Awakers. Пробудители. Том 2

– Вы же видели этих чудил в костюмах зверей на общественных мероприятиях. Видели?

– Я в фильме видел, – встревает Майк. – У них там целый клуб извращенцев был: напяливали эти плюшевые дряни и устраивали оргии.

– Да нет, я не про извращенцев – это же идеальная маскировка для знаменитостей. Вот захочет Бенни Хилл сходить на рок-фест…

– Он умер, – напоминаю я.

– Неважно.

– Фига себе, неважно! – не соглашается гитарист.

– Ну ладно, кто-нибудь из нынешних там… кто есть знаменитый?

– Брэндон Флауэрс? – подаёт голос Трой, продолжая бегать вокруг стола, щёлкая фотоаппаратом, в тщетном порыве запечатлеть каждую минуту и каждый миллиметр празднества; бодренький всем на зависть. На всех лень напала после сытного ужина, а он, наоборот, на месте усидеть не может пяти минут.

– Так вот, – продолжает Том. – Захочет какой-нибудь Брэндон Флауэрс сходить на фест, так его же запросто так в толпе на куски раздерут. А так надел костюм обезьянки, и никто не узнает.

– Что значит «какой-нибудь»? Он такой один! – возмущается Трой, а Майк смеётся.

– Ты погоди, Гордон, когда мы станем знамениты, тебе придётся рядиться мартышкой.

– С фига я буду мартышкой?

– Что у тебя получится. Я в тебя верю!

– Не буду я мартышкой! Мы будем Лигой справедливости. Сай за Бэтмена, Том – Флэш, Ральф – тот Зелёный… ты будешь Супербабой, а я, как предводитель, – Супермужиком!

– Стрёмная маскировка, – кажется, Майка не особенно смущает, что его назвали бабой. – Ты в курсе, что Супермен не носит маску?

– У него трусы в обтяжку поверх трико, кто там будет смотреть на лицо?

– Можно я буду Халком? – тянет руку Том.

– Он из другого комикса, двоечник! – Трой в последнее время немножко щепетильно относится к тому, что кто-то не разбирается в культурном наследии Штатов.

Сам я утонул в кресле и чувствую, что вставать будет нелегко. В конце концов, желание курить перетягивает, а у нас сложилось правило «курильщики – на улицу!». Это Майк постановил. Борец за здоровый образ жизни, мать его. Вставать правда нелегко: я чувствую себя на десяток фунтов тяжелее, в голове шумит от пунша.

– Скоро вернусь, – обещаю я, накидывая куртку с припасённой заранее пачкой в кармане.

Я недолго сижу один на веранде; оборачиваюсь на очередной щелчок камеры: Трой стоит на пороге в лёгком шарфе и своём затёртом пиджаке – так и не смирился с мыслью о зимней одежде.

– Пришёл подышать свежим воздухом?

Он качает головой в ответ, опускается в плетёное кресло рядом со мной, складывает цифровик на столик.

– Пришёл подышать дымом.

Я выпускаю дразнящее облачко в его сторону, он подгоняет дым к себе, делает упоительный вдох, трёт озябшие руки.

– Застегнись, дубак же, – подсказываю я.

– Никак. Не сходится.

– Не дуркуй, – я пихаю его в плечо, выполняя функцию Ральфа. – Застегнись, простынешь.

– Давно уже не сходится, – смеётся Трой.

– С тех пор, как курить бросил?

– И ни о чём не жалею! – он победно вскидывает руки над головой, но с завистью тянется в мою сторону, переходя на шёпот. – Будь другом, последний раз затянуться дай.

– Ни о чём не жалеешь, да? – напоминаю я.

– Я знаю, знаю, – он виновато морщит нос. – Всего две затяжки, честное слово.

Я протягиваю ему недокуренную сигарету:

– На здоровье.

Он с благоговением принимает дар, затягивается с блаженным видом, откидываясь на спинку кресла.

Где-то по соседству группка детишек ходит от двери к двери, распевая гимны, бледные звёзды смотрят на нас с полупрозрачного ночного неба. На второй затяжке Трой наконец-то впадает в состояние безмятежного покоя, что случается крайне редко. Он тянется к столику, готовый затушить сигарету в пепельнице, но я его останавливаю:

– Да ладно, праздник же. В следующем году бросишь.

– Никому не скажешь? – просит он с надеждой в голосе.

– Не скажу, не парься.

Трой откидывается обратно в кресло и делает третью затяжку с таким видом, будто это не обычное курево, а некая забористая травка.

– О боже. Лучший день в жизни.

* * *

У Троя порой случаются хорошие идеи. А иногда случаются идеи гениальные. Возможно, в этот раз он бы со мной не согласился.

