Собрание сочленений. Сборник

стильно одеваться – меня тоже научили женщины;

красиво говорить, и уже потом красиво писать -

меня тоже научили женщины;

водить машину, чинить, мастерить, сочинять,

строить, выдумывать, искать и находить, добывать,

завоёвывать, внедрять и применять –

меня тоже научили женщины;

в общем, как ни странно,

быть мужчиной меня научили женщины.

«а как же отцы?» – спросите вы.

отцы-молодцы, отцы были заняты своим делом,

они в это время были:

на войне, на зоне, на работе, в могиле, в бегах,

с друзьями в запое, с любовницей,

со второй любовницей, с третьей любовницей,

со второй семьёй, с третьей семьёй,

с бывшей женой, со второй бывшей женой,

с третьей бывшей женой, с новой женой –

они были где угодно, но только не с нами.

но этим их подвигам нас учить им и не надо,

ибо они и так у нас в крови.

35

МОРФИЙ

отец мне однажды сказал:

«любовь – это крайняя мера;

до крайностей не доводи,

мы в этой жизни и так

на самом краю от смерти».

не надо любви, даже вечной;

не надо счастья, даже своевременного,

просто дайте мне повеселиться,

дайте развлечься перед смертью,

дайте, о, дайте мне морфий!

мистер аптекарь, прошу вас!

вы старый еврей, и вам ли не знать,

того, что я вам говорю?

вы с детства лечили меня,

давали мне капли от насморка,

позже – касторку, таблетки, бинты,

весь прошлый год я ходил к вам

за презервативами и снотворным

(вы каждый раз понимающе улыбались этому сочетанию)!

теперь же я снова прошу вас меня излечить,

я вас умоляю, о, дайте же, дайте мне морфий!

дайте же мне разрубить эти боли узлы

лезвием тонкой иглы!

не надо любви мне, и счастья не надо,

и развлечений не стоит, -

но дайте лишь, дайте мне морфий,

прошу, умоляю!

КАК БЫЛО

I

весна – это время без слов,

которые уже не нужно говорить,

чтобы пытаться согреть руки,

как было зимой.

теперь руки можно протягивать,

как подносы, под чужие сердца

и, подбрасывая их вверх

лёгким толчком, – отпускать в полёт,

как белых голубок.

II

ты танцуешь предо мною, кружа,

нагая, и кружева

комнатных сумерек

на себя примеряешь,

словно коктейльное платье,

36

и фары машин

сквозь опущенные шторы,

как светлячки, загораются и гаснут,

вальсируя в такт,

делая тебя почти невесомой;

я люблю тебя,

что бы это ни значило.

ЗЕЛЁНЫЙ МЯЧ

дети играют во дворе

зелёным резиновым мячом,

и солнце, видя это, ревнует

и печёт сильнее.

это – лето в городе, июль, жара;

время встреч на грядущую жизнь,

расставаний на грядущую осень,

воспоминаний на грядущую зиму.

я на половину выглядываю из окна,

как ангел, с нимбом

из бликов и отражений над головой.

если бы выпрыгнул – не упал:

воздух настолько густой,

что мог бы вылепиться в крылья,

и я бы повис на них, как на вешалке – плащ:

не святой, но достаточно потёртый,

чтобы принять каждого, кто наденет его.

ВСПОМИНАЮ

по ком-то скуки у меня отныне нет,

от отношений я любых отрекся

не потому, что не был кем-то я согрет,

а потому, что я об каждого обжегся.

я душу голую к распятию толкал,

надеясь, как христос, на избавление,

но сам себя на гибель обрекал, -

в три дня не наступало воскресение.

как я нещадно раздавал свой пыл

на мимолетные, но редкие мгновенья,

когда влюблён, горяч и дружен был

с людьми, аж доходя до исступленья.

любил людей я и тянулся к ним

так искренне, так честно, без затей;

конечно, клином вышибают клин,

37

но тем полено рубят до частей.

