Что б умереть ей хоть на сутки позже!Не до печальной вести мне сегодня.Так – в каждом деле. Завтра, завтра, завтра, —А дни ползут, и вот уж в книге жизниЧитаем мы последний слог и видим,Что все вчера лишь озаряли путьК могиле пыльной…[1]

Скажу без ложной скромности: подача была неплохая. Поза, конечно, несколько старомодная, но в «завтра, завтра» я вложил тяжкую усталость, а в «пыльную могилу» – зловещий жар.

Билли обратил на меня свой фирменный изумленный взгляд.

– Уильям Шекспир, из шотландской пьесы, – сказал я. – Акт пятый, сцена пятая.

– Твой отец был шекспировским актером?

– Очень шекспировским.

– Знаменитым?

– Ну, его знали по имени в каждом салуне от Петалумы до Покипси.

На Билли это произвело впечатление. Но потом он снова наморщил лоб.

– Я немножко знаю про Уильяма Шекспира, – сказал он. – Профессор Абернэти называет его величайшим первопроходцем, никогда не выходившим в море. Но о шотландской пьесе он не говорит.

– Неудивительно. Видишь ли, шотландской пьесой театральные люди называют «Макбета». Сколько-то веков назад решили, что пьеса проклята, и назвать ее вслух значит навлечь несчастья на головы тех, кто осмелится ее исполнять.

– А какие несчастья?

– Самые худшие. На самой первой постановке, еще в семнадцатом веке, молодой актер, игравший леди Макбет, умер прямо перед выходом на сцену. Лет сто назад двумя самыми знаменитыми шекспировскими актерами были американец Форрест и британец Макриди. Понятно, американская публика была верна талантам мистера Форреста. Поэтому когда в роли Макбета в театре «Астор-Палас» на острове Манхэттен выступил Макриди, десять тысяч человек устроили бунт, и было много убитых.

Нечего и говорить, Билли был потрясен.

– А почему пьеса проклята?

– Почему проклята! Ты когда-нибудь слышал историю о Макбете? Злодее, гламисском тане? Как? Нет? Тогда подвинься, мой мальчик, и я посвящу тебя в братство знатоков.

Компендиум профессора Абернэти был отложен в сторону. Билли залез под одеяло, я выключил свет – как сделал бы мой отец, приступая к мрачной зловещей истории.

Начал я, натурально, с трех ведьм на пустоши и «пламя, прядай, клокочи». Я рассказал малышу, как Макбет, подстрекаемый честолюбивой супругой, почтил приехавшего короля кинжалом в сердце; и как этот бездушный акт убийства повлек за собой другое, а то – еще одно. Я рассказал ему, как Макбета стали мучить жуткие видения, и его жена стала бродить во сне по залам Кавдора и вытирать призрачную кровь с рук. О, я натянул решимость, как струну, не сомневайтесь!

И когда Бирнамский лес пошел на Дунсинан, и Макдуф, не женщиной рожденный, сразил на поле боя убийцу короля, я поправил на мальчишке одеяло и пожелал ему приятных снов. И уже в коридоре, отвесив легкий поклон, увидел, что малыш вылез из постели, чтобы снова включить свет.

* * *

Я присел на кровать Эммета и был поражен тем, насколько пуста комната. Только щербина в штукатурке в том месте, где прежде был вбит гвоздь – и ни картинки на стене, ни плакатов, ни вымпела. Не было ни приемника, ни проигрывателя. Штанга для занавесок над окном, но и занавески нет. Еще бы крест на стене – и готова монашеская келья.

Предполагаю, он мог очистить ее перед отъездом в Салину. Расстаться со всем детским, что там было, кинуть в мусор свои комиксы и карточки с портретами бейсболистов. Может быть. Но что-то подсказывало мне, что это комната человека, приготовившегося уйти из дома, надолго, надолго, с одним вещмешком за плечами.

Свет фар мистера Рэнсома снова обмел стену, теперь слева направо – пикап проехал мимо дома на дорогу. Хлопнула сетчатая дверь, я услышал, как Эммет погасил свет в кухне, а потом в гостиной. Когда он поднялся наверх, я ждал в коридоре.

– Заработала? – спросил я.

– Слава богу.

Он явно испытывал облегчение, но вид был немного усталый.

– Мне страшно неловко – выжил тебя из твоей комнаты. Ты ложись в свою постель, а я посплю внизу на кушетке. Пусть коротковата, но лучше наших матрасов в Салине.

