Про собаку

М-да. Ладно, не буду углубляться в эту скользкую тему. Но ведь очевидно, что для Бони – с его-то нюхом! – я вонял… Ну, как козёл вонял. И мой «человечий» запах – мой «русский дух», так сказать, и табачный перегар – тьфу, что за гадость! – и перегар винный частенько – тоже не «Шанель № 5». И как же вся эта вонь стала для него не просто ароматом, а – запахом Хозяина! Самым восхитительным на земле запахом. Даже – феромоном счастья! Ведь не их мазохизма же какого-то изощрённого он мои вонючие тапки себе под голову подкладывал, поближе к «органу обоняния», и блаженно дрых на них, как на подушке из лебяжьего пуха. Да, странно. И совсем мне не понятно.

А ещё более непонятно, пожалуй, что и для меня Бонин запах стал со временем феромоном счастья, ну, или, по крайней мере, феромоном покоя. А ведь пах он по-собачьи сильно, духовит был, ничего не скажешь. Гости наши учуивали «Бонин дух» сразу, и не всем он был по нраву. Многие – носы воротили. А по мне – так очень даже ничего себе, даже когда пёс мой попукивал. Ну, знаете, как запах дитяти своего малого, даже пелёнок его обкаканных… Удивительно всё же это. И как бы хотел сказать я про наш дом так, по-пушкински: «Здесь Бонин дух, здесь Боней пахнет». Но нет. Уже – нет, не пахнет уже наш дом моим псом…

В бутовском лесу

Ж или мы тогда на самой границе бутовского леса, и с Боней было где гулять и зимой, когда лес засыпал белый, не покрытый здесь городской пылью и сажей снег, и летом, когда лес шумел листвой и звенел птичьими голосами. И всё бы хорошо, да только жители нашего района портили картину, и портили ужасно. Летом по выходным лес кишмя кишел жарящими, а потом пожирающими шашлык компаниями, к концу этого пожирания уже напивающимися до поросячьего визга и, как и положено свиньям, оставляющими после себя горы мусора. А убирать его после них было, естественно, некому. И это вообще-то прекрасное место отдыха превращалось к концу лета в вонючую свалку. Почему мы такие свиньи? Не знаю. Что-то подобное я видел в Дагестане, в пригородах Махачкалы, в Бурятии, на берегах Байкала, а за границей – в Монголии, ну и ещё в Камбодже, Непале и Индии, пожалуй. А больше – нигде. Даже в экваториальной Африке намного чище. Про Неаполь и не говорю. Подъезды к Везувию тоже замусорены, но разве так?! Конечно, в Индии, Непале и Камбодже совсем плохо. И всё же, по-моему, мы в умении гадить там, где живём, если и не чемпионы, то занимаем одно из первых мест.

А для Бони эта свалка была раем. В одной книге я прочитал очень точное определение лабрадора: «мусорный бак на четырех лапах». Отучить этого красавца и умницу жрать всякую дрянь – невозможно. Можно только пытаться не дать ему какую-нибудь вонючую кость ухватить, а уж коль ухватил – не вырвешь. Вот и было летом моей задачей, если я шёл гулять с Боней в лес (а так хотелось порадовать его природой, а не вонючим асфальтом!), уследить, чтобы он не сожрал ничего гнилого. А особый восторг вызывали у Бони объедки вяленой рыбы или – верх счастья! – селёдочные головы. Водку, вино и даже пиво Боня, в отличие от бунинского Чанга, не уважал. Когда я в шутку совал ему под нос рюмку с водкой или стакан с пивом, он, что называется, морду категорически воротил, а вот солёную рыбку потреблял с превеликим удовольствием, и огурчиками солёными хрустел с аппетитом. Впрочем, и свежими огурчиками не брезговал, да и морковочку мог схрумкать, и даже сырой картофель жрал вполне охотно. А красную икру – нет, не ел. Такой вот был аристократ и гурман. Но о солёной рыбе. С этим связана тайна происхождения Бониной породы, действительно тайна: откуда «есть пошли» лабрадоры, никто толком не знает.