я никого отныне не держу,

куда кто хочет, – тот туда идёт;

но в добром слове – нет, не откажу

любому, кто опять ко мне придёт.

теперь я сам себе и для себя,

неверно это пусть, но неизбежно;

хотя порой, ум памятью слепя,

всех тех, кто был, я вспоминаю нежно.

СНИТСЯ

я не пойму, по ком она скучает,

но кажется все время, что по мне;

как мать – дитя, печаль свою качает,

и молится о каждом новом дне,

в один из коих мог бы я явиться,

и вновь её, обняв, поцеловать,

но я забыл, что все это мне снится…

будильник прозвенел – пора вставать.

и чувства что? лишь лёгкий бриз в июле.

и что слова? лишь пыли языки;

пускай друг друга ими обманули,

но миг хотя бы – были мы близки.

ЧЕСТНО

клясться не буду я в вечной любви, -

ведь это – сплошное враньё, -

но, честно, мне нравятся губы твои,

и твоё кружевное бельё.

мне нравится тело, где каждый изгиб –

граница меж миром и раем:

раз преступив – навсегда бы погиб.

я сам эту смерть выбираю.

тратить слова нам довольно на то,

что действием выразить можно,

выпустив зверем наружу всё то,

что скрыто, как в клетке, подкожно.

будь не моей, но со мной, – как приказ

тебе прозвучит мой каприз, -

38

в жизни хватает излишних прикрас,

ты ею, как есть, насладись.

ОТМЫЧКА

я оставлю в покое тебя,

нет с тобою нам общей судьбы;

даже до смерти оба любя,

не поляжем мы рядом в гробы.

даже полною грудью дыша

взаимно, целуясь взахлёб,

не оставим от чувств ни гроша,

не сумеем прожить потоп.

означая кругами углы,

я руками по лбу стучу,

вопрошая, как мы смогли

друг к другу найти по ключу.

как видно, мы жулики оба:

отмычка – не хитрое дело;

не ляжем мы гробом у гроба,

но телом лежали мы к телу.

ВОСК НА КОНВЕРТЕ

этой весною опять от любви

мне вскружит больную башку, -

и буду себя я к тебе приучать,

как учат ребёнка горшку.

но вскоре разлуки проляжет печать

меж нами, как воск на конверте, -

я стану себя от тебя отучать,

как жизнь отучают от смерти.

ПОРТРЕТНЫЙ НАТЮРМОРТ

болью цветёт головной

кактус в горшке у окна,

его омывает прибой

солнечного волокна.

как саркофаг, диван

рыбою тайны хранит,

и календарь числом

нового дня горит.

39

молча народ идёт, -

кто-то домой, кто из, -

будто второй горизонт

улицу режет карниз.

шагу любому дано

в миг его преодолеть,

и, неба царапая дно,

полною грудью лететь.

чтобы расстаться на век,

нужно влюбиться на час, -

вечный от боли побег

взявши за главный приказ.

можно бежать, но убечь

может лишь кофе из турки

или же тесто до булки;

здесь ничего не сберечь.

можно украдкой рыдать

в подушку и в воду кричать;

кому-то любви не додать,

к себе же – её привечать.

нещадно себя кроить,

из шёлка сшивая в гранит,

сильной стараясь быть,

каждого гадом мнить.

или скорее не мнить,

а просто не замечать,

ни в чем никого не винить,

самой за все отвечать.

словно опорная балка,

мир на себе держать,

выжать себя без остатка,

не бояться, не верить, не ждать.

УРОК

перереви глаза,

перележи в кровати,

переживи вне времени всю боль;

перезови назад

того, кого не хватит

40

до смерти целовать, забывши роль,

которую играла,

живя её до дна,

саму себя закрывши на замок;

не много и не мало, -

исполнена сполна,

но главный жизни впереди урок.

как шавку, он тебя

ведёт на поводке,

его ты будто собственная тень.

