Рассказчица

Кэтрин Уильямс

Рассказчица

THE STORYTELLER © 2022 by Kathryn Williams

Translation rights arranged by The Van Lear Agency, LLC and Gillian MacKenzie Agency LLC

Изображения на обложке Credit Line

© Rebecca Stice / Trevillion Images

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2023

* * *

Грэгу и Тедди

Назвать рассказ правдивым значит оскорбить и искусство, и правду.

Владимир Набоков

Лганье перед самим собой у нас еще глубже укоренено, чем перед другими.

Ф. М. Достоевский

Пролог

Не знаю, когда я стала притворщицей. Это не было осознанным решением. Скорее плавным, постепенным соскальзыванием в состояние, в котором, честно говоря, жилось легче. Возможно, это началось в шестом классе, когда я сказала маме, что хочу научиться играть на пианино, а она убедила меня заняться спортом, потому что так проще завести друзей. И я шесть лет играла в футбол. Терпеть не могу футбол.

Или, может, это началось в девятом классе, когда мисс Эмери, школьный психолог, сидящий в крошечном – не больше кладовой – кабинете, наклонила голову и спросила: «У тебя все нормально, Джесс?» – на что я с улыбкой ответила: «Да, все отлично». Сказать это было проще, чем пускаться в объяснения, что Дженни Глок вдруг перестала со мной общаться без какой-либо на то причины или что перепалки моих родителей за дверью спальни становились все более эмоциональными. Или, может, это началось, когда мы только приехали к бабушке с дедушкой во Флориду. Бабушка, прищурившись, спросила:

«Как дела дома?» – а мама холодно ответила: «Отлично».

Или когда Райан Харт спросил, нравится ли мне кататься на лыжах, а я опустила взгляд на хот-дог в своей руке и ответила: «Да, нравится». Это был День труда[1] в 2003 году, мы пришли к Хартам на барбекю. Они недавно переехали в Кин из Бостона. Наши родители дружили с колледжа и надеялись, что я и Райан, оба восьмиклассники, тоже подружимся.

Мы с ним сидели на уличном столе под дубом с еще не опавшими листьями. Райан, с загорелой медовой кожей и прической как у участника бойбенда, однозначно и беспрекословно был Красавчиком, именно с большой буквы. Таким очаровательным парнем, слегка отстраненным, в которого была бы влюблена героиня фильма 1980-х годов. Вечернее солнце проглядывало сквозь ветви, светлые волосы на его руках отражали сияние. Он казался золотым.

Даже его имя идеально подходило для того, чтобы рисовать его в сердечках на полях тетради или мечтательно шептать, будто пробуя на вкус каждую букву: Райан Оливье Харт. Следующие полтора года все мои учебники, дневники, любые клочки бумаги – все было исписано его именем.

В школе хватало одного его «привет» мимоходом в коридоре – по вторникам и четвергам после второго урока, иногда по пятницам, если он бывал у миссис Кардинетти, – чтобы совершенно вскружить мне голову. Каким тоном он сказал «привет»? Он посмотрел мне в глаза? Мельком или реально посмотрел? А когда он спросил, приду ли я к ним на праздник, он сделал это из вежливости или надеялся, что я в самом деле приду? Обдумывая все детали, я сама себя пытала вместе с лучшей подругой Кэти.

Райан был таким, какой хотела быть я: уверенным в себе, популярным, спокойным, расслабленным. Где он сиял, я терялась. Мне было тяжело завести и удержать узкий круг друзей, а он будто без труда собирал вокруг себя толпы. Наши круги общения едва ли пересекались, но Райан Харт был ко мне добр. Иногда мне казалось – я этого хотела, – что он ко мне тянулся.

На самом деле я не катаюсь на лыжах. Я вообще не переношу мороз. Никогда не понимала, какой смысл кутаться в шесть слоев одежды, чтобы под наклоном спускаться с горы, пока напарник, перекрикивая шум ветра, что-то рассказывает тебе о пицце или картошке фри. Но тогда, когда Райан, сидя под дубом на столе, спросил, нравится ли мне кататься на лыжах, ответить: «Да, нравится» – было так просто. Всего лишь два слова. Но каждое слово имело вес.

Следующей осенью Райан уехал в академию «Маунтенвейл», школу-интернат в штате Мэн для подготовки профессиональных атлетов по зимним видам спорта. Там была хорошая программа, а Райан, как выяснилось, талантливый лыжник.

