Дети Аллаха

– Вы думаете, что ислам – это ненависть к иноверцам, жестокость и фанатизм, – старик вздохнул. – Увы, многие, кто именуют себя правоверными, тоже полагают так. Воистину дерево аз-Заккум – еда для грешника, забурлит оно в животах их, словно металл жидкий, будто кипяток жгучий.

– А что же тогда такое ислам? – спросил Самир.

– Ислам – это вверение себя Аллаху, единственному, кому нет причины. Мусульманин – тот, кто полностью, целиком вверил себя Аллаху.

Говорил сторож чисто и гладко, как по писаному, словно тот же отец Григорий, и это выглядело странным: слишком мудрено для простого человека, и в то же время трудно представить, что спрятал их от бомб ученый богослов.

Самир нахмурился, рука его потянулась к мочке уха, он дернул за нее раз, другой. Ильяс, с ранами которого было покончено, с облегчением вздохнул и, откинувшись, прислонился к стене.

– Но мы же тоже предаем себя Господу, – сказал Самир.

– Только ли ему? – Старик обмакнул губку в плошку, подкрутил фитиль лампы. – Давай, показывай руки. Вы делите Всевышнего на три части, равняете с ним Марйам. Господь же миров един, и не имеет ни состава, ни частей, ни качеств, ибо всякая составная сущность является зависимой и нуждающейся, а множественность невозможна без различения частей, а различение ведет к утрате совершенства, а то, что не имеет совершенства, по сути своей зависимо…

Речь его журчала подобно воде, словно благословенная дождевая влага, падающая с неба, и Самир почти не ощущал легких прикосновений к рукам и лицу там, где сегодня и несколько дней назад он заработал шишки и ссадины, содрал кожу. Чувствовалось лишь слабое жжение, да лез в ноздри запах трав, такой сильный, словно они росли и цвели, и рассеивали пыльцу прямо тут, в мечети, на ковре, как теперь он мог видеть, старом и вытертом, с орнаментом из золотых и зеленых нитей.

Вместе с болью от ушибов и царапин уходила и та, что поселилась внутри в день смерти матери, словно губка в морщинистых руках омывала и душу.

– Мусульманин тот, кто произносит с полной верой и пониманием, – продолжал старик. – Он – Аллах Единый, Аллах ни в чем не нуждающийся. Не родил он и не был рожден, и нет никого, равного Ему. Он един в господстве, един в творении, един в поклонении, в повелении и решении, в страхе и боязни, в царстве и владении, в пропитании и полагании, действии и обращении.

Голова у Самира шла кругом, Ильяс сидел у стены тихо, словно мышь, почуявшая кота, только моргал.

– Так, а теперь колено, – сказал старик, откладывая губку. – А ну, сними штаны. Воистину, Аллах с терпеливыми. Как сказал Повелитель Верующих, да будет доволен им Аллах: «и поистине, Досточтимый и Достославный Однозначный, нельзя разделить его ни в сущности, ни в разуме, ни в воображении…».

Холодные сильные пальцы ощупали колено Самира, и тот замер, готовясь к еще большей боли. Но старик дернул, что-то хрустнуло, горячая волна плеснула на лодыжку и на бедро, словно всю ногу облили кипятком, а в следующий момент неприятные ощущения исчезли.

– Ну как, лучше? – спросил старик.

– Да… – прошептал Самир. – Спасибо…

За стенами мечети по-прежнему падали бомбы; самолеты, прилетевшие с запада, рвали небо; дома рушились, чтобы погрести под собой хозяев, но он ощущал себя в безопасности. Голова продолжала кружиться, но иначе, легко и свободно, словно он избавился от тяжкого груза, от застарелой боли.

– Пророк Мухаммад, ниспошлет ему Аллах благословение и мир, упомянут в Библии, – проговорил старик, улыбаясь. – Евангелие от Иоанна, глава пятнадцатая: «И я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовеки. Когда же придет Утешитель, которого я пошлю вам от Отца, Дух Истины, который от Отца исходит, он будет свидетельствовать обо мне».

– Я помню эти слова, – сказал Ильяс. – Отец Григорий, он…

– А почему это про Мухаммада? – перебил его Самир.

– Утешитель – по-гречески Параклет. Это искаженное Переклетос – «хвалимый». Мухаммад – тоже «хвалимый».

Самир нахмурился: если в Библии говорится о Мухаммаде, а в Коране упомянута Пресвятая Дева, не значит ли это, что не так уж велика разница между двумя верами? Почему же тогда люди одной считают людей другой дьяволами, ненавидят друг друга и убивают? Отчего одни боятся дышать, а другие находят силы воевать, не боятся называть врагов врагами и мстить им?