ты гавкаешь, любя,

не узнана никем,

но манной неба – каждый новый день.

тебя он не услышит,

из омута не вынет, -

сама всегда ты в нем хотела быть.

но рассуждать – излишне,

другого – коль отринет

тебя он – ты отыщешь, забывши, как любить.

НЕ ПЕРВОЙ

ту я уже не ищу,

с которой спокойно душе

будет и рай в шалаше;

не радуюсь и не грущу.

нет уж, спасибо, не надо,

я наглотался довольно

пепла из губ, где помада

красна, будто бранное слово.

все только делают вид,

будто бы любят и ждут,

но раной извечно саднит

боли удушливый жгут.

в книгах и фильмах – и только,

в песнях и мыслях – не больше,

в жизни – не сыщется толком

любви, что сильнее и дольше

времени, мира, вселенной

сможет прожить неизменно;

к лучшему это, наверно, -

к ней мы приходим не первой.

ОСЯДУ

я в книжках твоих записных

осяду чернильною тенью,

и мой переписанный стих

41

станет, как дань приведению;

и будто бы звенья цепей,

лязгать не будут слова,

и рифма не многим целей

станет руин сама.

но все же был силой ведом

он, хоть теперь беспробуден,

ведь после прочтенья и до

ты – это разные люди.

ФАНТАСМАГОРИЯ

не бойся, я больше тебя не люблю,

я больше тебя не хочу,

я больше тебя не ревную,

о чувствах своих не кричу,

как-будто глашатай на рынке, -

о счастье бы верно молчать, -

иначе в охриплость при крике

рискует мой голос смельчать.

нежные трели кларнета -

кожей у шеи твоей,

в чёрное платье одета

с шиком, без лишних затей.

пароход пусть по небу летит,

самолёт по реке пусть плывёт,

и нутру всё благое претит,

и боль летним зноем цветёт.

гуляй, гроза, гласи на всю округу, -

оплёванные скукой паруса

ведут фрегат по замкнутому кругу.

бетоном онемели голоса.

не стучи в мои двери, в окно

не влезай, словно вор в ночи,

но захочешь увидеться вновь,

не кричи обо мне, – прошепчи.

очерти мне рукой полукруг,

словно серп, – подвести черту,

я твоих разлюблю подруг,

их ласки поняв тщету.

42

тебя прежнюю мне не вернуть,

как и нынешнюю – не понять,

перемаемся мы как-нибудь,

каждый счастье пытаясь догнать.

может быть, на исходную позже

вернёмся мы оба, устав

ложью, как азбукой морзе,

вагонный скрывать состав.

МЕРЦАЮТ

звезды большие мерцают, -

будто у елки – шары;

плывут облака, – провисают,

как на веревках штаны.

люди ссутулено ходят,

мусор тревожа и пыль;

руки ветров верховодят

девичьих волос ковыль.

видишь, сгустился, родная,

воздух, намоленный в край,

в мой силуэт; отпирая

дверь, ты меня принимай.

буду теперь я с тобою

дни коротать до конца:

между судьбою и болью,

от образов до крыльца.

ОГАЛТЕЛО

как утро пустынно порой:

былое угасло, грядущего -

нет и в помине; города рой

сильнее этого сущего.

и будто совсем невесомо

тело, – за миг до рождения:

ни боли, ни мысли, ни слова,

лишь тени и их отражения.

звук или шум, – игла;

возникнув, своим острием

ведёт от угла до угла,

43

сшивая пространство в объем,

и прежде одежды любой

его надевает на тело,

чтоб снова идти на убой

хотело оно огалтело.

чтоб снова поставку границ

и целей взяло за свободу,

взлетало и падало ниц,

кому – не понятно – в угоду?

НЕЛЕГКИ

голыми венами ветки,

скачут в воде водомерки,

в небе следами богов

стаи плывут облаков.

горный хребет переломлен

трещиной дикой реки,

камень безмерно безмолвен, -

мысли его нелегки.

