядом фасад. Глаза его случайно встретились с глазами стоявшей у окна княжны. Мария Андреевна поняла, что замечена, и приветственно помахала Аполлону Игнатьевичу рукой. Князь Зеленской переменился в лице, поспешно отвесил неловкий полупоклон и, привстав на заваленном пожитками сиденье, ткнул кучера в спину своей тростью с золотым набалдашником.

Коляска остановилась. Аполлон Игнатьевич неловко выпрыгнул на мостовую и закричал что-то кучеру ехавшей впереди кареты. Кучер оглянулся и натянул поводья, останавливая лошадей. Из окна кареты показалось сердитое толстое лицо княгини Аграфены Антоновны и с весьма недовольным выражением поворотилось в сторону Аполлона Игнатьевича. Князь что-то горячо заговорил, подпрыгивая на месте, как чудовищных размеров воробей, и указывая тростью на дом. Аграфена Антоновна с прежней неторопливостью перевела взгляд на окна, извлекла откуда-то лорнет (княжна вспомнила ходившие одно время и казавшиеся весьма близкими к действительности упорные слухи, что в лорнет княгини Зеленской вставлены простые оконные стекла), отрепетированным жестом поднесла его к глазам и направила на княжну.

Соскочивший с запяток лакей уже открывал дверцу кареты и возился с заедающей подножкой. Княжна опустила занавеску, поправила перед зеркалом волосы и отправилась вниз встречать гостей, поскольку было совершенно очевидно, что Зеленские вознамерились нанести ей визит.

Семейство Зеленских явилось в полном составе: князь, княгиня и три княжны – Елизавета, Людмила и Ольга. За то время, что Мария Андреевна не виделась с ними, эти девицы ничуть не похорошели, не говоря уже о том, чтобы поумнеть. Полупустая гостиная с накрытой полотняными чехлами мебелью мигом наполнилась гомоном и движением, и Мария Андреевна невольно припомнила, как ее дед в минуты раздражения говаривал, что Зеленские, когда собираются всем семейством, способны даже похороны превратить в птичий базар. Вежливо улыбаясь, княжна слушала рассказы о том, каким бедствиям и лишениям военного времени подверглись ее гости, сдержанно выражала им свое сочувствие и все никак не решалась спросить, в чем же, собственно, заключались эти беды и лишения. Вскоре, однако, она получила на сей счет самые подробные разъяснения, и нужда задавать вопросы отпала сама собою. Оказалось, что в последнее время жить в Москве сделалось решительно невозможно. Во исполнение решения дворянского собрания князь был вынужден выставить в ополчение две сотни мужиков, оторвав их от полевых работ и, что было еще хуже, вооружив их и обмундировав за свой собственный счет. Далее, из Москвы выслали всех французов, вплоть до парикмахеров и модисток, а лицо дворянского сословия, неосторожно заговорив на улице по-французски, рисковало быть побитым камнями и палками под тем смехотворным предлогом, что это не патриотично. По Москве ходили страшные слухи, и наиболее благоразумные из дворян, к коим князь Зеленской, натурально, относил и себя, спешили покинуть обреченный город.

– Да, – сказала княжна, дослушав до конца, – я вам очень сочувствую. Все это действительно ужасно.

– Кошмарно! – горячо воскликнул князь, а княгиня Аграфена Антоновна лишь горестно вздохнула и закатила глаза, показывая, как тяжелы выпавшие на ее долю испытания.

– А вы, как вы, дорогая Мари? – наперебой зачирикали княжны Елизавета, Людмила и Ольга. – Вас не было в Москве; где же вы были?

– Действительно, – спохватился князь, – в самом деле, откуда вы, княжна? Какими судьбами? И где князь Александр Николаевич?

Одиночество и усталость сыграли с княжной Марией злую шутку. Сама не отдавая себе в том отчета, она нуждалась в простом человеческом участии. Вопрос князя Зеленского прозвучал так искренне – князь, хотя и не отличался большим умом и тактом, слыл, в общем-то, добряком, – что Мария Андреевна невольно поддалась искушению и в самых общих чертах поведала гостям о своих приключениях, опустив, разумеется, все, что касалось иконы.

Рассказ ее произвел странный, совершенно неожиданный для княжны эффект. По мере того как она говорила, лицо княгини Аграфены Антоновны все более вытягивалось, а губы, напротив, поджимались, пока не превратились в тоненькую ниточку. Князь Аполлон Игнатьевич отводил глаза и смущенно покряхтывал, всем своим видом выражая крайнюю сконфуженность. Зато все три княжны слушали Марию Андреевну, затаив дыхание, их пышные, похожие на непропеченное тесто щеки зарумянились от какого-то непонятного волнения, а глаза возбужденно сверкали, словно им рассказывали крайне пикантную историю.