Но только помрачнением, тяжестью пережитого в последние дни, жаждой мести за родных, болью душевной и телесной можно объяснить то, что он спросил:

– А как стать мусульманином?

Самир испугался слов, вылетевших из его рта, принялся торопливо натягивать штаны. Ильяс пискнул что-то, снаружи донесся приглушенный расстоянием взрыв, а старик улыбнулся.

Он уселся на ковер, скрестив ноги, огладил бороду и только затем ответил:

– Очень просто. Достаточно в присутствии двух свидетелей, уважаемых мужей, произнести шахаду, свидетельство веры: «Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммад – Пророк Его». Только сказать это нужно с искренней убежденностью, довериться Всевышнему всем сердцем…

Но Самир уже не слушал.

Так легко? Никаких обрядов, крещения или жертвоприношения? Ничего?

– И всех, кто это сделал, называют «дети Аллаха»?

Глаза старика сузились, он тяжело вздохнул.

– Нет, это имя опасно близко к многобожию, и те, кто его приняли, ходят по краю. Тот единственный, кто делает вещи существующими, никогда не называл себя Отцом. Слишком много в этом человеческого, а Он неизмеримо выше нас… Безумие, почти самообожествление, рискованная вещь – претендовать на какое-то родство с Ним. Вспомним, как сам Он сказал: «Не присуще Богу детей иметь. Пречист Он от этого».

– Но… – начал Самир.

– Да, я знаю, о ком ты говоришь. Увешанные оружием типы из Белого квартала. Можно ли назвать их истинными мусульманами? – Старик развел руками. – Я не знаю. Когда-то давно их предки пошли за аль-Мухтаром ибн Абу Убайдом ас-Сакафи, признали имамат Мухаммада ибн аль-Ханафии, сына Льва Аллаха от ханафитки, и за прошедшие века они отклонились от сунны очень…

Ильяс сонно моргнул, голова его начала клониться на грудь, Самир удержал зевок и сделал вид, что внимательно слушает: ничего занимательного в древних именах нет, но вежливый гость всегда изобразит, что ему интересен рассказ хозяина, даже если сам умирает со скуки.

– Кажется, там все заканчивается, – сказал старик. – Сидите пока тут, я посмотрю. Хвала Аллаху…

Он поднялся и ушел в темноту.

– Ты что, собрался стать мусульманином? – испуганно прошептал Ильяс. – Свихнулся?

– Не говори глупостей, – огрызнулся Самир. – Просто спросил.

Он отвернулся, делая вид, что прислушивается к творящемуся снаружи: взрывов больше не было, грохот стих, долетали лишь далекие сирены то ли пожарных, то ли скорой помощи.

Послышалось шарканье, во тьме обозначился силуэт старика.

– Все тихо, можете идти, – сказал он, нагибаясь за лампой. – Приходите еще. Поговорим.

– Спасибо, – Самир поспешно вскочил, поклонился. – Вы были очень добры к нам. Всего вам наилучшего, здоровья и тысячи благ…

Старик усмехнулся, потрепал Ильяса по курчавым волосам, затем отвернулся. Зашуршал полог, и внутрь мечети проник багровый отблеск пожара, потянуло тяжелым, горьким дымом.

Переступая порог, Самир услышал, как старик прошептал им вслед:

– Да хранит вас имя Пророка!

Глава 6

Умм-Насиб держала Самира за руку так крепко, словно боялась, что он убежит. Пахло от нее воском и куркумой, наверняка опять мазала лицо забидом[4], чтобы выглядеть лучше.

Ильяса вел сапожник Бутрос, и от него тянуло сигаретами и старыми башмаками.

– Мы никуд… – начал Самир, когда они вышли на площадь перед церковью, где, как всегда воскресным утром, было много народу: стыдно, когда тебя на виду у всех ведут за ручку, точно несмышленого малыша.

– Молчи, мальчишка! – оборвала его Умм-Насиб. – Я вчера все глаза выплакала! Святой Иоанн Милостивец, бомбы летят, ракеты падают, а они неведомо где шляются!

Самиру очень хотелось сказать, что они вернулись, и вернулись живыми, но он понимал, что это бесполезно, и промолчал.

Вчера Умм-Насиб долго ругалась, оглядывая их раны и причитая, что денег на доктора у них нет. Бутрос пытался что-то сказать, но ему не давали вставить и слова, как и мальчишкам – ровно до момента, когда начались дотошные расспросы, где они были и что делали.