То, что предки лабрадоров попали в Европу с канадского острова Ньюфаундленда – факт. А вот как они оказались на Ньюфаундленде – покрыто мраком неизвестности. Первое английское поселение возникло на этом острове в 1504 году. До этого здесь жили только эскимосы, у которых никаких собак не было. Так что же, англичане завезли? Не факт. Есть даже экзотическая гипотеза некоего доктора Майкла Вудса, что в формировании породы приняли участие собаки викингов, прибывших на Ньюфаундленд аж в Х веке, и пиренейские горные собаки басков, занимавшихся здесь китобойным промыслом с 1500 по 1700 год.

Возможно, и португальцы замешаны в возникновении породы: у них была уже в начале XIV века такая специальная порода собак, которая разводилась и дрессировалась для помощи рыбакам, так называемая водяная собака. И вот её, возможно, португальцы, тоже у Ньюфаундленда промышлявшие китов и рыбу, на остров завезли. Надо сказать, что похожую на лабрадора собаку изобразил на одной из своих картин сам Тициан ещё в 1552 году.

Как бы там ни было, но на Ньюфаундленде стали развиваться две линии собак: большая и малая ньюфаундлендские собаки. Большую длинношерстную собаку использовали для подвозки к домам дров. Она дала впоследствии начало породе «Ньюфаундленд». Малая ньюфаундлендская собака помогала рыбакам, занимавшимся береговым рыболовством на небольших плоскодонных лодках. Она должна была запрыгивать и выпрыгивать из лодки, находить в воде и приносить хозяину выпавшую из сетей рыбу или какие-нибудь снасти. Называли эту собаку по-разному: Лессер Сент-Джонс, Лессер Ньюфаундленд или Лабрадор. Почему лабрадор, если родом она с Ньюфаундленда? Кое-кто считает, что это название происходит от португальского labrador – «рабочий», «работник». Однако похоже, что это имя собака получила от Третьего графа Малмсбери около 1840 года, и дано оно было, чтобы отличить эту породу от крупных ньюфаундлендов. А слово это было выбрано, возможно, потому, что в Канаде есть полуостров Лабрадор, и это рядом с Ньюфаундлендом, сейчас даже одна из канадских провинций так и называется: Ньюфаундленд и Лабрадор.

Так предки Бони из собак викингов, или пиренейских горных собак басков, или португальских водяных собак, или всех их вместе превратились в малую ньюфаундлендскую собаку Сент-Джонса, а потом – в английскую охотничью подружейную собаку лабрадора-ретривера. На Ньюфаундленде собака Сент-Джонса уже давно исчезла. Да и английская порода лабрадоров несколько раз почти полностью вымирала. Но страсть ко всякой рыбной дряни – хребтам, рёбрам, шкуре, вонючим селёдочным головам – лабрадоры свято хранят вот уже столько веков в память о своём славном рыболовецком прошлом. Преуспел в этом деле и Боня, молниеносно сжирая всё рыбное, что удавалось ему ухватить на нашей бутовской свалке, когда хозяин терял бдительность и разевал рот на какой-нибудь нежданно вылезший среди мусора ландыш.

* * *

Кроме всякой съедобной вонючей дряни, сулящей Боне поносы и даже острые желудочные отравления, таилась в бутовском лесу для него и ещё одна опасность: здесь обитало некое чудовище, чёрная бестия с горящими жёлтыми глазами, а точнее – совсем чёрная, овчаристого вида псина с торчащими острыми ушами. Не собака Баскервилей, конечно, но всё равно тварь очень опасная. Был этот кобель совсем не бездомным, но разгуливал по лесу почему-то всегда один, без хозяина, хоть и в дорогом кожаном ошейнике. Мне рассказали местные собачники, что хозяин давно уже отпускает его гулять в одиночестве, и умный пёс, нагулявшись, сам в урочное время возвращается домой. Для людей он опасности не представлял: выдрессировали его прекрасно. Но встреча с этим чёрным зверем всё равно приятной никогда не казалась, а для Бони так была просто опасной. Боню этот пёс не любил, как не любил и всех других кобелей, разгуливавших по его территории. Но догов или каких-нибудь там ротвейлеров, а уж тем более приземистых, как крокодилы, зубастых бультерьеров с налитыми кровью поросячьими глазками он злобно сторонился, а что ему был тюфяк лабрадор, пусть даже и при хозяине?

