Горькая истина

Прохожу мимо Финляндского вокзала – никого. А днем тут происходило настоящее сражение. С трепетом подхожу к Литейному мосту – никого. Ни часовых, ни прохожих. Я единственный пешеход на огромном мосту.

Так я дошел до Главного Артиллерийского Управления. Там совсем светло – горит здание Окружного Суда. С треском, поднимая столбы искр, проваливаются потолки. То там, то сям шмыгают какие-то темные личности.

Около входа в Главное Артиллерийское Управление человек 15 штатских топорами разбивают какой-то ящик. Я с любопытством подошел к этой группе посмотреть, что там делается. Ящик полон солдатских перчаток. Все они одинаковые, одного номера. Громилы хватают перчатки, примеряют, затем кидают их на панель, хватают другие, вновь примеряют и опять кидают.

Они охвачены грабительской лихорадкой. Заметили наконец меня и в мою сторону посыпались отборнейшие российские ругательства. Я поспешил отойти.

На углу Сергиевской улицы и Литейного проспекта построено что-то вроде баррикады – стоят несколько пушек, повернутых в сторону Невского проспекта. При них двое часовых – солдаты. Они мирно разговаривают и не обращают на меня ни малейшего внимания. Улицы пусты и город продолжает мирно спать.

Я прошел немного далее, позвонил в свой подъезд. Швейцар моментально открыл.

Я был дома. Родители мои сидели в гостиной и ждали меня. Было около 6-ти часов утра.

Выспавшись и отдохнув от всех тягостных переживаний, я захотел пойти посмотреть, что делается на улицах столицы. Я надел штатский костюм и пальто, чухонскую шапку с наушниками и отправился побродить по улицам.

Какая противоположность тому, что я видел ночью.

Город полон беснующегося народа. Все разукрашены красными бантами и повязками на рукавах. С крыш стреляют городовые; по ним, с тротуаров, палят из ружей группы рабочих и солдат. Говорят, что сотни городовых расстреляны у водокачки около Таврического сада. По улицам разъезжают грузовики и легковые автомобили, полные солдат с винтовками, обвязанных пулеметными лентами. Лежат даже на крыльях автомобилей и целятся…

Около всех участков пылают груды бумаг. Разгромили квартиру пристава I Литейного участка, причем из третьего этажа выбросили на улицу пианино. Горит Литовский замок, догорает Окружный Суд. Водят арестованных.

На Невском видел даже мчавшуюся верхом на лошади какую-то женщину без шляпы с развевающимися стриженными волосами.

Пошел к Думе. Видел Родзянко[64]. Он окружен толпами солдат и рабочих и произносит речи. На всех одеты красные банты, все орут, веселятся. Всё это производит на меня жуткое впечатление: я еще вовсе не забыл полученное мною накануне «боевое крещение». Одно лишь я замечал с очевидностью, что во всех действиях толпы не было ни малейшей организации, и не видно было вожаков.

Было полное безвластье.

Мне показалось, что Родзянко со своей наружностью русского барина имел растерявшийся вид и произносил окружающим его «революционерам» какие-то подходящие фразы.

У меня создалась уверенность, что к ночи опять наступит полная тишина, и город опустеет. «Революционные войска и рабочие» набегаются, настреляются, накатаются на чужих автомобилях и наоравшись вдоволь, устало разбредутся по своим домам и казармам.

Ну, конечно, – думал я, – ночью их и ликвидируют, двинув на Петроград верные части.

1 марта

Я опять вышел на улицу понаблюдать.

Пальба продолжалась. Пулеметы стреляли по всему городу. Беснование продолжалось. Ничего неизвестно, что происходит в России и на фронте.

Но никто и не пытается навести порядок.

У нас в доме произошла зверская расправа: чернь загнала с улицы на лестницу дома офицера в форме и убила. Стены были забрызганы кровью и мозгами.

Насмотревшись вдоволь на улицах, меня вдруг потянуло в наш Запасный батальон.

Недолго думая я туда отправился. (Надо было иметь 19 лет, чтобы делать подобные глупости).

Прихожу на плац. На меня никто не обращает внимания – таких типов в штатском эти дни полны все казармы. Иду в Собрание.

