Большое собрание мистических историй в одном томе

Скэтчард поспешил следом, но мать обернулась и остановила его. На миссис Скэтчард жалко было смотреть, такое страдание и ужас выражали ее черты.

– Глаза светло-серые, – начала она негромко заунывным торжественным голосом, указывая в сторону открытой двери. – Левое веко слегка опущено, льняные волосы с золотистыми прядками, руки белые, с пушком, ладони маленькие, как у знатной леди, кончики пальцев розовые. Женщина из сна! Айзек, это Женщина из сна!

Так вот почему при взгляде на Ребекку Мердок его всегда подспудно мучило какое-то сомнение! Да, он и в самом деле видел ее раньше – семь лет назад, в свой день рождения, в уединенной гостинице.

– Берегись, сынок! Берегись! Айзек! Айзек! Не ходи за ней, останься со мной!

При этих словах на окно гостиной пала тень. Внезапно содрогнувшись, Айзек поднял глаза. Это вернулась Ребекка Мердок. Она с любопытством глядела на них поверх низкого ставня.

– Я дал обещание жениться, мама, и должен его сдержать.

Слезы выступили на глазах у Скэтчарда, но он все же различил, что роковое лицо удаляется от окна.

Мать низко опустила голову.

– Тебе плохо, мама? – прошептал сын.

– Я убита горем, Айзек.

Он склонился и поцеловал мать. Свет в окне вновь затмился: зловещие глаза сверлили их напряженным взглядом.

4

Три недели спустя Айзек и Ребекка были уже мужем и женой. Роковую страсть, которую подпитывало присущее Айзеку изрядное упрямство, уже невозможно было искоренить из его души.

После первой встречи с Ребеккой миссис Скэтчард наотрез отказалась не только видеться с невесткой, но даже слушать доводы и уговоры Айзека, пытавшегося вступиться за жену.

Причину этого ни в коей мере не следует искать в той бесславной жизни, которую Ребекка вела прежде. У матери с сыном никогда не заходила речь ни об этом, ни о чем-либо другом, связанном с Ребеккой, кроме устрашающего, неотличимого сходства между живой женщиной и призраком из сна Айзека.

Ребекка со своей стороны никогда не выказывала ни малейшего огорчения из-за непонятной враждебности свекрови. В интересах семейного мира Айзек не стал противоречить, когда жена предположила, что преклонный возраст и длительное недомогание сказались на душевном здоровье миссис Скэтчард. Более того, Айзеку пришлось проглотить упрек в попытке скрыть во время помолвки, что его мать не в себе. Чего стоило это пустячное криводушие в сравнении с другой, худшей ложью, вернее самообманом; сколь мало пострадала совесть Айзека, принесшая ранее куда более значительные жертвы!

Однако расставание с иллюзиями, тяжкое и мучительное, было не за горами. После нескольких спокойных месяцев семейной жизни, когда близилась уже осень, а с ней и день рождения Айзека, отношение жены к нему заметно переменилось. Она сделалась раздражительной и высокомерной, завела весьма неподобающие знакомства. Ни укоры, ни мольбы, ни требования мужа не помогали, а хуже всего было то, что вскоре она начала после каждой очередной ссоры искать забвения в бутылке. Айзек все чаще видел жену в одной компании с пьяницами, а потом, к своему горю, убедился, что она и сама перестала от них отличаться.

Но и до того, как начались эти домашние неприятности, Скэтчарду было о чем печалиться. Заходя в домик матери, он каждый раз обнаруживал, что силы ее убывают, и не мог не винить себя в ее телесных и душевных муках. Когда к угрызениям совести добавился стыд за поведение жены, этот двойной груз оказался слишком тяжел для Айзека. Бедняга менялся на глазах, и вскоре при взгляде на него всякому становилось ясно, что перед ним человек сломленный.

Мать Айзека, мужественно сражавшаяся с болезнью, которой суждено было свести ее в могилу, раньше всех заметила, что сын переменился, и узнала о его неладах с женой. В тот день, когда он сделал это унизительное для него признание, миссис Скэтчард только горько заплакала в ответ, но при новой встрече выяснилось, что она приняла решение, немало удивившее и даже встревожившее Айзека. Сын заметил, что мать одета для выхода, а в ответ на его недоуменный вопрос она сказала:

– Мне уже недолго осталось жить, Айзек, и если я не сделаю всего, что в моих силах, для счастья своего ребенка, то на смертном одре мне не знать покоя. Бог с ней, с неприязнью и с тревогами тоже, – я собираюсь пойти к твоей жене, чтобы уговорить ее одуматься. Дай мне опереться на твою руку, Айзек, и в путь, ведь это все, что я еще могу для тебя сделать на земле.