Говоря это, я не надеялся, что Эммет примет мое предложение. Не такой он человек. Но видно было, что ему приятен этот жест. Он улыбнулся и даже положил руку мне на плечо.

– Дачес, все нормально. Ложись там, а я лягу с Билли. Думаю, нам не мешает отоспаться.

Эммет пошел дальше, но через несколько шагов обернулся.

– Вам с Вулли надо переодеться. Он себе что-нибудь подберет в шкафу отца. Они примерно одинакового размера. Вещи для себя и для Билли я уже упаковал, а ты возьми что хочешь из моего шкафа. Там еще пара школьных сумок, можете воспользоваться.

– Спасибо, Эммет.

Он пошел дальше, а я вернулся в его комнату. Слышно было за дверью, как он умывается, а потом идет к брату в комнату.

Я лежал и смотрел в потолок. Самолетиков надо мной не было. Только трещина в штукатурке, вяло огибавшая потолочную лампу. Но в конце долгого дня этой трещины достаточно, чтобы запустить твои мысли неведомо куда. И то, как огибала эта трещина лампу, вдруг напомнило мне излучину реки Платт около Омахи.

Ах, Омаха, я помню тебя хорошо.

Это было в августе сорок четвертого, через полгода после моего восьмого дня рождения.

Тем летом отец участвовал в разъездной труппе, якобы для сбора средств на войну. Шоу называлось «Звезды варьете», но с таким же успехом могло называться «Кавалькадой бывших». Начинал его жонглер-наркоман, которого пробирала трясучка ко второй половине номера, за ним выходил восьмидесятилетний комик, забывавший, какие анекдоты он уже успел рассказать. Отец выступал с попурри из знаменитых шекспировских монологов – как он именовал его, «Двадцать две минуты мудрости на всю жизнь». В бороде большевика, с кинжалом за поясом, он медленно поднимал голову и взглядом искал на правом балконе первого яруса царство высших идей. И начинал: «Но что за свет мелькает в том окне?..», «Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом…», «Как знать, что нужно? Самый жалкий нищий в своей нужде излишком обладает…»

От Ромео к Генриху, к Лиру. Тонко скроенная последовательность от романтического юноши к созревающему герою, к бестолковому старику.

Насколько помню, турне началось с театра «Маджестик» в славном городе Трентон, Нью-Джерси. Оттуда мы направились на запад, вглубь страны, к огням больших городов, от Питтсбурга до Пеории.

Последней остановкой были недельные гастроли в театре «Одеон» в Омахе. Затесавшееся между вокзалом и кварталом красных фонарей импозантное здание в стиле ар-деко не сообразило стать кинотеатром, когда еще была возможность. В поездках мы чаще всего останавливались вместе с остальными артистами в гостиницах, предназначенных для людей нашего сорта – разных беглецов и торговцев Библией. Но в финальной точке турне – дальше приглашений не было, – отец заселялся в самый роскошный отель города. С тростью Уинстона Черчилля он подходил к столу портье и голосом Джона Барримора просил проводить в номер. Выяснялось, что отель заселен полностью, а номер для него не был забронирован. С негодованием, подобающим человеку его статуса, он восклицал: «Что такое? Не забронирован? Да ведь сам Лайонел Пендергаст, генеральный менеджер «Уолдорф Астории» (мой близкий друг), заверил меня, что в Омахе нет лучшего места для ночлега, и лично звонил в вашу контору, чтобы забронировать для меня номер!» В итоге дирекция признавалась, что президентский апартамент свободен, и папаша снисходил, заметив, что он человек простых привычек, но президентский апартамент вполне его устроит, и благодарю.

Расположившись, этот человек простых привычек вовсю пользовался предоставлявшимися благами. Вся одежда, до последнего шва, отправлялась в прачечную. Приглашались в номер маникюрши и массажисты. Посыльные отправлялись за цветами. В нижнем баре в шесть часов всех угощали напитками.

Тогда, в воскресенье, в августе, наутро после финального выступления отец предложил выехать на природу. Его ангажировали на несколько выступлений в денверском «Палладиуме», и он захотел отпраздновать это пикником на берегу извилистой реки.

Когда мы спускались с багажом по черной лестнице, отец подумал, что стоит дополнить наше празднование представительницей прекрасного пола. Например, мисс Мейплз, приятнейшей молодой дамой, которую Мефисто, косоглазый фокусник, ежевечерне распиливал пополам во втором отделении. И кого же мы встретили в переулке, с чемоданом в руке, как не эту спелую блондинку, о которой только что шла речь.