Боже! Во что они его обратили! Всё разгромлено, вся мебель переломана, весь пол завален бумагами и книгами полковой библиотеки. В биллиардной мягкая, кожаная мебель порублена шашками. Сукно биллиарда разорвано штыками, валяются обломки киев, биллиардные шары, конечно, украдены. Чудом уцелели висящие по стенам портреты бывших командиров полка. По Собранию бродят какие-то личности и роются в ворохах бумаг и всяких разбитых предметов. Окна выбиты. Видно, что с остервенением били, ломали, рубили, рвали и кололи всё, что попадалось под руку. Безусловно надо озвереть и потерять человеческий облик, чтобы так всё опустошить.

Выхожу с тяжелым сердцем, направляюсь к воротам. Невдалеке стоит группа солдат и штатских. Они следят за мной и о чем-то разговаривают. Потом, вдруг направляются ко мне, хватают меня за руки и тащат к гауптвахте.

Я проклял тот момент, когда нечистая дернула меня пойти в казармы.

– Бей его – это провокатор (уже выучили словечко), чего с ним разговаривать. Солдаты меня узнали, но штатские недоумевали, зачем мне понадобилось, переодевшись в штатское шляться по казармам.

Я пытаюсь что-то им объяснить, но никто меня не слушает. И они совершенно правы – на кой черт я сюда явился.

Собирается моментально толпа, солдаты и штатские – все вооружены винтовками, шашками, револьверами, пулеметными лентами обмотаны вокруг туловища. Мне угрожают, ругаются, толкают и тащат куда-то. Около гауптвахты становят меня к стенке. «Ну, – думаю, – конец на этот раз». Но неожиданно вдруг меня оставляют. Я не верю своим глазам, какие-то солдаты меня защищают от нападающей толпы. Второразрядники. Моя команда.

– Это наш прапорщик и вы его не троньте. Он был у нас как бы голова нашего обчества, – говорит младший вахмистр Стецюренко. (А я ему недавно ставил двойки за диктовки). Но штатские и слышать не хотят – задолбили «провокатор» и кончено.

Тогда я и говорю:

– Ну какой я провокатор? В цейхгаузе висит моя шинель и фуражка, я сам их покажу. Если мне в пору – то значит эти солдаты говорят правду.

Все повалили в цейхгауз. Я показывал дорогу. Я надел мою шинель и фуражку. Это всех убедило. Тогда моя команда взяла винтовки, построилась, поставила меня в середину и повела домой под конвоем.

На улицах шла стрельба. Бабы на тротуарах смотрели, как меня вели, и качали головами:

– И такой молоденький, ах страсть-то какая.

Убийство штабс-капитана фон Фергена

Оказывается, накануне утром 28 февраля, как это было условлено, толпа солдат и рабочих пошла обыскивать офицерский флигель. Никого из офицеров уже не было в казармах – все разошлись ночью, переодевшись в солдатскую форму.

Капитан фон Ферген не захотел оставить своей квартиры. Рано утром толпа ворвалась к нему на квартиру, выволокла на плац и убила[65]. Говорят – солдаты его же роты. Они его очень любили; совершив злодеяние, они вдруг пожалели об этом, начали плакать, подняли его тело, привели его в порядок… Когда же пришла вдова капитана, почему-то вдруг захотели не выдать ей тело и вновь над ним надругались. Потом сами взяли тело, положили в гроб и принесли в полковую церковь. Затем снова их что-то обуяло, не захотели давать совершить отпевание. Во время панихиды плакали…

Всего в нашем батальоне за эти дни было убито три офицера и несколько ранены. Число пострадавших солдат, рабочих и других мне неизвестно.

Так происходила в нашем Запасном батальоне «бескровная революция».

Отречение Романовых. Временное правительство

Все последующие дни не принесли ничего хорошего. В городе постепенно наступало успокоение. Я ходил регистрироваться в Собрание Армии и Флота на Литейном. Там побывали десятки тысяч офицеров, неизвестно для чего.

После знаменитого приказа № 1 офицерство перестало существовать, а с ним и Русская Армия[66].

Из газет мы узнали, что Государь отрекся за себя и за Наследника, в пользу своего брата Великого Князя Михаила Александровича. Говорят, что сразу после отречения Императора Николая II, Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко предложил Великому Князю Михаилу Александровичу вступить на Престол предков.

– А можете ли Вы мне гарантировать жизнь? – спросил Великий Князь.