Сыну пришлось повиноваться, и вместе они прибрели под его злополучный семейный кров.

Был всего лишь час пополудни, их обычное обеденное время, и Ребекка хлопотала на кухне. Таким образом, Айзеку представилась возможность, усадив мать в гостиной, приготовить жену к предстоявшей встрече. К счастью, она не успела еще много выпить и была настроена более миролюбиво, чем обычно.

Немного успокоенный, Айзек вернулся в гостиную. Вскоре к нему присоединилась жена, и, вопреки его опасениям, встреча прошла вполне благополучно, разве что, как заметил Айзек, мать, в целом неплохо владевшая собой, не могла заставить себя во время разговора смотреть Ребекке в лицо. Поэтому, когда Ребекка начала накрывать на стол, Айзек почувствовал облегчение.

Она расстелила скатерть, внесла поднос с хлебом, отрезала кусок для мужа и вернулась в кухню. Тут же Айзек, в упор смотревший на мать, с тревогой обнаружил, что ее лицо исказилось страшной судорогой, точь-в-точь как в то утро, когда они с Ребеккой встретились впервые. Он не успел и рта раскрыть, как мать в ужасе зашептала:

– Скорей, Айзек, отведи меня назад, домой! Пойдем, и больше никогда не возвращайся сюда, Айзек!

Скэтчард не решился спросить, что произошло; он только приложил к губам палец, помог матери подняться и повел ее к двери. Когда они проходили мимо подноса с хлебом, мать остановилась и указала на него.

– Ты видел, чем твоя жена режет хлеб? – спросила она едва слышно.

– Нет, мама, я не посмотрел. Что это?

– Посмотри.

Рядом с караваем лежал новый складной нож с рукояткой из оленьего рога. Содрогнувшись, Айзек потянулся к ножу, но тут из кухни донесся шум, и мать схватила сына за руку:

– Нож из сна! Айзек, я умираю от страха, уведи меня, пока она не вернулась!

Айзек и сам едва стоял на ногах. При виде ножа, такого реального и осязаемого, его охватила паника. В один миг исчезли все сомнения и стало ясно: его почти восьмилетней давности таинственный сон был предупреждением. С трудом собрав последние силы, он вывел мать за порог. Ему удалось сделать это так тихо, что Женщина из сна (как ее теперь называл про себя Скэтчард) ничего не услышала.

– Не возвращайся туда, Айзек, прошу тебя, – умоляла миссис Скэтчард, когда сын, доставив ее домой, собрался назад.

– Мне нужно забрать нож, – шепнул в ответ Айзек. Мать пыталась его удержать, но он, не проронив больше ни слова, поспешно вышел.

Жена уже обнаружила их тайное бегство. Она кипела яростью и то и дело прикладывалась к бутылке. Обед полетел в очаг, скатерть исчезла со стола. А где же был нож?

Айзек имел неосторожность о нем спросить. Жена охотно ухватилась за возможность позлить мужа. Зачем ему сдался нож? Может, он объяснит? Нет? Ну так он его не получит, пусть хоть на колени встает. Выяснилось, что она купила этот нож по дешевке, а раз так, значит, он ее собственность. Убедившись, что так просто нож ему не достанется, Айзек решил поискать его позже, втайне от жены. Но все старания оказались напрасны: нож исчез. Всю ночь Айзек бродил по улицам. Ему было страшно спать в одной комнате с женой.

Прошло три недели. Жена злилась по-прежнему и не отдавала ему нож, и поэтому Айзек опасался ночевать в спальне. По ночам он либо уходил на улицу, либо дремал в гостиной, либо сидел у постели больной матери. В начале следующего месяца миссис Скэтчард умерла. Не исполнилось ее желание дожить до дня рождения сына: не хватило всего лишь десяти дней. Миссис Скэтчард скончалась на руках у Айзека, и ее последние слова были обращены к нему:

– Не возвращайся туда, сынок, ради бога, не возвращайся!