– Ура! – сказал отец.

Каким же восхитительным оказался день!

Мисс Мейплз устроилась на переднем сиденье, я сзади на открытом, и мы поехали в большой городской парк на берегу реки Платт, где трава была пышная, деревья высокие, и вода блестела под солнцем. Накануне вечером отец заказал пикник: жареного цыпленка, холодную кукурузу в початках. Он даже стянул скатерть прямо из-под нашего завтрака (попробуй-ка так, Мефисто!).

Мисс Мейплз, которой было не больше двадцати пяти, наслаждалась обществом моего папаши. Смеялась всем его шуткам и душевно благодарила всякий раз, когда он наливал ей вина. И даже краснела от комплиментов, позаимствованных у Барда.

Она привезла портативный проигрыватель, и мне было поручено менять пластинки и наставлять иголку, а они шатко танцевали на траве.

Было отмечено, что полный желудок притупляет ум. Наблюдение в высшей степени справедливое. Потому что, когда мы побросали бутылки в реку, убрали проигрыватель в багажник и тронулись, и отец сказал, что нам надо на минуту заехать в ближний городок, у меня это не вызвало вопросов. И когда мы подъехали к каменному зданию на холме, и отец попросил меня подождать с молодой монахиней в одной комнате, пока он разговаривает с монахиней постарше в другой, я опять не увидел в этом ничего странного. И только выглянув случайно в окно и увидев, как папа стремительно отъезжает от дома, а голова мисс Мейплз у него на плече, я понял, что меня кинули.

Девять

Эммет

Когда Эммет проснулся, пахло жареным беконом. Он не мог вспомнить, когда последний раз просыпался от этого запаха. Уже больше года его будила в шесть пятнадцать жалоба горна и возня сорока ребят. В любую погоду им давалось сорок пять минут на душ, одевание, уборку постелей, завтрак – и в строй. Проснуться на нормальном матрасе, на чистых простынях и в запахе бекона – это было так непривычно, так неожиданно, что Эммет не сразу понял, откуда взялся бекон и кто его жарит.

Он повернулся набок и увидел, что Билли нет, а часы на тумбочке показывают девять сорок пять. Ругаясь вполголоса, он вылез из постели и оделся. Он надеялся въехать в город и выехать до того, как люди выйдут из церкви.

В кухне друг против друга сидели Билли и Дачес, а у плиты стояла Салли. Перед ребятами были тарелки с яичницей и беконом, а на середине стола – корзинка с печеньем и банка клубничного варенья.

– Какое угощенье тебя ждет! – сказал Дачес, увидев Эммета.

Эммет подвинул стул и посмотрел на Салли. Она подняла кофейник.

– Салли, тебе не обязательно было для нас готовить.

Вместо ответа она поставила перед ним кружку.

– Вот тебе кофе. Яичница будет готова через минуту.

Она повернулась и пошла к плите.

Дачес еще раз откусил от печенья и покачал головой.

– Я объездил всю Америку, Салли, а такого печенья еще не пробовал. В чем твой секрет?

– Нет в нем никакого секрета.

– Если нет, то должен быть. И Билли сказал мне, что ты сделала желе.

– Это не желе, а варенье. А варю его всегда в июле.

– Варит целый день, – сказал Билли. – Ты бы видел ее кухню. На всех столах корзинки с ягодами и пять фунтов сахара, и варится в четырех кастрюлях.

Дачес присвистнул и опять покачал головой.

– Это, может быть, и старомодное занятие, но с того места, где я сижу, кажется, что оно стоит усилий!

Салли отвернулась от плиты и поблагодарила его с некоторой церемонностью. Потом посмотрела на Эммета.

– Ты готов уже?

И, не дожидаясь ответа, поднесла еду.

– Нет, правда, напрасно ты утруждалась, – сказал Эммет. – С завтраком мы бы справились, и в шкафу много джема.

– Учту на будущее, – сказала Салли и поставила тарелку.

Потом отошла к раковине и принялась отмывать сковороду.

Эммет смотрел ей в спину. Билли спросил его:

– Ты когда-нибудь был в «Империале»?

Эммет повернулся к брату.

– А это что? «Империал»?

– Кинотеатр в Салине.

Эммет, наморщив лоб, посмотрел на Дачеса, и тот сразу внес ясность.