Я так и не сказала ему правду – что на самом деле не люблю лыжи. Даже когда наши семьи отправились в Шугарлоуф на Рождество, я притворилась, что у меня болит живот, чтобы Райан не увидел, как ужасно мне дается то, что он любит больше всего на свете. Пусть лучше Райан думает, что у меня жуткая диарея, чем поймет, что я ненавижу кататься на лыжах.

Даже когда мы стали встречаться той же зимой, я ничего не сказала. Он поцеловал меня у входа в зал игровых автоматов на лыжной базе. Это был мой первый поцелуй, который я, как утверждают, запомню навсегда, и это правда – в тот момент мое сердце разорвалось на миллион ярко-красных кусочков.

На следующей неделе он позвонил мне с общего телефона в общежитии, потому что в школе не было связи. Мы говорили обо всем и ни о чем: обсуждали ужастики, смешные видео, плюсы фастфуда, невероятный талант братьев и сестер нас раздражать, тренера Райана, который когда-то руководил олимпийской командой. Я даже его рассмешила. Мы говорили около часа, хотя к нему трижды подходили соседи по общежитию с просьбой уступить телефон.

Наше первое свидание прошло в «Афинской пицце V», родине знаменитой пиццы в форме сердечка. Миссис Харт нас подвезла, с ее лица не сходила улыбка.

– Она наверняка уже звонит твоей маме, – смущенно сказал Райан, пока его мама выезжала с парковки в своем «вольво».

Райан придержал передо мной дверь и заплатил за пиццу. Это было так по-взрослому, настоящие ухаживания. Два месяца спустя невзначай, во время обсуждения наших любимых хлопьев, Райан Харт назвал меня своей девушкой. Я с радостью ею стала.

Я так и не сказала ему, что мне не нравится пицца с грибами. Или что на концертах мне страшно, потому что я не люблю большие скопления людей, да и маленькие тоже. Я не говорила ему, что видеоигры, в которые мы играли у него в подвале, кажутся мне слишком громкими и слишком жестокими, что мне от них тревожно, – но, с другой стороны, мне тревожно почти всегда. Не сказала, что иногда плачу, принимая душ, и что очень боюсь одиночества, хоть мне нравится быть одной. Райан не знал, что я заполняла толстые тетради историями собственного сочинения и что, стыдно признаться вслух, однажды хотела стать писателем.

Мой парень знал другую Джесс – расслабленную, общительную, бесстрашную, на все готовую, будь то вломиться во двор соседей и искупаться в их бассейне или потягивать противное пиво за просмотром трех частей «Форсажа» подряд. Это была крутая Джесс. Девушка мечты. А Джесс, которая не спала ночами, потому что волновалась из-за учебы, которая часто предпочитала книги людям, которая чувствовала физическую боль, когда ее заставляли пробовать нечто новое, была Райану не знакома. Я очень старалась делать так, чтобы они никогда не встречались.

Конечно, так было не только с ним. В какой-то степени я притворялась со всеми – родителями, учителями, иногда даже с Кэти. Получалось, я существовала в двух формах: Джесс, которую знал окружающий мир, и Джесс, которую знала только я. Каждый день я играла роль – улыбайся, смейся, взаимодействуй.

Как ни странно, притворяться кем-то другим очень просто. Писатели все время это делают, когда создают историю, – вырывают персонажа из воздуха и примеряют на себя. Теперь я знаю, что все мы сделаны из историй, которые мы рассказываем друг другу или самим себе. Это маски, которые мы надеваем каждый день, личные мысли, которые мы записываем и постоянно перечитываем, будущее, о котором мы мечтаем, образы, которыми представляем себя онлайн, истории, которые мы составляем и в которые пытаемся вписаться.

Но есть и другие истории, которые мы не рассказываем никому, а запираем на ключ в потаенных уголках сознания, – это наши секреты. А еще я знаю, что секреты всегда стремятся выйти наружу.

1

4 августа, 2007

Я застряла. Пальцы танцуют над теплой клавиатурой… летают… жду вдохновения.

Иногда мир вокруг меня растворяется, когда я пишу. У меня перед глазами формируется туннель, в конце которого есть только страница, – я «в фокусе», как иногда говорят спортсмены. Но «фокуса» недостаточно, творческий тупик никто не отменял, и сейчас я в нем.