Но ему пришлось вернуться, хотя бы для того, чтобы не выпускать жену из виду. Доведенная до бешенства подозрительностью мужа, Ребекка старалась в последние дни болезни миссис Скэтчард растравить его рану и для этого объявила, что намерена воспользоваться своим правом присутствовать на похоронах. Возражения и уговоры были бесполезны – Ребекка упрямо стояла на своем. В день похорон, упившись так, что море стало ей по колено, Ребекка явилась к мужу и предупредила, что собирается участвовать в траурной процессии, которая сопроводит его мать к месту последнего успокоения.

Это надругательство, вызывающий вид и оскорбительные слова Ребекки на мгновение лишили Айзека рассудка, и он ударил жену.

В тот же миг Скэтчард пожалел о своей горячности. Жена молча скорчилась в углу комнаты и стала оттуда следить за ним; от этого взгляда у мужа мороз побежал по коже. Но мириться времени уже не было. Пришлось до конца похорон оставить все как есть. Не найдя другого выхода, Айзек запер жену в ее спальне.

Через несколько часов, когда он вернулся, Ребекку было не узнать. Она сидела на кровати с узелком на коленях. При виде мужа она встала и, не выказав ни малейших признаков волнения, заговорила. Во всем – в голосе, взгляде, движениях Ребекки – сквозила какая-то необычная бесстрастность.

– Такого еще не бывало, чтобы кто-нибудь ударил меня дважды. Я не намерена давать своему мужу такую возможность. Открой дверь и выпусти меня. С этого дня мы никогда больше не увидимся.

Прежде чем Скэтчард успел произнести хотя бы слово, жена проскользнула мимо него. Выглянув в дверь дома, он увидел ее удалявшуюся спину.

Неужели она больше не вернется?

Всю ночь он настороженно прислушивался, но тишину за окнами ничто не потревожило. На следующую ночь усталость взяла над Айзеком верх: он, одетый, прилег на постель, предварительно заперев дверь (ключ он положил на стол) и оставив горящую свечу. Спал он без помех. Прошла третья ночь, четвертая, пятая, шестая – все было спокойно. Через неделю он, как обычно, лег в постель, не раздеваясь и не загасив свечу; дверь была на замке, ключ на столе. Тревога его, однако, уже отпустила.

Итак, Айзек отошел ко сну, здоровый телом и спокойный душой. Но на сей раз ночь не обошлась без приключений. Дважды он просыпался, ничего неприятного при этом, правда, не испытывая. На третий раз – как в ту незабываемую ночь в уединенной гостинице – он ощутил сперва непонятную дрожь, а потом острую боль в сердце, заставившую его мгновенно пробудиться.

Айзек открыл глаза и обнаружил по левую сторону кровати…

Снова Женщину из сна? Да нет же, это была его жена, живая и реальная, с лицом того призрака и в той же позе: прекрасная рука воздета вверх, тонкие белые пальцы сжимают рукоятку ножа.

Едва увидев жену, Айзек бросился на нее, но схватить нож не сумел: Ребекка успела его спрятать. Борьба происходила в молчании. Муж рывком усадил жену на стул и принялся ощупывать ее рукав. Да, Ребекка скрыла нож там же, где и Женщина из сна, – почти новый нож с рукоятью из оленьего рога.

Отчаяние и страх не затуманили разум Айзека и не поколебали его мужества. Пристально глядя на жену и сжимая в руке нож, он произнес:

– Ты сказала, что мы никогда больше не увидимся, и все же вернулась. Теперь моя очередь уйти, и я уйду навсегда. На сей раз я говорю: мы больше никогда не увидимся, и мое слово нерушимо.

Айзек оставил жену и пустился в ночное странствие. Дул пронзительный ветер, пахнувший недавним дождем. Когда Айзек Скэтчард поспешно миновал последние дома предместья, часы на башне отдаленной церкви пробили четверть. Навстречу попался полисмен, и Айзек осведомился, который час.

Тот сквозь слипавшиеся веки взглянул на часы и ответил: «Третий». Четверть третьего ночи. Что же за день недели сегодня? Айзек прибавил семь дней к дате смерти своей матери. Да, круг замкнулся – это был его день рождения!

Так что же, избежал он страшной опасности, которую предвещал сон, или просто получил второе предупреждение?

Едва в нем зародилось это зловещее сомнение, он остановился, поразмыслил немного и повернул обратно в город. Айзек был верен слову и не собирался показываться на глаза жене, но решил потихоньку за нею понаблюдать. Нож оставался у него, и Скэтчард волен был идти на все четыре стороны, но смутные суеверные опасения его удерживали.