– Билли, твой брат не бывал в «Империале». Я бывал, и другие ребята.

Билли кивнул, но продолжал о чем-то думать.

– Вам надо было просить разрешения на кино?

– Тебе не так разрешение требовалось, как… инициатива.

– А как же вы уходили?

– О! Разумный вопрос в тех обстоятельствах. Салина не совсем тюрьма. Вышек с часовыми и прожекторов там нет. Это скорее как учебный лагерь в армии – бараки среди полей, столовая и мужики постарше, в форме, которые орут на тебя, когда идешь слишком быстро, если не орут, что идешь слишком медленно. У этих, в форме – сержантов, так сказать, – свои казармы с бильярдом, радио и холодильником, полным пива. И в субботу, когда гасят свет, а они пьют и гоняют шары, ты с ребятами вылезаешь из окна в душевой и дуешь в город.

– Это далеко?

– Не очень. Если рысью по картофельному полю, через двадцать минут ты у реки. Река чаще всего мелкая, по колено, переходишь вброд, в трусах, и попадаешь в город к десятичасовому сеансу. Можешь взять пакет попкорна и бутылку ситро и смотришь фильм с балкона, а к часу ночи ты уже на койке, и никто ничего не знает.

– Никто ничего? – с оттенком восхищения повторил Билли. – А как ты платишь за кино?

– Может, сменим тему? – предложил Эммет.

– Конечно! – сказал Дачес.

Салли, вытиравшая сковороду, со стуком поставила ее на плиту.

– Пойду застелю кровати, – сказала она.

– Тебе не обязательно стелить, – сказал Эммет.

– Сами не застелются.

Салли вышла из кухни, и слышно было, как она поднимается по лестнице.

Дачес посмотрел на Билли и поднял брови.

– Прошу извинить, – сказал Эммет, встав из-за стола.

Пока он поднимался по лестнице, слышно было, что брат и Дачес завели разговор о графе Монте-Кристо и его чудесном побеге из тюрьмы на острове – обещанная смена темы.

Когда Эммет вошел в отцовскую комнату, Салли быстрыми четкими движениями застилала постель.

– Ты не предупредил, что будешь с приятелями, – сказала она, не поднимая головы.

– Я сам не знал, что буду с ними.

Салли быстро взбила подушки и положила к изголовью.

– Извини, – сказала она, протиснувшись мимо Эммета в дверь, и направилась в его комнату.

Эммет вошел за ней следом – она смотрела на кровать, уже застеленную Дачесом. Он даже слегка удивился такой аккуратности, но Салли – нет. Она стянула покрывало и простыню и с той же ловкостью постелила заново. Когда она занялась подушками, Эммет взглянул на часы на тумбочке. Было почти четверть одиннадцатого. Рассиживаться некогда.

– Салли, если ты хочешь что-то сказать…

Салли остановилась и посмотрела ему в глаза – впервые за утро.

– А что мне сказать?

– Правда, не знаю.

– Вот это правильно.

Она расправила подол и шагнула к двери, но он стоял у нее на пути.

– Прости, не поблагодарил тебя в кухне. Я просто хотел сказать…

– Знаю, что ты хотел сказать. Потому что сказал. Что мне не надо было пропускать утреннюю службу в церкви, готовить вам завтрак. И обед вчера вечером готовить. Это очень трогательно, но к твоему сведению, сказать, что ты напрасно хлопотала, – не то же самое, что выразить благодарность. Совсем не то же самое. И неважно, сколько магазинного джема у тебя в шкафу.

– Так вот в чем дело? В этом джеме? Салли, я совсем не хотел принизить твое варенье. Конечно, оно лучше этого джема в шкафу. Но я знаю, какого труда тебе это стоило, чтобы потом скормить нам целую банку. Понимаю, был бы праздник какой-нибудь.

– Если тебе интересно знать, Эммет Уилсон, я радуюсь, когда мою стряпню кушают мои друзья и родные, пусть и не в праздник. Но может быть – может быть, – я подумала, что ты и Билли напоследок полакомитесь моей стряпней перед тем, как отправитесь в Калифорнию, не сказав мне ни слова.

Эммет закрыл глаза.

– Подумать, так мне повезло еще, – продолжала она, – что твоему другу Дачесу хватило ума рассказать о твоих планах. Иначе пришла бы завтра утром с колбасой и жарить оладьи, а есть их некому.