Самир с Ильясом заранее условились никому не говорить, что прятались в мечети. О драке пришлось упомянуть, соврать, что сумели убежать, а потом спрятались от налета в одном из подвалов в Кошачьем переулке, где есть несколько заброшенных лавок.

Сейчас Умм-Насиб вела их прямиком к церкви, и можно было только догадываться, зачем.

Самир поймал на себе несколько любопытных взглядов, торопливо перекрестился. Под ногами оказался старый камень ступеней, уложенных больше тысячи лет назад, и он очутился под сводами храма, под суровыми взглядами святых на потемневших от времени иконах.

– Отец Григорий! – закричала Умм-Насиб. – Отец Григорий!

Священник выглянул из-за занавеси, отделявшей алтарь от остальной части церкви, он был в епитрахили, но еще без пояса.

– Уважаемая, – начал он укоризненно. – До службы всего полчаса, уже нет…

– Поговорите с этими неслухами ради Господа! – воскликнула Умм-Насиб. – Вразумите негодников!

Отец Григорий тяжело вздохнул. Похоже, он понял, что с этой женщиной спорить, все равно, что останавливать поезд, встав у него на дороге и грозно нахмурившись.

– Хорошо, – сказал он. – Самир, Ильяс.

Умм-Насиб и Бутрос сделали по шагу назад, так что братья оказались вдвоем перед священником. Тот посмотрел на них сурово, так, что не осталось сомнений – он не всегда служил в храме, а когда-то держал в руках оружие, командовал другими людьми с оружием и был ничуть не мягче того же Наджиба.

– Как говорится в послании к Титу: «Напоминай им повиноваться и покоряться начальству и властям, быть готовыми на всякое доброе дело, никого не злословить, быть не сварливыми, но тихими, и оказывать всякую кротость ко всем человекам», – веско произнес отец Григорий. – Я понимаю, что вы – мужчины, что вы хотите казаться взрослыми, но сейчас не время и не место для этого.

«А когда? – захотелось выкрикнуть Самиру. – Когда будет это время и место?».

Но он только сжал кулаки.

Ильяс уставился в пол.

– Вы должны закончить мектеб. Это не обсуждается. Тебе, Самир, остался год.

Тут он не выдержал, спросил:

– А что мы будем есть? Сидеть на шее у уважаемых людей?

– Нет. Вы переедете в старую трапезную. Сегодня мы начнем ее ремонтировать. Там с Божьей помощью поселятся все, кто лишился домов в последнее время, – отец Григорий перекрестился, и за ним перекрестились остальные, Самир с задержкой.

После налета в Крепостном квартале никто не погиб, поскольку вовремя спрятались, но рухнули еще три дома, и без жилья оказалось двадцать человек. Старая трапезная, расположенная за храмом, простояла заброшенной лет тридцать, с тех времен, когда сюда приезжали паломники из Европы.

Будучи маленькими, братья несколько раз забрались внутрь, чтобы поиграть, невзирая на запрет.

– Поэтому завтра вы вернетесь в школу. А есть будете то, что пошлет Господь. Если уважаемые почувствуют, что им тяжело, – священник указал туда, где стояли сапожник и его жена, – то обратятся за помощью к общине, и мы вас не оставим. Поверьте. Сказано в Писании «Я же беден и нищ, но Господь печется о мне. Ты – помощь моя и избавитель мой, Боже мой!», но помощь эта часто подается руками людей.

Самир шмыгнул носом.

Еще год просидеть за партой в мектебе, слушая нудные выступления учителя, отца Азры? Зачем? Чтобы превратиться в такого же работягу, как сапожник Бутрос, что гнет спину над колодкой с утра до ночи? Врачом или дуктуром-адвокатом ему все равно не стать. Для этого нужны деньги. А где их взять?

– А потом? – спросил он угрюмо. – Что дальше? До смерти жить в трапезной?

– Все в руце Божьей, – отозвался отец Григорий. – Будет день – будет и пища. Сейчас – литургия. Уважаемые.

Он кивнул сапожнику и его жене, после чего вернулся за занавес.

И тут же, словно по беззвучному сигналу, в храм начали заходить люди, в углах эхом отозвалось шарканье, приглушенные голоса, замигала свечка перед образом Святого Макария Антиохийского.

– Вот так, – сказала Умм-Насиб. – Его вы, надеюсь, послушаете?