Конечно, во время бунта Родзянко ничего не мог гарантировать, и Великий Князь поспешно отказался от престола.

Все мы, русские, обязаны были умирать за Веру, Царя и Отечество не «щадя живота», а вот Великий Князь не пожелал рискнуть своей драгоценной жизнью, чтобы спасти Россию. А мог бы спасти. Сказано ведь: «кому дано многое, с того многое и спросится».

Романовы с необычайной легкостью поспешили сдать власть Временному Правительству.

После 300 лет царствования династия не оказала ни малейшего сопротивления бунту, ни желания бороться за свои права. Один Великий Князь даже пришел в Думу с красным бантом на груди.

Действующий полк

Я узнал, что в нашем действующем полку под давлением полкового комитета многим офицерам пришлось покинуть полк. Некоторые из них поехали во Францию. Наоборот, многие офицеры Запасного батальона поехали на фронт, думая, что там лучше. Инвалиды вышли в отставку, другие совсем откомандировались. Я же вообще ничего не предпринимаю, так как считаю, что при создавшихся условиях вообще совершенно бесполезно служить.

Война уже проиграна. Разве можно воевать без Армии?

Так шли дни за днями. Безобразия будто бы прекратились. Улица приняла свой нормальный вид, только исчезли городовые. Зато солдат запасных частей высыпало на улицу бесчисленное множество. Ведь всякие занятия в батальонах прекратились тем более, что там почти не было офицеров.

Я обратился в штатского человека, жил частной жизнью и подумывал возобновлять занятия в Университете. Я не задумывался о том, чтобы продолжать военную службу, считая, что в такой развал мои услуги вообще никому не нужны. Тем более, что офицер занял теперь в Армии положение парии. Вопрос о том на какие средства существовать, меня абсолютно не затрагивал.

Временное Правительство и Совет Рабочих, Крестьянских и Солдатских депутатовКак ни приманчива свобода,Но для народаНе меньше гибельна она,Когда разумная ей мера не дана.И. Крылов[67]

В России, в частности в Петрограде, фактически было двоевластие – Временное Правительство и Совет Рабочих, Крестьянских и Солдатских депутатов.

Это последнее учреждение поставило себе целью разрушить до основания остатки Российской Государственности. В этом направлении Советом велась яростная пропаганда, главным образом среди солдат и рабочих. Большинство в Совете коммунисты, они называются еще «большевиками». (Я впервые на днях узнал об их существовании. Российское население и не подозревало о существовании такой партии. Известны они были только сыскной полиции).

У Временного же Правительства вообще никаких целей не было, а если и были, то оно абсолютно ничего не делало, чтобы их добиваться.

Советы – это закусившая удила мчащаяся, взбесившаяся лошадь. Временное Правительство – это беспомощно болтающийся корабль среди бури.

Никто не становится за руль и не поднимает паруса.

Оказывается, что Временное Правительство желает вести войну до «победоносного конца», остается верным «Союзникам». Россия управляется демократическим способом. В ближайшее время собирается «Учредительное Собрание» для выяснения окончательного образа правления в России. Немедленно входят в действие все демократические свободы (несмотря на войну), – свобода слова, печати, собраний и т. д. Смертная казнь отменяется. Евреи получают равноправие.

Советы (коммунисты) стоят за немедленное прекращение «империалистической бойни» и мир «без аннексий и контрибуций, на правах самоопределения народов». Вся власть трудящимся, то есть рабочим и крестьянам.

Штыки перековываются на плуги. Земля – крестьянам. Заводы – рабочим. Немедленно. Солдаты приглашаются брататься с врагом. Возвращаться домой и делить землю.

Все равны, нет ни бедных, ни богатых.

В России, а затем и во всем свете, наступает новая эра равенства, свободы, благополучия, счастья и благоденствия. Весь мир управляется Рабоче – Крестьянским Правительством…

Смерть буржуям: помещикам, капиталистам, попам и генералам.

Рабочим, крестьянам и солдатам предлагается силой захватить в свои руки власть.

Демократическое Временное Правительство предоставило русскому народу полную свободу выбора.

Приглашение меня на службу в Запасной батальон

Как-то раз вечером мы сидели за столом и обедали. Звонок. Горничная говорит, что пришли солдаты и желают меня видеть. Что это еще за солдаты? Я вышел в переднюю, вижу – нашего Запасного батальона.