– Я должен узнать, где она теперь, после того как я ушел, – сказал он себе, пока, еле волоча ноги от усталости, подкрадывался к своему дому.

Было еще совсем темно. В спальне он оставил горящую свечу – теперь, взглянув в окно, он не увидел там света. Скэтчард осторожно подобрался к двери. Он помнил, что, уходя, запер ее. Он подергал ручку – дверь подалась.

До утра Айзек простоял на улице, не спуская с дома глаз. Потом осмелился войти, прислушался и не услышал ни звука – заглянул в кухню, чулан для мытья посуды, гостиную и ничего не обнаружил. Наконец он поднялся в спальню – и там тоже было пусто. На полу валялась отмычка, с помощью которой, как теперь стало ясно, жена проникла ночью в дом, и больше ничто не напоминало здесь о Ребекке.

Куда она отправилась? Это неведомо никому. Бегство ее совершилось под покровом ночи, и кто знает, где застал ее свет дня.

Перед тем как навсегда покинуть свой дом и город, Айзек попросил друзей и соседей продать мебель и употребить вырученные деньги на розыски его жены, для чего привлечь полицию. Они честно выполнили поручение, деньги потратили до последнего пенса, но все усилия были напрасны. Отмычка на полу спальни оказалась последним бесполезным напоминанием о Женщине из сна.

Тут хозяин гостиницы прервал свое повествование и бросил взгляд в окно, на конюшню.

– До сих пор, – проговорил он, – я пересказывал услышанное от других. Остается добавить немногое – то, что я знаю сам. Месяца через два с небольшим после описанных мною событий Айзек Скэтчард явился ко мне. Лицо у него до времени увяло и постарело – вы это видели. Он предъявил рекомендации и просил взять его на работу. Они с моей женой – дальние родственники, и потому я согласился испытать его. Он человек чудной, но мне понравился. Второго такого честного, трезвого и работящего конюха трудно сыскать. Что же до его ночной бессонницы и дремоты днем, в часы отдыха, то, зная его историю, удивляться этому не приходится. Кроме того, если он нужен, его можно разбудить – он слова не скажет. Нет, работник он хороший, жаловаться не на что.

– Он, судя по всему, опасается, что сбудется тот страшный сон, – боится ночного пробуждения?

– Нет. Сон этот он видит так часто, что уже привык и успокоился. Он не спит по ночам из-за своей жены – я часто это от него слышал.

– Как? О ней по-прежнему нет известий?

– Никаких. Айзек вбил себе в голову, что она жива и охотится за ним. Думаю, он ни за что на свете не решится сомкнуть глаза в два часа ночи. Именно в два часа она до него доберется – так он говорит. В это время он всегда проверяет, при нем ли тот самый нож. Он не спит, но без боязни остается один – в любую ночь, но только не накануне своего дня рождения, когда, как он уверен, ему грозит смертельная опасность. Айзек не живет здесь еще и двух лет. Когда был его день рождения, он всю ночь просидел с ночным привратником. «Она за мной охотится», – повторяет он всякий раз, когда с ним заговаривают о том, что его тревожит. Возможно, он и прав, почему нет? Кто знает?

– Кто знает? – повторил я вслед за ним.

1855/1859

Эймиас Норткот

(1864–1923)

Мистер Оливер Кармайкл

Пер. с англ. Л. Бриловой

Мистер Оливер Кармайкл принадлежал к любимчикам фортуны. Отпрыск хорошей семьи, он был поздним единственным ребенком родителей состоятельных и культурных; под их любящим присмотром он получил традиционное для английского джентльмена воспитание. В Итоне и Оксфорде он учился с удовольствием, хотя без особых отличий, затем получил превосходную должность в одном из второстепенных правительственных учреждений и повел жизнь если не самоотверженного труженика, то, во всяком случае, достойного государственного служащего. Избрав себе в дополнение к работе хобби – коллекционирование старинного серебра, он полностью обеспечил себя потребными для ума стимулами.

Мистера Кармайкла нельзя было назвать светским человеком; он чурался женщин, предпочитая уединенную обстановку одного из лучших привилегированных клубов Англии, где у него было немало знакомых; там он проводил бо́льшую часть досуга. Приятели его ценили: при слегка женственном характере и отсутствии интереса к чисто мужским занятиям вроде охоты мистер Кармайкл был по-настоящему хорошим парнем, всегда готовым помочь советом или деньгами тем, кому не так посчастливилось в жизни.