В тот день мы оба решаем, что было бы здорово сделать приятный сюрприз для миссис Дарси, чьему преподавательскому и кулинарному мастерству мы обязаны своим чудесным рождественским ужином. Может, идея дурацкая, но всё равно хорошая. Спать мы так и не легли, Трой лично возился с плакатом до самого утра под моим руководством: буквы вышли стройные, крупные, красочные, и так издалека видать, а в обрамлении из гирлянд и мишуры – и вовсе вывеска похлеще неоновой.

– Ты хоть что-нибудь не умеешь? – удивляюсь я, разглядывая живописные буквы, а он подмигивает.

– Давай в машину, я поведу.

На улицах пустым-пусто, будто конец света настал внезапно. Все ещё лениво полёживают дома, а мы – такие герои. Пять минут езды до места назначения.

– Лучшие вкусняшки в городе и стране! – читает Трой по слогам, заботливо разложив наши труды на капоте. Ничего лучшего не придумали.

– Никакую букву не пропустил? – я тащу стремянку с заднего сиденья, а ему уже неймётся.

– Дай, дай я, я ровно повешу!

Мне разве жалко?

– Ты только держи меня.

Он хватает плакат под мышку, взлетает по жёрдочкам с ловкостью юного лемура, возится у меня над головой, напевает что-то, пока я держу.

– Ты там на меня не роняй запчасти, – отмахиваюсь я от спадающей сверху гирлянды.

Я и не замечаю сразу, что мы здесь не одни.

– Ого, да тут всё серьёзно.

Мы оба оборачиваемся на незнакомый женский голос, на меня сыплются куски мишуры.

– С Рождеством! – первым находится Трой, размахивая скотчем.

Она с опаской поглядывает на шаткий плакат и субтильную дверь с надписью «закрыто».

– А вы тут что, ребята, делаете?

– Я вот стремянку держу, – честно колюсь я, а сам улыбаюсь как дурак, – уж больно она славная. – Вы лучше приходите, когда открыто будет. А то сегодня Рождество всё же, выходной.

Она снова смотрит на вывеску, на дверь, на нас с Троем, но не уходит, слава богу, не уходит, потому что я пока не могу придумать ничего умного, чтобы её задержать.

– Вы тут работаете? – интересуется она наконец.

– Мы? Да нет, я сюда на занятия хожу, – делюсь я. – А он так просто…

– Я потом ем, – подсказывает Трой, хлопая свободной ладонью по оленю на свитере.

– Точно, он потом ест, проглот этот, – киваю я и быстро спрашиваю, раз такой смелый стал. – А вас сюда как занесло в праздник?

– Пришла взглянуть на свой подарок, – она с шутливой досадой морщит нос, доставая из кармана нечто похожее на абонемент. Несложно догадаться, что подарок ей пришёлся не по душе.

Я сочувственно поджимаю губы:

– Ну хоть не уголь в носок.

– Даже и не знаю, что хуже.

– Да ладно! Давайте, знаете что. Давайте мы сделаем так, чтобы подарок вас не разочаровал. Давайте пойдём найдём рабочую омелу… в смысле кофейню…

Трой хохочет у меня над головой, да мне и самому как-то сильно весело.

– Хотя, знаете, можно и омелу.

– Не знаю даже, – она качает головой с раззадоренным видом. – Вы так усердно стремянку держите, неловко вас отрывать.

– А, да чёрт с ней, со стремянкой, – я отпускаю руки.

– Пр-р-р-редатель! – верещит Трой мультяшным голосом, засыпая меня остатками конфетти.

Снова смеётся, звонко так, но не противно по-девчачьи, а по-настоящему.

– Вы лучше держите своего проглота, а то упадёт ещё.

– Ничего, упадёт – поймаю, – успокаиваю я, а она улыбается уже как-то по-другому: тепло так, солнечно.

– Ладно, уговорили, – она крутит в руках абонемент. – Приду потом, проверю, что тут за расчудесные вкусняшки учат делать.

– Обязательно! – подбадриваю я и ещё добавляю на всякий случай: – Я тоже буду.

– Ага, договорились.

А когда она уже почти скрылась за углом, я кричу вслед:

– Это типа свидание!

* * *

Вообще, я не люблю про неё говорить – боюсь сглазить. Но, кажется, всё понятно и без слов.

– Как следует влюбился, – Ральф даже не спрашивает, улыбается с пониманием.

– По уши.

– И как?

– Не больно. Совсем не так, как поётся в песнях… Любовь-огонь, любовь-кровь, бла-бла-бла. Не знаю. Мне просто хорошо.

– Хорошо.

Эмма её зовут. С тех пор как мы познакомились, у меня такое впечатление, что Трой испытывает моё терпение на прочность.