– Здравствуйте, – говорю им.

– Здравия желаем, Господин Прапорщик.

– В чем дело?

– Так что мы пришли сказать вам, господин прапорщик, что батальонный комитет одобри́л вас.

– Как одобри́л?

– А так что одобри́ли (тут я понял, что одо́брили) и просят вас, господин прапорщик пожаловать на службу в батальон, так как у нас совсем нет офицеров.

Я посмотрел на них – совсем прилично разговаривают, будто и занятия хотят возобновить.

– Что же, – говорю я, – приду завтра утром.

На этом мы и расстались.

Начало службы в республиканской армии

На другой день утром я отправился в батальон. Разные мысли были в моей голове. Рассудок говорил, что всё кончено, что крушение уже наступило, что никакие демократические приемы, ни уговоры Временного Правительства не смогут заставить солдат продолжать войну.

В первый раз после революции я шел по улице в форме. Навстречу попадалась масса солдат, но никто не отдавал честь. Первое проявление демократизма проявлялось в том, что перестали отдавать честь своим офицерам. Это было также свое образное выражение равенства. Несмотря на это я шел в свой батальон, сердце влекло меня туда – меня призывала служба.

Было конечно очевидно, что Россия стоит на краю пропасти, перед лицом врага, без Армии.

А вдруг совершится чудо, найдется сильный человек и восстановит дисциплину в Армии? Вот я и пойду служить, ждать это чудо и ему содействовать.

Россия лишилась своего Царя, но Отечество более чем когда-либо находится в опасности. И разве можно отвернуться от него в то время, когда оно переживает такие страшные страницы своей истории? Раз Временное Правительство противопоставляет себя Совету – то надо идти служить и содействовать сторонникам порядка. А дальше видно будет… Если же из этого ничего не выйдет, то ответственность падет на руководителей. А я исполню мой долг перед Родиной, и совесть моя будет спокойней.

Первый контакт с солдатами

В батальоне я уже застал многих офицеров, возвратившихся в казармы. Командиром батальона был «выбран» полковник Яковлев. Остальные офицеры-Прапорщики. В помещении Офицерского Собрания заседал батальонный комитет, часть членов которого была членами Совета Рабочих, Крестьянских и Солдатских Депутатов.

Запасный батальон Лейб-гвардии Московского полка состоит из 4-х рот по 1000 человек в каждой: 1-я, 2-я, 3-я и 4-я.

Каждая такая рота называется «номерной» ротой и делится на четыре литерных: А, Б, В и Г, и по существу является батальоном. В Общем запасный батальон состоит из шестнадцати рот и Учебной команды.

Батальонный комитет. Подпрапорщик Кустов

Батальонный комитет выбрал 4-х ротных командиров номерных рот: трех офицеров и одного подпрапорщика (нижний чин).

Я попал на литерную роту, к еще не обученным новобранцам и в подчинение к подпрапорщику Кустову. Дело принимает пикантный оборот. Посмотрим, что будет дальше.

В первый же день распределения командиров рот, батальон был выстроен на полковом плацу с тем, чтобы офицеры явились к своим ротам. Мне очень скромно скомандовали «смирно». Я, с подчеркнутой выправкой, отдал честь, но, чтобы не вызывать недоразумений, не «поздоровался». Уже было известно, что отвечать хором на приветствие офицера считалось ниже демократического достоинства.

Я стоял затем около моей роты, разговаривая с фельдфебелем насчет предстоящих занятий. Всё было очень мирно и не замечалось никакой враждебности. Вижу, идет мой «ротный командир» подпрапорщик Кустов (нижний чин).

Я ему просто сказал: «Здравствуйте, подпрапорщик» и выдал руку, на что он выпятил на меня свои рачьи глазки, но ничего не сказал.

Это был старый солдат, прослуживший в полку лет пятнадцать, рябой, толстый, с огромной рыжей бородой и маленькими хитрыми глазками. В остальных трех литерных ротах произошло приблизительно тоже самое. «Принятие командования» кончилось…

На другой день утром являюсь на занятия. Меня вызывают в батальонный комитет. Вхожу. Я в первый раз вижу заседание солдатского комитета. Стоит стол, покрытый сукном, с разложенными на нем бумагами. Вокруг стола сидят солдаты – члены комитета. Когда я вошел, никто, конечно, не потрудился встать. Всё это было «очень смешно, если бы не было так грустно».