– А если нет, то клянусь своими усами… – сапожник погрозил кулаком.

Внутри у Самира кипело от возмущения и гнева, но он предпочел склонить голову – если здесь и сейчас он начнет возражать, то ни к чему хорошему это не приведет.

Раздался звон колокольчиков, и началась служба.

Отец Григорий вернулся в полном облачении, в сопровождении служки, и принялся обходить храм, читая «Отче наш». Колыхнулась завеса, обнажая внутренности алтаря, прихожане дружно опустили головы, руки поднялись для крестного знамения.

Самир делал то, что и другие, то, что повторял много лет, с того дня, когда явился сюда совсем маленьким, но сегодня ощущал себя иначе – никакого мира в душе, никакого благоговения, возвышенных мыслей.

Все священные книги, все иконы, все святые не смогли уберечь от гибели сначала отца, а потом мать с сестрой… А если так, то какой от них толк? Может быть, они просто бессильны, ничего не значат, не существуют? Что если есть только Аллах мусульман, единый и неделимый, не требующий специального обряда от тех, кто уверовал? Дающий тем, кто ему следует, силу сопротивляться, воевать, отстаивать себя с оружием в руках?

Отец Григорий во всю мощь зычного голоса, так, что вновь дрогнули свечи, произнес:

– Идеже есть Христос, седя одесную Бога Отца, туда вознесем в час сей ум, сердца и помышления наша!

Хор из мужских, женских и детских голосов ответил ему:

– И со духом твоим!

Самир промолчал, хотя и перекрестился.

– Достойно и праведно есть исповедатися Творцу всяческих, поклонятися Ему и славити Его! – продолжил священник.

– Достойно и праведно есть! – отозвались прихожане.

Самир вновь ничего не сказал, и поймал испуганный, растерянный взгляд Ильяса. Кивнул брату – успокойся, мол, все нормально, и перекрестился, нарочито небрежно, едва не угодив пальцем себе в глаз.

Ильяс открыл рот и заморгал.

Но тут на них обратила внимание Умм-Насиб, и Самир сделал вид, что ведет себя, как надо. Подошел к Святым Дарам в общей очереди, взял кусочек просфоры, омочил губы в чаше.

Но даже это не принесло успокоения, в голову полезли непрошеные мысли: мама никогда больше не войдет в храм, сестра не попросит взять ее на руки, чтобы лучше видеть нарядного отца Григория… те, кто лишил их жизни, сами должны умереть, должны пожалеть о том, что отважились на убийство! И тот, кто убил отца, тоже, тоже!

Это будет справедливо!

Самир вздрогнул, осознал, что читается последнее «Отче наш», и сейчас начнется проповедь.

Огляделся, пытаясь понять, что чувствуют и думают другие.

На большинстве физиономий тупая покорность, никакого интереса, выражение тех, кто выполняет обычный ритуал, не вдумываясь в его смысл, не осознавая, что именно и зачем он делает. Шевелит губами, повторяя каждое слово, мать Азры. Рядом с ней сама Азра, истинный ангел во плоти.

У Самира потеплело на душе, но он поспешно повел взгляд дальше, дальше…

Женщины в платках искоса смотрят друг на друга. Каждая ревниво следит, не запнется ли другая, не пропустит ли момент, когда надо перекреститься или сказать «аминь», кое-кто из мужчин откровенно думает не о высоком, о том, скорее всего, где достать чечевицы или риса, чтобы прокормить семью, как заработать денег на починку дома, пострадавшего от очередной бомбежки, на подношение в ту же церковь, ведь скоро, в первое воскресенье октября, праздник освящения храма.

Если не дашь, то прослывешь нечестивым скупцом на весь Крепостной квартал, и неважно, что дома дети от голода пищат.

И это все его братья по вере?

Да, они вроде бы сохранили огонь, зажженный некогда в этих краях Севиром Антиохийским, возрожденный Иаковом Барадеем и сохраненный Григорием Вар-Гебреусом… Служба идет так же, как она шла до того, как Мухаммад записал Коран. Только ради чего? Чем еще они могут похвастаться?

Братья ли они ему на самом деле, если не хотят мстить за его родных, за единоверцев?