Когда Боня был ещё совсем пацаном, во время наших прогулок он доверчиво бросался знакомиться со всеми встречными-поперечными собаками. Но не всем взрослым псам его щенячьи приставания нравились. И когда какой-нибудь солидный ротвейлер, занятый, может быть, сладкими раздумьями, как бы половчее подкатить к той вон симпатичной овчарочке, осаживал Бонины восторги сердитым рыком, Боня, взвизгнув, во все лопатки бросался ко мне, смешно размахивая на бегу ушами, и прятался у меня в ногах, жалобно потявкивая: «Ай-ай-ай, папа, спасай! Этот большой дурак чуть меня не сожрал!» И я даже иногда подхватывал его на руки, и Боня, успокаиваясь, благодарно лизал меня в нос.

С годами Боня свою дружелюбную общительность поубавил, но и злым драчуном тоже не стал. Да и какой из лабрадора драчун? А когда нам встречалась «гуляющая сама по себе» чёрная бестия, Боня на неё, конечно, «для понта» грозно порыкивал, но предусмотрительно забегал так, чтобы между ним и острыми клыками этой твари с горящими жёлтым огнем глазами оказывались мои ноги, и поближе ко мне жался, а я брал его на короткий поводок.

Но вот однажды зимой случилась беда. Мы благодушно прогуливались с Боней по свежевыпавшему снежку, скрывшему все неприглядности нашего замусоренного леска, и вдруг нам навстречу выскочил чёрный мерзавец. А я замешкался и не успел, как обычно делал в таких случаях, взять Боню на короткий поводок и занять позицию между ним и чёрным, и тот молча бросился на моего пса. Боня подпрыгнул, визгливо залаял и начал бестолково щёлкать клыками. А чёрный молча кружил вокруг него, выбирая удобный момент для броска. Но первым успел броситься вперёд я, загораживая собой Боню. Чёрный злобно сверкнул на меня жёлтыми глазами и неторопливо, не оглядываясь, удалился. И только тут я увидел, что он успел-таки цапнуть Боню: у моего неповоротливого храбреца из верхней губы сочилась кровь, но, слава богу, ранка оказалась совсем не опасная, ничего серьёзного не случилось, а могло бы случиться. Вот так прошла первая и единственная в жизни Бони схватка с настоящим, опасным врагом.

* * *

Уже после Бониного ухода в лабрадорский рай я как-то случайно попал в Северное Бутово и забрёл в наш старый двор. Деревья здесь стали уже большими. Боня бы их не узнал. Я посмотрел на окна бывшей нашей квартиры и чуть погрустил. Прогулялся я и по нашему с Боней леску, и порадовался. Маленький прудик, который в наши времена был свалкой, заваленной бутылками, пластиковыми пакетами и прочей дрянью, преобразился и напоминал теперь пруд в усадьбе какого-нибудь мелкого подмосковного помещика. И по его подёрнутой ряской глади скользили уточки, выписывая на густо-зелёной поверхности замысловатые вензеля и кренделя.

Стояли симпатичные деревянные скамейки, выкрашенные в зелёное, и такой же зелёный деревянный мостик был переброшен через ведущий к прудику маленький овражек. Дорожки были заасфальтированы, и вдоль них были расставлены урны, и щиты на металлических ножках были установлены, и на них красовались изображения разных цветочков, грибов, птичек и зверушек, растущих, летающих, бегающих и прыгающих по Подмосковью. А на деревьях висели кормушки для белочек. Да, эти хвостатые симпатяжки и в наши с Боней времена жили тут, и доныне, значит, живут.

Асфальтовую дорожку мёл дворник-гастарбайтер, широко размахивая своей экологически чистой, сработанной из древесных прутьев метлой. И лесок не был завален бутылками, пакетами и прочими остатками шашлычных выпивонов и закусонов. Неужели мы всё-таки избавляемся от наших свинячьих привычек? Ведь уже и вся Москва стала почище Чикаго или Парижа, уж тем более – Рима или, того хлеще, Неаполя. Ну что ж, дай бог, дай бог…

По дорожкам лесочка… нет, теперь уже, конечно, – настоящего маленького парка прогуливалось, как и в наши времена, много собачек, собак и собачищ – один даже такой, с телёнка мастиф попался. И кое-кто из этих хвостатых и бесхвостых мог бы ещё помнить, наверное, маленького Боню…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.