– В чем дело? – говорю я.

– А вот что, «товарищ» (впервые, будучи в форме, я услышал это отвратительное обращение, – мы хотели вас спросить, почему вы не командовали «смирно» вашему ротному командиру – подпрапорщику Кустову?

– Что, – говорю я, – командовать смирно нижнему чину? Отказываюсь. Произведите его в офицеры, тогда я буду ему командовать.

Повертываюсь и хочу уходить.

– Постойте, товарищ, – говорят мне, – мы вас заставим командовать вашему ротному командиру, довольно вы нашей кровушки пили, довольно на нас ездили. Теперь мы на вас будем ездить. Мы вам покажем.

Я пожал плечами и вышел из помещения ничего не ответив. Я даже не обозлился, до того мне было смешно в эту минуту. Слова насчет «пития крови» были уже популярными в Петрограде, и служили насмешкой на счет революционной солдатни. Вскоре, однако подпрапорщик был смещен, и ротным командиром назначен офицер. Во всяком случае «демократические начала» весьма быстро проникали в российскую республиканскую Армию.

Впоследствии А. Ф. Керенский произвел подпрапорщика Кустова в «прапорщики революции».

* * *Удивительное совпадение[68]

В Ницце, в августе 1977 года, я лежал в госпитале. Одна из сестер сказала мне, что ее отец русский, что ему 70 лет, и фамилия его Кустов. Кустов? Я попросил спросить ее отца, не служил ли его отец в Императорской Гвардии? Оказалось, что он служил Лейб-гвардии в Московском полку!! Его сын, отец госпитальной сестры, пришел навестить меня в госпиталь. Он родился в казармах нашего полка (подпрапорщики имели комнату и кухню при ротном помещении). Мы долго и дружески беседовали, и я даже рассказал ему об инциденте, который у меня случился с его отцом ровно 60 лет тому назад.

В августе 1917 года Керенский произвел Кустова в «прапорщики революции».

Вернувшись в свою деревню после демобилизации, где его знали, как «нижнего чина», он проболтался, что, дескать, он «гвардейский офицер». За это его и расстреляли.

Собеседнику моему было тогда 11 лет. Он был кадетом Псковского Кадетского корпуса.

Я служил в Северо-Западной армии генерала Юденича[69], и он тоже обретался в отряде Балаховича[70] в этой же Армии.

Внучка подпрапорщика Кустова пригласила меня в свой дом обедать, где я и познакомился со всем потомством этого незадачливого «гвардейского офицера».

* * *Обучение новобранцев

Несмотря на мой столь неудачный дебют, я всё же продолжал регулярно ходить в батальон, и обучать мою «литерную роту» новобранцев. у меня был очень хороший и приличный фельдфебель, отличные унтер-офицеры и занятия шли очень гладко и успешно.

Унтер-офицеры отлично знали свое дело, я ни во что не вмешивался, иногда делал замечания, которые беспрекословно принимались. Изредка я сам производил учение, как бы для контроля. Мужчина создан для военной службы. Еще мальчишками начинается игра в солдатики. Мои девятнадцатилетние новобранцы безусловно увлекались. Определенно нравилось им ходить строем, давать ногу, задирать штыки винтовок и петь песни. Иногда даже веселились. В роте был новобранец эстонец, не понимающий ни слова по-русски, очень комичный, белобрысый, толстый, с серьезным, но растерянным лицом. Он не понимал команд. Сделает рота какой-нибудь прием, он смотрит, что делают соседи и с опозданием старается имитировать. Немало было смеху.

Я был вполне доволен этими занятиями.

Устройство Офицерского собрания. Гарнизонная служба

В одной из бывших офицерских квартир устроили Офицерское собрание. Мы выбрали хозяина собрания – прапорщика Несвицкого и он, без труда, нашел прежнего повара и половых.

А мы то опасались, что они сочтут для себя унизительным работать в собрании.

Создавалось подобие нормальной военной жизни батальона. Назначался дежурный офицер. Производился развод караулов. Вначале солдаты не хотели брать «на краул». Их демократическое достоинство запрещало делать этот ружейный прием перед офицером.