– Прости, что не собрался сказать тебе. Не потому, что скрывал. Я говорил об этом вчера твоему отцу. Он сам поднял эту тему – сказал, что, наверное, лучше всего нам с Билли сняться с места и где-нибудь начать жизнь заново.

Салли посмотрела на Эммета.

– Отец мне сказал. Что вам надо уехать и начать все заново.

– Коротко и ясно.

– Да, замечательный же план.

Салли прошла мимо Эммета и направилась в комнату Билли. Там лежал Вулли и дул в потолок, пытаясь привести в движение самолетики.

Салли подбоченилась.

– А ты кто такой, интересно?

Вулли посмотрел на нее изумленно.

– Я Вулли.

– Ты католик, Вулли?

– Нет, я в епископальной церкви.

– Тогда что ты делаешь в постели?

– Не знаю, – признался Вулли.

– Одиннадцатый час утра, и у меня куча дел. Так что на счет пять я застилаю постель, с тобой или без тебя.

Вулли выскочил из-под одеяла в трусах и с изумлением наблюдал, как Салли заправляет постель. Он почесал макушку и увидел в двери Эммета.

– Привет, Эммет.

– Привет, Вулли.

Вулли, прищурясь, посмотрел на Эммета, и вдруг лицо его осветилось.

– Там бекон?

– Ха! – сказала Салли.

А Эммет спустился по лестнице и вышел во двор.

* * *

Радуясь, что он наконец один, Эммет сел за руль «студебекера».

С тех пор, как выехал из Салины, он ни минуты не был наедине с собой. Сначала он ехал с директором, потом сидел в кухне с мистером Обермейером, потом на веранде с мистером Рэнсомом, потом Дачес и Вулли, а теперь – Салли. Сейчас ему одного хотелось, одно было нужно: привести в порядок мысли. Куда бы они с Билли ни решили отправиться – в Техас, в Калифорнию или еще куда, в голове должна быть ясность. Но, повернув на шоссе 14, он поймал себя на том, что думает вовсе не о будущем их маршруте, а о своем разговоре с Салли.

«Правда, не знаю».

Так он ответил ей, когда она спросила, о чем, ему кажется, она думает. И, строго говоря, он не знал.

Но угадать было бы не трудно.

Он вполне понимал, чего может ожидать Салли. Когда-то он, может быть, и дал повод для ожиданий. Так бывает с молодыми: раздувать пламя взаимных ожиданий, пока ход жизни не выявит их. Но Эммет, с тех пор как отправился в Салину, не давал ей повода чего-то особенного ожидать. Когда от нее приходили посылки – с домашним печеньем и городскими новостями, – он не отвечал ни словом благодарности. Ни по телефону, ни запиской. И перед возвращением домой не предупредил о скором приезде, не попросил прибраться в доме. Подмести, или застелить кровати, или оставить кусок мыла в ванной, или яйца в холодильнике. Ни о чем не попросил.

Почувствовал ли благодарность, увидев, что все это она сделала сама ради него и Билли? Конечно. Но быть благодарным – это одно, а быть обязанным – совсем другое.

Он подъезжал к пересечению с Седьмым шоссе. Если свернуть там направо и вернуться окольным путем по дороге 22D, то можно въехать в город, минуя ярмарочную площадь. Но какой смысл? Площадь все равно будет там, минует он ее или не минует. Уедет он в Техас или в Калифорнию, или еще куда, она все равно там будет.

Нет, объезд ничего не изменит. Может быть, вообразишь на минуту, что случившееся не случилось. Поэтому Эммет не только проехал поворот, но и сбавил скорость до двадцати миль в час перед ярмарочной площадью, а потом остановился на левой обочине, где ничего иного не оставалось, как на эту площадь сосредоточенно поглядеть.

Пятьдесят одну неделю в году площадь выглядела точно так, как сейчас – четыре пустынных акра под сеном, набросанным, чтобы прибить пыль. Но в первую неделю октября она пустой не будет. Тут будет музыка, народ и огни. Будет карусель, будет игрушечный автодром, будут раскрашенные будки тиров, где сможешь испытать свою меткость. Будет большой полосатый тент, и под ним с надлежащей торжественностью будут совещаться судьи и присуждать голубую ленту за самую большую тыкву и самый вкусный лимонный торт со взбитым кремом. И будет загон с трибунами, где будут тянуть трактор и накидывать лассо на телят и тоже присуждать голубые ленты. А дальше в глубине, за продовольственными ларьками, под яркими лампами – состязание скрипачей.