«Айрис стоит на краю обрыва и смотрит вниз на бьющиеся о камни волны. Вдруг у нее за спиной раздается голос. И говорит… говорит…»

Не могу решить: я пишу роман или трагедию? Конец – всегда самое трудное. Намного труднее начала. Я тружусь уже несколько недель – третий акт истории об амбициозной актрисе, которая влюбляется в нагловатого лживого капитана морского судна. Подруга Кэти всегда старается выпытать, на ком основаны мои персонажи, и эта героиня отчасти основана на ней, но я объясняю, что персонажи любят убегать от автора. Они начинают жить собственной жизнью.

«Она оборачивается и смотрит на него. Ее волосы колышет ве…» Нет. Стереть, стереть, стере-е-е-е-еть. Она не поворачивается. Ну конечно! Она же его ненавидит. Он ее предал. Она его не простит. Нет, она его накажет.

«“Знаешь, что за ложь всегда приходится платить?” – Голос Айрис едва слышен из-за ветра». Да! Гениально. Слова льются на экран, как электронные чернила… В дверь кто-то постучал. Не буду отвечать. «я знаю, что и за правду тоже приходится…»

– Джесс! – Это голос мамы.

– Секунду! – истерично кричу я, но дверь уже открылась, и в проеме нарисовалась моя мать, только что вернувшаяся с утренней пробежки в 12 километров. Мир возвращается к прежнему состоянию.

– Уже встала, молодец! – говорит она, сияя ярче лампочки.

– Я встала еще в семь.

Я вообще не жаворонок, но иногда идеи вырывают меня из объятий Морфея, заставляют открывать красную тетрадь у кровати и записывать: «У нее был небесный близнец»; «Снежная буря в июле»; «Что-то с моржом???».

Мама раздвигает шторы и присаживается на край моей кровати:

– Может, встанешь, займешься чем-то?

Она всегда так говорит.

От утреннего света стены моей комнаты будто светятся нежно-сиреневым – официально цвет называется «лавандовый крем», мы его выбрали, когда мне разрешили сменить интерьер в комнате на десятый день рождения. Но цвет на самом деле выбрала мама. Я от «лавандового крема» не в восторге – ощущение, что живешь в серии мультика «Дружба – это чудо».

Закрываю ноутбук. Мама уже успела сходить в душ и одеться, однако не как обычно, а во что-то из «Энн Тэйлор» в стиле бизнес-кэжуал. Сейчас выходные, но она риелтор, поэтому работает каждый день. В шортах цвета хаки, рубашке поло с воротничком и с собранными в аккуратный хвостик волосами она выглядит как лагерная вожатая.

Мама пальцами пробегается по закрытому ноутбуку от стикера к стикеру: «Сьерра-клуб»[2], алая эмблема Гарварда, переливающееся на свету авокадо (подарок Кэти), «Свободная лыжня или смерть» (подарок Райана). Мне хочется поковырять отклеивающиеся края стикеров вслед за ней, но я сдерживаюсь. Тем временем мама объясняет, что пришла ко мне с утра пораньше не только для того, чтобы предотвратить возможный приступ лени:

– Мне сегодня нужна твоя помощь. Потом угощу тебя обедом в «Люкас».

«Люкас» – мой любимый ресторан, и мне трудно вспомнить, когда мы с мамой последний раз проводили субботу вместе. Это подкуп?

– Ладно, – осторожно говорю я. – А с чем нужна помощь?

Она встает и принимается аккуратно складывать раскинутые на моей кровати спортивные штаны:

– На следующей неделе показываем дом тети Анны покупателям. Я наконец уговорила папу его продать, так что теперь надо освободить чердак.

Я застонала. Мама провела меня, как ребенка.

– А Гриффин не может помочь?

Для физического труда мой спортивный двухметровый пятнадцатилетний брат годится куда больше, но мама знает, что я точно не откажусь.

– Он только завтра вернется из лагеря по лак росс у.

Точно. С тех пор как брата настиг пубертатный период и у него появилось острое желание насмехаться над всем и всеми вокруг, мы тактично стараемся друг друга избегать, так что я даже забыла, что его целую неделю не было дома. Хотя отсутствие хлопающих дверей и размазанной по столешнице в ванной зубной пасты могло бы послужить напоминанием.

– Ладно, – неохотно вздыхаю я и откидываю одеяло. – Помогу.