От этой мысли Самира затошнило, он поспешно ухватил крестик под майкой, сжал так, что острые края впились в пальцы. Попытался вслушаться в то, что говорит отец Григорий, уже начавший проповедь, разобрать смысл, но словно лбом уткнулся в путаные, сложные слова:

– Во-вторых, Всевышний Творец принял решение о явлении Своего Слова, то есть Логоса, рожденного от Него прежде всех веков без приведения в бытие подобно тому, как солнечный диск порождает свет, ум – слово и огонь – тепло, без отделения и без разделения между Рождающим и Рождаемым. Но для того чтобы те, кто увидит или услышит о соединении Логоса с плотью, не сомневались и не пугались, Он Сам, предсказывая устами Своих пророков и апостолов в ниспосланном Им Писании, охарактеризовал свое божество атрибутами, подобающими тварным существам…

Умм-Насиб слушала, склонив голову к плечу, на лбу ее залегли глубокие складки. Сапожник Бутрос жевал губами, дергал себя за бороду, ясно было, что он не понимает ничего. Старая Хава-кабила, всю жизнь бывшая повитухой, перешептывалась с соседкой.

Самир вздохнул: почему все так сложно?

– Отказывающиеся именовать Всевышнего так, как Он Сам обозначил Свое божество, пытаются обосновать мнение о Его совершенной несоизмеримости со Своими атрибутами, – продолжал священник. – Мы же утверждаем, что выражаемое в атрибутах сходство между Всевышним Творцом и Его творением имеет место в действительности, но это есть соучастие только в именах, что же до содержания самих понятий, то нет подобия между Ним и ними…

Самир нахмурился, вспомнил, как просто и однозначно звучало все в темной пустой мечети, под грохот разрывов: нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад – Пророк Его… Он – Аллах Единый, Аллах ни в чем не нуждающийся. Не родил он и не был рожден, и нет никого, равного Ему.

Зачем добавлять что-то еще? Чтобы отвлечь, затемнить разум?

То ли отец Григорий почувствовал, что его не очень внимательно слушают, то ли с самого начала так задумал, но он отложил толстую старинную книгу, из которой читал, и объявил громогласно:

– Дети мои! Как сказал Господь: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Так что помните, что кротость есть добродетель великая…

Самира будто ударили кнутом, он вздрогнул, разом заболели ушибы, полученные в последние дни, заныли ссадины, ожила боль в левой коленке, а ведь не вспоминал о ней с вечера.

– Возлюбите? – выдавил он. – Тех гадов, которые маму? Которые бомбами? Как?!

– Тихо! – шикнула Умм-Насиб, а Ильяс ткнул брата локтем в бок, угодив прямо в пострадавшее ребро, но опоздал.

– Возлюбить убийц?! – крикнул Самир так, что услышали уже все. – Ни за что! Помните – вы же читали, что «Не думайте, что Я пришел установить мир на земле. Не мир Я принес, но меч рассекающий»? Как так!?

Отец Григорий посмотрел на него сочувственно.

– Опомнись… – прошептал сзади сапожник Бутрос, и аромат ладана на миг перебила сигаретная вонь.

– Слова Писания нужно в данном случае понимать иносказательно, – проговорил священник. – Если ты, чадо, позволишь мне довести проповедь до конца, то поймешь, что твой гнев напрасен, что его…

– Иносказательно?! – Самира трясло, он понимал, что на нем скрестились десятки осуждающих взглядов, но ему было все равно: он скажет то, что думает, и наплевать, что решат по этому поводу остальные. – Оставить наказание грешников богу! Я угадал?! Долготерпеливому к негодяям, забирающему только тех, кто в него верит, и оставляющему жить тех, кто убивает верующих! Мама ходила в церковь! И папа тоже! Помогло это им?!

Отец Григорий побагровел, ноздри его раздулись, рыжая борода стала дыбом.

– Замолчи! – рявкнул он. – Как смеешь ты осквернять святое место непотребными речами? Богохульник! Понимаю, что горе помутило твой разум, но опомнись, сын мой!

Широкая ладонь сапожника легла на плечо Самира, но он стряхнул ее одним движением. Посмотрел в полные гнева глаза священника, не отвел, не опустил взгляда, а когда заговорил, то каждое слово отдавалось во рту, словно звон закаленного металла:

– Это вы опомнитесь! Сколько можно молиться, звать о помощи с небес!? Бесполезно! Нужно взять оружие и отомстить! Самим! Не надоело вам быть овцами?

Гнев, раскаленный и яркий, почти заполнил ту пустоту, что поселилась внутри в тот день, когда погибли мама с сестрой. Он впервые за последнее время вновь почувствовал себя полностью живым, целым, настоящим.

Краем уха слышал изумленные возгласы, но не обращал внимания.