Роста он был среднего, внешне весьма привлекателен, хотя хрупкого сложения и не без оттенка женственности. К началу его странного приключения мистеру Кармайклу исполнилось тридцать семь лет или около того.

В отведенный природой срок похоронив родителей, Оливер искренне их оплакал, расстался со старым лондонским домом и переехал в жилье поменьше, где стал вести беззаботную холостяцкую жизнь; при нем остались прежние семейные слуги, в том числе и знавшие его с рождения.

Этот портрет Оливера Кармайкла краток и неполон, однако целью было представить его таким, каков он был: человек с легким характером и доброй душой, проживший жизнь без серьезных бед и намеренный дальше жить спокойно и достойно, в мире со всеми окружающими.

Меж тем назревали события, вызвавшие кардинальную перемену в его характере и взглядах на мир.

Однажды ночью мистера Кармайкла посетили дурные сны. Утром он не смог вспомнить подробности, однако нервы его были угнетены, и оттого он чуть дольше обычного занимался туалетом. Добираясь до работы пешком (привычка, которой он педантично придерживался как полезной для здоровья), он обнаружил внезапно, что забыл дома носовой платок. Неприятность досадная, но легко поправимая – Оливер зашел в ближайшую трикотажную лавку, чтобы снабдить себя необходимым предметом.

День только начинался, посетителей в лавке было раз, два и обчелся. Мистер Кармайкл направился к нужному прилавку, и навстречу ему вышла молодая женщина. И тут безо всякого повода его охватило совершенно непонятное и очень тягостное чувство. Он ощутил сильнейшее инстинктивное отвращение к этой девице; вгляделся пристально, но не обнаружил ничего, что бы его оправдывало. Молодая женщина ничем не отличалась от обычных представительниц своей профессии: скромная, аккуратно и неброско одетая. Высокий рост, крепкое сложение, возраст – около двадцати пяти и – уродливая, иначе не скажешь, внешность. В и без того непривлекательных чертах проглядывал оттенок порочности, но не активной, а пассивной; они изобличали человека, чьи мысли и устремления низменны и злобны.

Мистер Кармайкл выбрал платок и протянул девице соверен. До тех пор она уделяла Оливеру не больше внимания, чем обычному посетителю, но, вручая сдачу, взглянула ему прямо в лицо, и в ее глазах мелькнуло злорадное торжество. Она тут же отвела взгляд. Когда Оливер направлялся к выходу, ему стало страшно – непонятно чего и почему. В дверях он обернулся. Девица не сводила с него глаз.

По дороге в контору он размышлял об этом мелком происшествии. Поначалу Оливер отнесся к нему легкомысленно и доискивался только, откуда взялась эта внезапная неприязнь к вполне приличной, вежливой продавщице. Но постепенно дело принимало серьезный оборот: мысли о девице угнетали, образ ее вновь и вновь возникал в памяти, предвещая недоброе. Весь день он думал о своем приключении и даже вечером в клубе, за спокойной послеобеденной партией в бридж, не мог отделаться от этого враждебного, торжествующего взгляда. Когда наконец он добрался до постели и уснул, ему вновь явились сны, и на этот раз они не исчезли из памяти. Ему снилось, что он находится где-то на равнине, поблизости никого не видно и вокруг вихрятся, гонимые ветром, клубы светящегося серого тумана. Он шагает по этой равнине, куда – неизвестно, но вроде бы имеет перед собой какую-то цель. Внезапно в тумане вырастает фигура, в которой он тут же узнает девицу из лавки. Она приближается, глаза ее горят злобной радостью. В дикой панике он поворачивается и бежит, забыв о своей цели, забыв обо всем, только бы спастись от стремительной преследовательницы. Серое свечение вокруг темнеет, дороги не разобрать, угроза все ближе и ближе. Оливер с криком пробудился; в окно лился дневной свет.