И надо же, чтобы Джимми Снайдер выбрал место и время для драки рядом с продавцом сахарной ваты в последний день ярмарки.

Когда Джимми бросил первую фразу, Эммет подумал, что тот говорит с кем-то другим – он был почти не знаком с Джимми. Эммет был на год младше, общих уроков у них не было, в командах с Джимми он не играл, соприкасаться им было негде.

Но Джимми Снайдеру знакомства и не требовалось. Он любил наехать на человека, знакомого, незнакомого – все равно. И неважно, за что. Может быть, за то, как ты одет, за то, что ты сейчас ешь, за то, как твоя сестра перешла улицу. Да за что угодно, лишь бы достать тебя.

В стилистическом отношении Джимми оформлял свои наезды в виде вопросов. С невинным лицом он задавал первый вопрос, не обращаясь ни к кому конкретно. И если в больное место не попадал, на первый вопрос отвечал сам и задавал другой, залезая поглубже.

«Смотри, до чего трогательно», – сказал он, увидев, что Эммет держит Билли за руку. – Нет, вы видали что-нибудь трогательнее?»

Тут Эммет понял, что речь о нем, но решил не обращать внимания. Ну, держит он маленького брата за руку посреди ярмарки. А кто не держал бы шестилетнего мальчика посреди толпы в восемь часов вечера?

И Джимми попробовал другой заход. Сменив, так сказать, передачу, он удивился вслух, почему это отец Эммета не участвовал в войне – потому ли, что принадлежал к категории 3-С, дававшей отсрочку фермерам? Насмешка показалась Эммету странной, учитывая, сколько мужчин в Небраске освобождалось от службы по этой статье. Такой странной, что он даже остановился и обернулся – и это была первая его ошибка.

Теперь Джимми завладел его вниманием и ответил на вопрос сам.

«Нет, – сказал он. – Чарли Уотсон не получил бы 3-С. Потому что не сумел бы и траву выращивать в райском саду. Наверное, у него была статья 4-F».

Тут Джимми покрутил пальцем у виска, показывая, что у Чарли Уотсона голова не в порядке.

Дразнилки были почти детские, но Эммет невольно стиснул зубы. Его уже бросило в жар. Но он еще чувствовал, что Билли тянет его за руку – то ли потому, что хотел скорее на конкурс скрипачей, сейчас начинавшийся, то ли в свои шесть лет уже понимал, что ничего хорошего не выйдет из разговоров с такими, как Джимми Снайдер. Но оттащить брата Билли не успел: Джимми шуточку продолжил.

«Нет, – сказал Джимми, – не мог он по 4-F. Слишком глуп для сумасшедшего. Я думаю, не воевал потому, что он 4-E. Как там? Отказавшийся по морально-религиозным…»

Джимми не успел сказать «убеждениям». Эммет ударил его. Ударил, даже не отпустив руку брата, – без замаха, прямым – и сломал Джимми нос.

Но умер Джимми, конечно, не из-за сломанного носа. Он упал. Он так привык язвить безнаказанно, что не ожидал удара. Он попятился, взмахнув руками. Зацепился каблуком за скрученные провода, упал навзничь и ударился затылком о шлакоблок, державший оттяжку шатра.

Согласно медицинской экспертизе, Джимми ударился об угол шлакоблока с такой силой, что в затылке образовалась треугольная вмятина глубиной в дюйм. Он впал в кому, дышать продолжал, но силы у него постепенно уходили. Через шестьдесят два дня жизнь из него ушла окончательно, и семья продолжала уже бесцельное дежурство у его койки.

Как сказал директор колонии: «Подлая игра случая».

Известие о смерти Джимми принес семье шериф Питерсен. До сих пор он не торопился выдвинуть обвинение – ждал, что будет с Джимми. А Эммет, между тем, хранил молчание, не видя смысла в том, чтобы излагать свою версию событий, пока Джимми борется за жизнь.

Но приятели Джимми не молчали. Они говорили о столкновении часто и подробно. Они говорили об этом в школе, у стойки с газированной водой, в доме у Снайдеров. Рассказывали, как вчетвером шли к тележке с сахарной ватой, и Джимми случайно столкнулся с Эмметом и даже не успел извиниться: Эммет сразу ударил его по лицу.

<1 2 3 4 5 6...8 >

На страницу:

Перейти

4 из 8