– Вон! – гаркнул отец Григорий, взлетела его ручища, плеснул рукав облачения. – Анафема тому, кто смеет призывать к нечестию в Доме Господнем!

Самир крутнулся на месте, схватил Ильяса за руку и потащил за собой.

Тот в первый момент попытался вырваться, но почти сразу перестал сопротивляться.

– Он одержим бесом! Бедняжка! – воскликнул кто-то из женщин.

– Нет, просто сошел с ума, – возразил мужчина.

– Дурак, молодой дурак, – горько прошептал один из стариков.

Что удивительно, в этот момент Самир слышал все, что происходило вокруг, шепотки по углам, покашливание, то, как часто-часто бьется сердце Азры, прижавшей руки к груди, потрескивание свечи перед образом Святой Троицы, шуршание мыши под полом. Зато мало что видел – размытые лица, очертания человеческих фигур, наполненный светом проем двери.

– Ты более не один из нас! – продолжал бушевать отец Григорий. – Прочь! Покаешься, и только тогда сможешь вернуться в лоно церкви Христовой!

Самир остановился, через плечо глянул в ту сторону, где остался священник. Затопившая церковь тишина оказалась тяжелой, будто свинец, ее хотелось раздвинуть руками.

– А вы уверены, что я хочу вернуться? – бросил Самир, точно выплюнул, и решительно шагнул через порог.

Глава 7

На кладбище царила удушающая жара, знойный воздух окутывал кресты, размывал их очертания, а камни ограды нагрелись так, что положи ладонь – заработаешь ожог.

– Зачем мы сюда пришли? – пробурчал Ильяс. – Зверски печет, и вообще… Я же… Почему ты все это сказал? – Он всхлипнул. – Нас выгнали… Теперь с кем мы? С кем?!

– Вот тебе раз. Ты собрался реветь, словно девчонка? – Самир обернулся, посмотрел сурово.

Его так же трясло от злости, но он сдерживался, старался говорить спокойно.

– Нет! – но глаза Ильяса блестели, в уголках набухали прозрачные капли.

– Я рад, что мой брат – мужчина. – Самир улыбнулся. – И я надеюсь, что он со мной. Ведь ты со мной?

– Я не хочу, чтобы без никого… – сказал Ильяс. – Мамы теперь нет, мы вдвоем… Теперь еще и из церкви выгнали! Зачем ты такое говорил? Я не понимаю, брат!

– Они все трусы! – заявил Самир. – Ты ведь хочешь отомстить убийцам мамы? Убийцам отца?

Ильяс замялся, принялся скрести подбородок, оттопыренные уши его покраснели.

– Ну… я не знаю… – протянул он. – Если даже хочу, зачем кричать в церкви? Ругаться с отцом Григорием? Я хочу быть сильным… чтобы никто не обижал…

– А что, безропотно слушать его сказки?! Ты… – Самир понял, что кричит, и осекся, сжал кулаки и потряс ими перед лицом. – Они много лет талдычат одно и то же! Подумай, вот те, кто сбрасывает на нас бомбы – они ведь тоже христиане? Так?

Когда-то давно спросил об этом папу, и тот объяснил, что да, хозяева бомб, ракет и самолетов тоже ходят в церкви, но крестятся иначе, а молитвы читают на собственных языках или на латыни. Самир тогда не совсем понял, в чем разница, и как одни христиане могут убивать других.

Много позже он выяснил, что это только у них в Машрике христианские общины, и марониты, и армяне, и греки-православные – небольшие, разбросаны по разным городам и живут в мире, тогда как в соседнем Ливане все друг с другом спорят, и каждый считает свою веру истинной, а уж в Европе и Америке есть еще всякие католики с протестантами.

– Ну, они… – Ильяс почесал макушку, губы сложил уточкой, как всегда в задумчивости. – Я не знаю… ну да…

– Но ведь они нам враги! Они убили маму и сестру!

На этот вопрос Ильяс ответил куда быстрее и с большей уверенностью:

– Да!

– Так выходит, что христиане – враги нам с тобой? – осведомился Самир.

Брови Ильяса поползли вверх, глаза, все еще влажные, наполнило недоумение.

– Нет… Они же… но как?

– Пойдем, – Самир взял брата за руку, как в церкви, повел за собой, туда, где торчали два не так давно поставленных креста. – Если это не доказательство, то что тогда?

Сам понял, что внутри помимо злости и обиды есть еще и боль, и горе, такие же слезы, как и у Ильяса, что он до сих пор как следует не оплакал ни мать, ни сестру, спрятал печаль очень глубоко, запер на замок…