пятна на солнце – веснушки,

тело твоё – шоколад;

шах обленился, обрюзгши,

шаху поставили мат.

гумберт-ромео терзаем

страстью к лолите своей,

кокон тумана сгрызает

травную лёгкость полей.

ты это видеть могла бы

вместе со мною вблизи,

но наши с тобой караваны

увязли в весенней грязи.

стужу и снег пережили,

здесь – безнадёжно сдались,

малыми или большими -

надолго бы мы не сошлись.

ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ СУББОТА

какой же плотный транспортный поток

в мая двадцать первую субботу;

44

и я тону в себе, не чуя броду,

один как прежде, так же одинок.

а солнце конденсируется в пот, -

май июньским зноем догорает, -

и страсть во мне саднит и умирает,

не получив желаемых щедрот.

но все это внутри, – не видит глаз, -

а внешне – счастлив я и беззаботен,

и в жизни правит сердце, не приказ, -

она ярка, как плоскости полотен,

но кто глядит на них, картины всей, -

как это ни забавно, – не увидит;

забыв мечты и растеряв друзей,

иду один под солнцем, что в зените.

ТИХИ

когда ты счастлив, – не нужны стихи,

слова тогда любые бесполезны;

все обороты речи неизвестны

счастливым людям, – и они тихи.

красней огня от счастья немота,

все ею сказано и выражено много:

и выстрадана в горе маята,

и забытья исхожена дорога.

счастливым быть заслуживает тот,

кто на краю отчаянья способен

себя не потерять, и от невзгод

по росту с небом оставаться вровень.

ОКУРКИ

подъезд от сумерек скривился,

фасад, как в судороге, весь;

что потерял, чего добился, –

пойди – найди, узнай да взвесь.

и окна дома, словно язвы,

сочатся болью всех цветов;

со счёта сбился, сколько раз мы

бежали с этих городов

к себе домой, на край планеты -

и там впадали в сладкий сон,

45

смотря на звёзды и кометы,

их дивный слушая трезвон,

что был нам вместо колыбельной,

без матерей и без отцов…

сгорают в мусорке придверной

окурки наших голосов.

КАРНАВАЛ

в который раз – не чувствую себя,

последний знак присутствия потерян,

и, ни за чем конкретным не следя,

душа тускнеет и бледнеет тело.

меня ни в песнях и ни фильмах нет,

ни в книгах нет и ни в статьях газет,

меня не вспомнят, дымом сигарет

очерчивая кафельный клозет.

я в этом утомлении проживу

остаток лет до самого конца;

какую ни задумай ворожбу, -

не смоется уныние с лица.

прокуренные дымом прошлых дней,

расстанемся – чем позже, тем больней;

чем дольше, тем логичнее финал

под свой регламент правит карнавал.

ТЕ ЖЕ СТЕНЫ

я не хочу ложиться спать,

покуда знаю – те же стены,

когда с утра начну вставать,

меня застанут на постели.

с обоев тех же мне в укор

смолчит искусственность бутонов,

и лампы свет наперекор

глазам очертит мощь просторов.

но круг сей замкнутый сломать

могу я, как деталь системы, -

но стены "новые" опять

мне скоро буду "те же" стены.

46

ЗАТО

как много девушек с парнями,

а я хожу один, как чмо:

ни с кем я не держусь руками,

и мне на правое плечо

главы кудрявой, замирая, -

а может волос там прямой, -

не обопрет, себя вверяя

в объятий омут нежный мой

одна единственная леди,

которой что ни говори,

ни делай что, она ответит

согласьем – признаком любви.

зато на то же мне плечо

сияет солнце горячо,

и кудри облачные мне

спускает небо в знойной мгле.

и больше нечего желать,

искать, окрикивать и ждать,

идти не надо и бежать,

лишь привечать и провожать.