Обыкновенно дело происходило так: начинался развод. Караулы были очень велики. Прапорщик обходил солдат, требуя подтягиваться, делал замечания насчет формы, одежды, посылал иногда в казармы то одного, то другого солдата исправить неточности и опущения обмундирования.

К сожалению, офицер не имел никакой абсолютно власти и не мог налагать взыскания. Солдаты теряли терпение и начинали злиться.

Когда развод принимал более или менее приличный вид, командовали «на краул». Часть солдат исполняла команду, другие «протестовали» и отказывались. Прапорщик командовал «отставить», и всё начиналось сначала. Каждый раз происходила такая комедия.

О Временном правительстве, Совдепе и подпоручике Сибирском

Мы, Прапорщики, буквально лезли из кожи, чтобы забрать солдат в руки. Мы делали это индивидуально по собственной инициативе. Ни разу мы не встретили поддержки сверху. Ни разу ни Временное Правительство, ни подчиненный ему Штаб Петроградского Военного Округа не оказал нам поддержки. Наоборот, в батальонный комитет приходили демагогические распоряжения, полные напыщенных фраз о революции, демократии, «сознательности» солдатских масс и т. д., и подрывали наши одинокие попытки заставить солдат подчиняться своим офицерам.

Мы, Прапорщики, со всей нашей юностью и чистотой сердца отдались этим усилиям воссоздать Армию. Но и среди нас нашлись попутчики революции.

Подпоручик Сибирский был избран председателем батальонного комитета и членом совета рабочих и солдатских депутатов. Он никогда не бывал в нашем новом Собрании, ничем не командовал, а занимался только пропагандой коммунизма. Он окружил себя помощниками-солдатами и повел в нашем батальоне бешенную советскую агитацию. Не в нашей власти было ему помешать: с необычайной слепотой Временное Правительство, роя себе яму, разрешало пропаганду, руководствуясь принципами демократии. Одним словом, всё было в порядке вещей – «охраняли завоевания революции», немного занимались строевыми занятиями, лущили подсолнухи, часовые теряли на посту винтовки, заседали в Комитете и служили объектом страшнейшей по своей примитивности большевицкой пропаганды. Отношение к офицерам было благодушное. В общем это было существование по инерции. Не было никакой созидающей силы, но зато была масса разрушающих.

О 28-м феврале

Однажды подходят ко мне несколько солдат и говорят:

– А помните, господин Прапорщик, ночью 28 февраля на Лесном проспекте вы встретили несколько солдат? Вы еще с ними разговаривали. Вы были переодеты в солдатскую шинель.

– Как-же, как-же, – говорю я, – помню.

– Ну, так это были мы и вас обузнали.

– Почему же вы меня не тронули?

– Да что же, господин Прапорщик, вы молодые и худого нам ничего не сделали.

Этот разговор еще лишний раз показал, что не всё было потеряно, еще можно было восстановить Армию и спасти Россию. Но Россия приносится в жертву демократий.

Демагогия и развал

Постепенно чувствуя, что власти никакой нет, слыша зажигательные речи Ленина из дворца Кшесинской, читая «Правду» и другие коммунистические шедевры, солдаты стали распускаться: начали ходить без погон, без ремней, подсолнечная шелуха засыпала Россию. Почти перестали выходить на занятия. Теряли воинский вид.

Несмотря на всё происходящее, мои однополчане и я всё же верили, что это только временное состояние, что придет решительный человек и приведет всё в порядок.

Непосредственно соприкасаясь с солдатской массой, нам особенно ясно был виден ужасающий развал и гигантскими шагами приближающаяся катастрофа. А потому у нас и была уверенность, что так не может продолжаться.

Наблюдая разнузданную, дезорганизованную солдатскую массу, я верил, что еще возможно спасти Армию. Пришел бы человек, сформировал бы ударные отряды из офицеров, «изъял» бы из обращения Ленина и его пропаганду, расстрелял бы несколько буянов и предателей, восстановив полевые суды, и Россия была бы спасена. Не было никакого сомнения, что едва бы показали палку, все бы образумилось. Я это утверждаю категорически, стоит посмотреть на эту солдатскую массу. Это глина, из которой человек сильной воли может вылепить всё, что угодно. Даже абсурд.