Я не была в доме тети Анны уже больше шести лет – с тех пор как ее переместили в дом престарелых, когда я была в пятом классе, и папа стал сдавать дом студентам Кинского колледжа. Это покосившийся фермерский дом на окраине города; по моим воспоминаниям, он пахнет печеной фасолью и влажной почвой. А еще там куча книг – на каминных полках, на столах, стопками у стен, в покосившихся книжных шкафах. Будто дом принадлежал книгам, а не тете. Было в этом что-то волшебное. Когда мама расчищала дом перед заездом студентов, мне разрешили взять несколько романов, а остальные книги оказались на помойке за маминым офисом, отчего мне было физически больно.

Ладно, говорю я себе, может, будет весело. Как известно, на чердаках часто находятся интересные вещи: давно потерянные семейные реликвии, фамильные секреты, редкие первые издания.

– Не хочешь сначала в душ? – спрашивает мама.

– А… – я опускаю взгляд на свободные спортивные шорты, которые только что натянула. – Разве там не будет пыльно?

– Но мы же потом пойдем в ресторан…

– Точно! – Хватаю полотенце.

Она хлопает в ладоши:

– Отлично! Тогда увидимся внизу через пятнадцать минут. – Она смотрит на часы. – Или, знаешь, давай через десять.

2

Мои руки покрывает приличный слой пыли, от ее обилия на чердаке у меня начинается приступ аллергии. Из семейных реликвий я нашла пока только коробку из-под кедов с дешевыми пластиковыми бусами для Марди Гра[3] и коробку аудиокассет, обещающих подарить покой от позитивного мышления.

К счастью, у мамы в сумочке всегда лежит маленькая аптечка, и я рада вырваться с жаркого, кишащего клещами чердака.

Спускаюсь на кухню, выдавливаю антигистаминную таблетку из пластикового блистера, запиваю ее диетическим спрайтом комнатной температуры, включаю телефон. Райан должен был позвонить после тренировки, но никаких новых сообщений нет.

– Джесс! – зовет меня мама с чердака.

– Иду! – кричу я в ответ, убираю телефон в карман и поднимаюсь обратно.

Мама вытирает подбородок бледной рукой, на ее коленях – следы монтажной пены. Мама вообще любит всякую работу по дому, но, мне кажется, она уже начинает жалеть, что все это затеяла. Она поднимает с пола картонную коробку с кривой подписью «ПАСХАЛЬНЫЕ ЯЙЦА» и ставит ее рядом с остальными.

– Все чихаешь?

Делаю максимально жалостливый голос:

– Жду, когда таблетки сработают.

– Осталось немного. – Она снова скрывается в тени, мне ее больше не видно, но по-прежнему слышно. – Господи, зачем тете Анне надо было хранить весь этот мусор? Ты только представь, что подумали бы покупатели. – Что-то падает на пол. – «Барахольщица», – бормочет она, – вот что.

Никто не спорит, моя прабабушка и правда была… необычной. Она всегда одевалась как зимой, куталась в шарфы и пальто даже в августовскую жару, когда горячий воздух поднимался с тротуара, и, хоть одежда ее была довольно потрепанной, обувь она всегда носила новую. Кроме того, тетя Анна странно двигалась – нервно, резковато, будто боясь, что кто-то за ней следит. Когда она приходила к нам в гости, у меня появлялось ощущение, что это она за нами следит и делает про себя заметки. Тетя Анна мало говорила, но время от времени улыбалась чему-то сказанному другими. Печальная у нее была улыбка, скорее воспоминание улыбки.

Может, поэтому родители как-то спорили о том, стоит ли приглашать тетю Анну на День благодарения.

– Зачем мы всегда ее зовем? Она только и делает, что молча сидит в углу, – проворчала мама.

– Ей девяносто семь лет, Валери. Чего ты от нее хочешь? – ответил папа.

– Она странная, Джон.

Папа повысил голос, что происходило крайне редко:

– Она часть семьи!

Поэтому тетя Анна пришла в том году и на День благодарения, и на Рождество. Она всегда приносила нам с Гриффином маленькие безделушки, дешевые подарки вроде блестящего резинового мячика, который можно купить в автомате любого продуктового магазина, или фигурки, явно извлеченные из «Хэппи Мила». Тетя Анна вручала их так, будто это были рубины. Обычно к таким подаркам прилагалась книга из ее собственной пыльной библиотеки. Хотя мы зачастую не понимали эти книги – «Одиссею», «Великого Гэтсби», «Взлет и падение великих держав», – именно тетя Анна познакомила меня с «Таинственным садом», который я перечитала как минимум двенадцать раз.