Я говорю, что мне эта песня спать не даёт. Написал на свою беду, а теперь никак не могу выкинуть из головы. Крутится там, не даёт уснуть. Все думают, что я хвастаюсь, а я просто хочу спать.

– Да ладно, это просто нечестно. Я этих песен кучу написал: от и до. А ты… стоило написать один текст, как все сразу: «Ах, какой Саймон молодец!» К нему даже мелодии толком нет!

Это он мне высказывает. То есть мог бы высказать кому угодно, за глаза, но Трой за глаза не умеет. Я же вроде как лучший друг, а значит, мне и отдуваться. Я-то наивно полагал, что запись альбома будет проходить тихо-мирно, но нет: Трой весь как на иголках, мало заботится о том, чтобы не задеть чужие чувства. А я что? Мне бы надуться, шикнуть на него, но на меня с некоторых пор нашло всеобъемлющее великодушие, да и обиды не хватает. К тому же негодование в исполнении Троя настолько непосредственное и чистосердечное, что сердиться глупо.

– Почему ты не можешь просто порадоваться за друга? – невинно спрашиваю я. Всё-таки должно быть обидно хоть чуть-чуть. Песня – как-никак дело личное.

– Потому что, блядь, никто не радуется за меня! Когда я показываю новую песню, никто от восторга не прыгает, а?

– Потому что… это то, что ты делаешь, Трой. Ты пишешь песни, ты всегда пишешь песни.

– И что, значит, это несчитово?

Я копаюсь в голове в поисках ответа, но ответ лежит на поверхности:

– Просто все привыкли, Трой. Ты талантливый, все уже привыкли. Чего ты ещё хочешь?

– Я хочу порадоваться за друга, а не завидовать.

Я складываю руки на груди: само всепрощение во плоти.

– Ты завидуешь мне? Ты. Мне. Из-за песни?

Я не люблю про неё говорить, но меня все поздравляют тут и там, потому что, наверное, на лбу написано, что я счастлив. Чёрт побери, я счастлив. Это моё всепрощение. И я подозреваю, что дело совсем не в песне.

Трой взъерошивает шевелюру раз в десятый за наш короткий непродуктивный разговор. Наверняка принял двойную дозу кофе с утра – нервов комок.

– Может, ты ещё и петь теперь будешь? – бурчит он, пряча руки в карманы безразмерных штанов.

– Блин, ну что ты так завёлся? Я же не настаиваю, чтобы мы её записывали. Сам же сказал, там мелодии толком нет.

– Она хорошая, – отзывается Трой с неподдельной болью в голосе. – Понимаешь, Саймон, она хорошая, даже незавершённая, вот что!

И я понимаю, что дело, может быть, действительно в песне.

– Мы её запишем, – сдаётся Трой. – Вот увидишь. Это будет лучший трек на альбоме.

* * *

Я засыпаю с включённым телевизором. Засыпаю, просыпаюсь – за окном ещё ночь. Эмма ушла ночевать к себе – ей вставать рано. У меня тоже будильник стоит, но до утра пока далеко. Свет нигде не горит, я подсвечиваю себе путь мобильником, чтобы проверить, заперта ли дверь. Правило такое в доме: кто пришёл последним, запирает дверь на все замки. Трой вызвался остаться в студии на часок, когда мы с Майком возвращались. Точнее, Майк с Томом пошли окучивать очередной бар – их я сам выпер, у нас с Эммой свои планы. Но она давно ушла, посуда вымыта, за окном – ночь, из комнаты Майка доносится могучий храп. Входная дверь не заперта. Я сурово прожигаю взглядом дверь, подсвечиваю себе дорогу до комнаты Троя – никого, кровать заправлена, на краю кровати аккуратно валяется моя шапка. Всё по классике Троя, конечно: выпросил поносить на денёк-другой, припрятал и не вернул. Исключительно чтобы меня позлить, думаю я. Так и пишу ему в СМС: «Почему без шапки?» Ответ приходит мгновенно: «?!»

«Ты где?» – пишу я.

«В студии».

СМС-разговор закончен. Ехать туда всего с полчаса по пустым дорогам. Я выгребаю из холодильника остатки ужина, запрыгиваю в Саймономобиль – и вперёд!

– Сай, ты чего? Что случилось? – Трой явно встревожен моим внезапным появлением, но с места не встаёт. Залип над пультом: наушники на шее, карандаш в руке, остывающий кофе в чашке.

– Сам чего? – передёргиваю я. – Сказал, что будешь через пару часов, ну и?

– Ну и…Ты же сказал, что вы с твоей будете, – он изображает неприличный жест, тоже мне умник.

– Я сказал, что мы с ней поужинаем. Не до трёх ночи.

– Три ночи?

– Полчетвёртого.

Он шумно выдыхает, закидывает руки за голову, тянется.

– Ну всё равно, чего студия простаивает.