С постели он поднялся разбитым, сон не шел из головы. При свете нового дня он попытался взглянуть на все спокойней и постепенно внушил себе, что о вчерашнем волнении можно забыть. Отправившись в контору, он вдруг обнаружил, что следует другой дорогой; бесполезно было убеждать себя в преимуществах нового, более живописного маршрута – с горькой улыбкой Оливер понял, что избегает трикотажной лавки. Весь день давешняя девица занимала его мысли; наконец, основательно все обдумав, мистер Кармайкл изобрел способ избавиться от этих воспоминаний. В скором времени у него был запланирован ежегодный отпуск, дела в конторе шли вяло – он попросит начальника отпустить его раньше и тут же тронется с места. Сказано – сделано. Начальник легко дал разрешение, и вечером мистер Кармайкл ошеломил слуг известием, что завтра отправится в Брайтон, где пробудет неделю, а затем совершит обычный круг по тихим загородным домам своих знакомых, приглашавших его на время отпуска.

В Брайтон Оливер Кармайкл, соответственно, и переселился, но и на новом месте наваждение не отвязалось. Ему то и дело вспоминалась девица, которую он уже возненавидел; но являлись и другие навязчивые мысли. До тех пор привычные, порожденные его образом жизни представления носили характер приятный и мирный; в них не прослеживалось высокого полета ума, но это были мысли человека чистого и порядочного. Теперь в его сознание постепенно проникали иные, порочные идеи: враждебный, недоброжелательный взгляд на людской род, с упором на худшую сторону человеческой натуры. Он отчаянно сопротивлялся новому ходу мыслей, но ощущал, что проигрывает сражение; Оливер Кармайкл терял веру в себя, свою честь и благородство; он был близок к отчаянию.

Снов он больше не видел, а проводил ночи в глубоком забытьи – состоянии, в котором, как можно предположить, то, что мы называем душой, покинув свою земную оболочку, блуждает и ищет родственного отклика в пределах, незнакомых нашему дневному «я».

Спал мистер Кармайкл теперь глубже, но просыпался, как правило, в тревоге, не отдохнувшим; ради внутреннего спокойствия, а также внешнего приличия он старался вести себя как обычно, однако друзья впоследствии замечали, что он выглядел рассеянным, утратившим как будто прежнюю безмятежность, довольство жизнью и врожденное великодушие.

Когда отпуск подошел к концу, мистер Кармайкл вернулся в город преисполненным решимости. Он пойдет в лавку посмотреть на злополучную девицу; заново увидев ее во плоти, он сможет выкинуть из мыслей ее навязчивый образ. Ты сделал из мухи слона, говорил он себе; тебе не понравилось ее лицо, но это не причина, чтобы, удерживая его в памяти, доводить себя до безумия. При новой встрече она, несомненно, окажется самой заурядной некрасивой девушкой, занятой собственными делами и давно забывшей случайного посетителя, который больше месяца назад купил у нее платок. Таким образом, он задумал под предлогом мелкой покупки снова посетить лавку и, приняв решение, немного успокоился. На следующее утро он проделал этот опыт: с, надо сказать, неровно бьющимся, но исполненным надежды сердцем мистер Кармайкл открыл дверь лавки и переступил порог.

Обведя лавку глазами, он не заметил девушки, но у хорошо запомнившегося прилавка она спокойно вышла ему навстречу. Как прежде, она держалась очень сдержанно и скромно; взглянула на него едва-едва, как на любого незнакомого и совершенно безразличного ей покупателя. Кармайкл уверился в своей правоте: он был дурак дураком, девица о нем нисколько не думала и, судя по всему, его не узнает.

Она спросила, чего он желает. Поколебавшись, мистер Кармайкл назвал первое, что пришло в голову. Перчатки. Вынув их, продавщица спросила размер; мистер Кармайкл забыл, потому что мелочи вроде перчаток ему обычно покупал слуга. Нужно было обмерить руку.

Он вытянул ладонь, и продавщица склонилась, чтобы выполнить эту незамысловатую операцию. Прикладывая перчатку, она на мгновение – вероятно, по случайности – коснулась его руки. Оливера Кармайкла потряс электрический удар, и от его самообладания, от веры в нереальность того, что происходило с ним в последние несколько недель, ничего не осталось. За один ослепительный миг он заглянул в глубины, каких прежде не ведал, и познал ужас, какой ему прежде не снился. Едва сознавая, что делает, он взял перчатки, расплатился и на мгновение замер, глядя на девушку.

До этого она вела себя как подобает продавщице, выполняла свою работу старательно, разговаривала вежливо, но несколько машинально; ни единого признака того, что она помнит клиента, ни единого многозначительного взгляда.