Еще она подарила мне дневник от Hello Kitty. Наверное, подарок на Рождество – я помню, что сидела на полу в гостиной, а за мной стояла сияющая елка. Дневник был без обертки. Тетя Анна просто вытащила его из сумочки и протянула мне.

– Для твоих… – сказала она, изображая, будто делает записи.

– Спасибо, – ответила я, открыла дневник и пролистала несколько бледно-розовых разлинованных страниц, физически чувствуя, как прабабушка за мной наблюдает.

Мне очень нравился тот дневник – не из-за мультяшной обложки, а потому что у него был замок с ключиком, который я хранила в ящике с носками. Именно в этом дневнике я написала свой первый «роман» – историю о лошади по имени Болтушка Брук. Тем летом, когда мы ездили в Палм-Бич к бабушке с дедушкой, я случайно забыла дневник в отеле и рыдала всю дорогу, пока мы пересекали два штата.

Да, она была странной, эта тетя Анна, даже причудливой, но барахольщицей я бы ее не назвала. Мне она нравилась – может, как раз потому, что она была такой странной.

– Земля вызывает Джесс.

У мамы в руках очередная коробка. Через щель в крышке видно, что внутри лежат одиночные треснутые фарфоровые чашки, которые подошли бы для воображаемого чаепития с плюшевыми зверушками, хотя детей у тети Анны и дяди Генри не было. Дядя умер задолго до моего рождения.

Мама выпрямляет спину и потягивается.

– Там сундук. Думаю, заработаем мы грыжу или нет, если попытаемся его поднять.

А это уже интересно. Тут же представив старинный ящик с «Титаника», я подбегаю к маме и вижу именно то, о чем подумала. У задней стены чердака, в тени карниза, стоит прекрасный деревянный сундук с кожаной обивкой, потертый, серо-зеленого цвета. Кожа на нем уже начала разлагаться, полотно, покрывающее сундук, местами порвано, но очевидно, что когда-то это была роскошная вещь.

– Как думаешь, что там? – спрашиваю я.

– Памятные наперстки? – усмехается мама.

– Открыть?

Она пожимает плечами:

– Давай.

Мама, в отличие от меня, не фанатеет от всякого старья. Для нее есть только винтаж – новые аптекарские баночки, сделанные в старом стиле, и клетки для птиц из каталогов «Поттери-Барн», которыми забит наш почтовый ящик. Новое – это хорошо, и чем новее, тем лучше. Но меня всегда привлекало старое, это как портал в прошлое.

Я осторожно протягиваю затвердевшие ремешки через ржавые металлические застежки и расстегиваю проржавевший засов. Крышка не поддается, и я начинаю волноваться, что сундук заперт, однако стоит приложить чуть больше усилий – и вот раздается приятный щелчок. Сундук выдыхает затхлый, сладкий запах разложения. Затаив дыхание в предвкушении, я поднимаю крышку.

Мама заглядывает внутрь:

– Отлично. Еще книги.

Даже я немного разочарована. Это тебе не бриллиант «Сердце океана». Хотя книги, кажется, старые – с разбухшей бумагой, – а это интересно. Они разного цвета и разного размера, хаотично разбросаны в сундуке. Я поднимаю один из верхних экземпляров и разглядываю, осторожно обращаясь с ветхой, пыльной кожаной обложкой. Как ни странно, названия у книги нет. Когда я ее открываю, корешок трещит. На страницах передо мной предстает поток текста, написанный красивым, витиеватым почерком, выцветшими чернилами. Так это не книга, это дневник. Но я хмурюсь – текст выглядит странно. Я не узнаю ни языка, ни даже букв. Это не английский алфавит.

Мама щурится над своим телефоном («Блэкберри») при свете единственной лампочки. Ей уже нужны очки, но она в этом не признается.

Открываю вторую книгу. На меня глядят те же незнакомые буквы. Открываю третью. Сверху какие-то цифры – вероятно, даты – и подпись внизу страницы, нечто похожее на букву «А».

«А» – это Анна.

– Кажется, это дневники тети Анны.

Мама хмыкает.

– Только что это за язык? – я поднимаю дневник, что вынуждает маму оторваться от телефона и взглянуть.

– Хм… – хмурится она. – Не знаю. Вообще, похоже на греческий.

Пару лет назад мама с папой слетали на Миконос отпраздновать годовщину свадьбы. Домой привезли амулеты-глаза и пахлаву, но о самой поездке ничего не рассказывали.