СВЯЗАН

я связан плотно лишь самим собой,

себя я от себя не отпускаю,

и боль свою я, как дитя, ласкаю,

прошу её всегда бывать со мной,

и лучшие моменты упускаю,

ведя с самою жизнью глупый бой.

и потому мне счастье ваше чуждо,

и в то же время так желанно мне,

но жить, как вы, – великое искусство,

а не писать стихи, почив на дне.

я боль свою прошу: "не уходи!

я так устал на вечера огни

смотреть один". все прожитые дни

отныне стали пепел, муть и гниль.

прошу тебя я, боль, побудь ещё.

наедине с собой я так смущен:

47

в привычку не вошло пока что мне

друзей ушедших хоронить во тьме.

окурок за окурком, час за часом,

венчая парапеты тихим вальсом,

густая ночь меж маем и июнем,

одетая в сорочку полнолуньем,

плывет в небытие, как и должна.

ни разу не была ты мне нужна,

ошибкой было каждое свиданье,

была дана ты мне, как назиданье,

чтоб помнил я: все так же мир жесток,

он неизменно свой берет оброк

со всех, кому дары его претят, -

и я один из них, чему не рад.

но изменять себя – напрасный труд:

что те, что эти – всё равно умрут;

и боль до завтра не умрет – уснёт,

огранкою души в глазах блеснёт.

КАПКАН

себя из себя я давлю,

как давятся яды из ран;

я больше себе не даю

в себя попадать – капкан.

сам я себя подвожу

и в дебри не те завожу;

сам из себя ухожу,

впервые о том не тужу.

вырвал себя из себя,

как рвутся у книги страницы:

с корнями, читай – навсегда,

с концами, чтоб не возвратиться.

НА ПУТЯХ

люди говорят, что сердца глас

надобно вернее рук и глаз,

советов, мозга, посторонних мнений

слушать завсегда и без сомнений.

дескать, сердце знает лучше всех,

48

где найдёшь ты счастье и успех,

сердца путь вернее всех путей, -

это кредо множества людей.

я слушал своё сердце, и оно,

куда хотел, меня не привело;

я в тупике, почти в небытии, -

ни выхода, ни входа не найти.

а впрочем, выход есть, и он один:

работой жить одною до седин,

а там посмотрим, как и что пойдёт:

придёт ли счастье или не придёт.

но ожиданьем жизнь не поменять:

счастье нужно строить, а не ждать;

ждут лишь только, кутаясь впотьмах,

поезд до конечной на путях.

я сяду в свой вагон на место то,

откуда виден горизонт в окно, -

и медленно в потёртое пальто

вплетаться будет ночи волокно.

и вскоре ночь покажется мне днём,

вагон – родным и близким, словно дом,

и, видя то берёзу, то сосну,

смотря в окно, я медленно усну

и просыпаться буду не намерен,

мой будет сон по крепости безмерен:

приснится мне, как я туда прибуду,

где принят, понят, люб и счастлив буду.

В ТВОЕМ ПОДЪЕЗДЕ

в твоем подъезде – тишь да гладь;

в таком любой заночевать

не постеснялся бы, кровать

забыв, и смог бы сладко спать.

здесь чистоту, как пост, блюдут,

не пьют и на пол не плюют,

на улицу курить идут,

и пьяных песен не поют,

во всех углах не сыщешь тут

ты паутину, как батут,

49

где восьмилапый, чуть пружиня,

сплетал бы радужки узор.

тут шахта лифта, словно жила,

связала в цельный кругозор

все этажи жилого дома;

ты здесь два года прожила,

твоей мечтой была свобода,

ты долго так её ждала.

и, как беда, она пришла

не в одиночестве – с любовью,

и новым ты путем пошла,

покинув старый малой кровью.

я был здесь, помнится, тайком,

консьержа ловко обогнув,

сплошным безумием влеком,

стоял, как-будто бы прильнув

к тебе, в дверях твоей квартиры,

где ты жила среди родни,

и мне до слуха доходили

обрывки телеболтовни.

такой же точно болтовней

общение твоё со мной

являлось в будничные дни,

когда бывали мы одни.

но этот сор словесный мне

осел сокровищем на дне, -

храню его и берегу,

никак смириться не могу,

что ты врала мне, не краснея,

признаться сразу не посмея,

что "все – игра, не жги огни,

ища здесь признаки любви".

я все пожог – и в пепла мрак

вогнал себя, – какой дурак!

три месяца я болен был,

напрасно были страсть и пыл

возбуждены внутри меня

прямым подобием огня,

ни капли были не важны

50

тебе и даром не нужны.

ещё одна весна случилась,

но не со мной, листвой шурша,

как-будто краска облупилась, -

лишь наступила и прошла.

ГРЕЗИЛАСЬ

ты грезилась пророчеством недобрым,

как буря, ты ползла издалека,

но пьяный капитан не слышал вопли

матросов и не видел маяка.

и рулевой на вахте зазевался,

а штурман все маршруты позабыл;

когда бы я вовек с тобой не знался,

я б целым, невредимым дальше плыл.

да я и так плыву, но на осколке

от бывшего когда-то корабля;

вокруг лишь океан, и нет ни кромки

того, о чем бы крикнул я: "земля!".

ДОСТАЛОСЬ

всем по-своему досталось,

и достанется ещё;

что нам на веку осталось?

огласите, дайте счёт.

мы без сдачи всё оплатим

и покинем постамент;

мои джинсы, твоё платье,

на двоих один билет.

звёзды, фары, фонари, -

вместе ты со мной гори:

в этом пламени вдвоём

дальше мы по тьме пойдём,

не заблудимся ничуть

и уйдём куда-нибудь,

где ни кольев, ни дворов,

только небо – общий кров.

51

СО ВКУСОМ

меня учили выглядеть со вкусом,

но я все это нагло отвергал,

и позже – каждый локоть был искусан:

я сам себе бессовестно солгал,

что даже и таким меня полюбят

не те, кто родом – те, кто по судьбе,

но бог таких, как я, – с задором губит,

не мажет по лбу, только по губе, -

и я привычно слизываю, чтобы

сплюнуть и оскалиться в зубах,

и оголить продавленные пломбы,

и трещины расширить на губах -

ухмылка идиота, так сказать,

которого ничем не наказать,

ведь я своей вины не признаю,

и, пел о чём, – о том же и пою.

но те, что подпевают мне, уже

излишни, как кураж на вираже,

я связи с ними порываю все -

по новой чтобы мчаться полосе.

быть может так, что эта полоса

ведёт в депо, минуя адреса, -

пускай и так: мы все когда-нибудь

пройдём до края пропасти свой путь.

ПУДРУ

ты помнишь, – танцевали под эвору,

и как располагала к разговору

погода, а не водка и вино;

и – озеро квадратное – окно

нас отражало, словно блики солнца,

и я с тобой душой и сердцем сросся, -

прости за эту смелость, я привык,

как пудру, наносить всю пыль из книг

на жизни без того не праздный лик.

ЗВЁЗДАМ

он был поэт, но не писал стихов:

поэзия была в его поступках,

52

а не в словах; скользя промеж грехов,

он утопал в них, будто в переулках

романтик на прогулке сам с собой,

вдыхающий при каждом шаге воздух,

ни с чьей, увы, не сросшийся судьбой,

свою судьбу доверивший лишь звёздам.

ОБОЮДНО

гори и не сгорай, пока

я всё ещё дышу и раздуваю, -

марая серым дымом облака, -

тебя, идя по самому по краю,

танцуя и поигрывая чуть:

ни злобы, ни подвоха – озорство;

реалии? надуманная чудь?

допустим, это просто колдовство.

колдую я иль ты – не суть,

на крайний случай, это обоюдно;

когда придётся вместе нам уснуть, -

и без кровати будет нам уютно.

ЧЕРТА

перешёл черту,