– У тети Анны не было акцента… так ведь? – спрашиваю я, силясь вспомнить ее речь.

– Насколько я помню, нет.

В памяти всплывает один момент, уже полузабытый, хотя когда-то он показался мне очень важным.

– Да уж, странно! – щебечет мама и убирает телефон в карман шорт. – Ладно, идем. Первая остановка – «Гудвилл»[4]. Вторая – ресторан.

– А можно я это себе оставлю? – спрашиваю я.

– Старые книжки? – удивленно спрашивает она. – Конечно. Но зачем они тебе?

– Дневники, – поправляю я ее. – Не знаю. Мне кажется, они классные. – я поглаживаю мягкую обложку дневника.

Мама вздыхает:

– Ладно. Знаешь, из этого сундука может выйти милый кофейный столик. Такое старье, но стильное.

Она наклоняет голову, представляя, как сундук устанавливают в одном из домов, которые она продает. Я убираю дневник обратно в сундук и закрываю крышку.

3

Кэти не нравится модная комиссионка на Центральной улице. Она называет ее «пристанищем хипстеров». Ей больше по душе грязноватый, битком набитый винтажный магазин дальше по улице, где всегда пахнет освежителем воздуха и накопившейся за десятилетия пылью.

После обещанного, но ускоренного обеда в «Люкас» мама отвезла меня и загадочный сундук домой. От Райана по-прежнему ни слова, зато пришло сообщение от Кэти: предлагает сходить поесть замороженного йогурта, чтобы последить за ее последней влюбленностью – студентом колледжа с тоннелями в ушах и пирсингом в носу, который работает там на кассе. Потом мы оказываемся в узком магазинчике со стенами, увешанными старыми коврами.

Мне хочется затеряться в этом дворце, полном причудливых вещиц ручной работы, ржавых маслобоек, зеленых настольных ламп, китайских ваз – подделок, вещей с изображениями Конана-варвара и «лиги справедливости». Каждый дюйм пространства здесь пропитан духом былого времени, былых жизней. Стены обвешаны ветхими картами. На пирамиде из чемоданов восседает огромный жестяной рог фонографа.

Поднимаю со старого швейного столика Singer грубую, тяжелую чугунную сковородку. Это истории в физической форме. Я никогда не узнаю, как себя чувствовала женщина, накрывая своему сыну, отправлявшемуся на битву при Геттисберге, последний обед из подсоленной свинины и сладких лепешек, но боль в запястье, которую вызвало поднятие сковороды, моментально переносит меня в другое время, другую жизнь.

У книжного отдела я отвлекаюсь на стенд со старыми открытками. Лондон! Париж! Эссекс-Джанкшен! Ниагарский водопад! – кричат они выцветшими буквами.

– Джей! – зовет меня Кэти. – Зацени.

Кэти стоит в противоположном конце магазина и позирует перед зеркалом во весь рост. Изысканно украшенное бусинами длинное платье желтого цвета висит на ее стройной фигуре. Также на Кэти туфли с ремешком по центру и сатиновые перчатки, а пальцы украшены огромным количеством колец: толстое золотое, с фальшивым жемчугом, с квадратными фианитами. Она делает губки бантиком и строит рожицы зеркалу.

– По-моему, есть что-то от Кэтрин Хепберн.

– Разве? – усмехаюсь я. – Скорее от мисс Ханниган[5].

– Твоя очередь. – Кэти бросает мне какую-то одежду.

Примерочных тут нет, так что не представляю, как Кэти удалось втиснуться в эту желтую вещицу. Надеваю черно-белое платье в пол поверх майки и смотрюсь в зеркало. Платье снабжено плечиками, рюшами по кромке декольте-сердца и черным тюлевым пояском в форме буквы V. Не понимаю, когда его носили. В тридцатые? Сороковые?

– Держи. – Кэти кидает мне коричневую меховую накидку, и я взвизгиваю, когда замечаю стеклянные мертвые глаза на голове несчастной зверушки, все еще свисающей с накидки.

– Гадость!

– Это гламур, – поправляет меня Кэти. Она уже стоит рядом и надевает на меня темно-зеленую шляпку клош. – Последний штрих. – Она застегивает у меня на талии огромную брошь с пластиковыми и стеклянными зелеными бусинами. – Дорогуша, выглядишь шикарно. Жаль, Тайлера тут нет, он бы нас сфоткал. Но, видимо, общаться с Заком интереснее. – Она закатывает глаза.