Я подхожу ближе, убираю недопитый кофе с пульта:

– Говорят же тебе, не ставь сюда.

Морщит нос на меня, спрятался за своей нестриженой чёлкой.

– Идём, – говорю. – Я тебе ужин принёс.

– Да ну, серьёзно? Мне? – опять этот жест… подзатыльника же получит.

– Серьёзно. Если Трой не идёт к ужину, ужин идёт к Трою, – я тяну его за руку, заставляя подняться с кожаного кресла, пихаю в сторону спартанской кухни.

Микроволновка нудным гудком оповещает о том, что блюдо разогрето и готово к употреблению. Я ставлю плошку на сооружённую из салфеток скатерть. Троя не приходится упрашивать: закатал рукава толстовки, с упоением облизывает первую ложку, блаженно прикрыв глаза:

– Что это?

– Колканнон.

– Me gusta!

Я знал, что ему понравится. У Троя слабость к блюдам, которые обычно относят к списку «антистрессовая еда»: паста со сливочным соусом, ньоки, маффины. Нечто весьма питательное, возможно, не очень полезное, но чертовски вкусное.

– Ей понравилось? – спрашивает он, пока я подпёр щёку рукой и сижу зеваю.

– Что?

– Ну вот эта хрень, – он тычет вилкой в полупустую посудину. – Понравилась ей?

– Да, – просто отвечаю я. Конечно, она выражала свои восторги шеф-повару, и свечи ей пришлись по душе.

Конечно, ей всё понравилось, но у Троя выражение совершенного счастья на лице, когда он жуёт мою еду.

– У тебя очень хорошие песни, – говорю я вслух.

А он так смотрит, будто я пытаюсь его подкупить, переводит тему:

– О-ла-ла, похоже, кому-то перепало!

Защищается, а я атакую:

– Ревнуешь?

– Чего мне ревновать? Три часа ночи, мы наедине. Ты принёс мне ужин, – он салютует вилкой, явно воспрянул духом, а то совсем кислый сидел.

– Ну и чёрт с тобой, – я пинаю его под столом, он вытирает руки о салфетку.

– А десерт будет?

– А жопа не слипнется?

Он раскачивается на стуле, сунув руки в карманы кофты, пока я мою посуду.

– Дуться будешь? – спрашиваю я.

– Я не дуюсь.

– Не знаю, мне показалось, что…

– Тебе показалось, – прерывает он и вдруг снова выглядит уставшим и смущённым. – Давай не будем иметь этот разговор. Я боюсь, я тебе не понравлюсь.

Трою важно нравиться. Важнее, чем быть честным.

– Ты так и будешь дальше прятаться в студии?

– Я не прячусь. Я работаю.

Сложил руки на груди, как маленький. Правда устал. Чёртов рабочий день начинается через четыре часа.

– Ты не свою работу делаешь. Наше дело – играть на инструментах и петь, остальное пускай делают профи.

– Нет. Наше дело – передать наше настроение, наши песни… Ну как вот… – он щёлкает пальцами, – нельзя же запихать в тазик молоко, муку, сахар и ожидать, что они сами по себе превратятся в пирог. Надо вдохнуть в них жизнь. Или как? – он ищет на моём лице понимания, а я смеюсь:

– Надо же, ты в курсе, из чего делаются пироги!

Он хмурится, заставляя меня исправиться.

– Я понял, не парься.

– Это же такое дело – альбом. Вот мы его выпустим, он войдёт в историю, а вдруг он получится… ну, неправильный?

– Тогда у нас будет неправильный альбом, – констатирую я очевидный факт.

– Так не пойдёт… – он прихлопывает ладонью по столу, щёлкает пальцами. – Я соберусь с силами и напишу хит.

– Нельзя вот так просто взять и написать хит. Напиши песню.

– С просто песнями далеко не уедешь.

– Напиши что-нибудь личное.

Трой нервно дёргает плечом.

– У меня нет ничего личного.

Глава 5. Лучшие друзья =…

– Твоя гитара – твой лучший друг?

– Надеюсь, что нет.

Jay Jay Pistolet

Том взял на себя священную обязанность не бриться во время записи альбома. Борода пока мелкая, но чешется как ад. А сам нескладный лохматый Том с этой бородёнкой походит не то на языческого божка, не то на бездомного. Особенно в скинни-джинсах и нелепом вязаном балахоне.

– У тебя ноги худые, – произносит Майк.

– Спасибо, – говорит Том. – Это комплимент?

– Это факт. Группе нужны худые ноги. Это модно.

– Отжёг, – хохочет Трой. – Что ещё модно?

– Скулы. Длинные волосы. Блондины. Короче, вы с Дороти не тянете.

– Печалька. Скулы всегда в моде. Надо было попросить Санту на Рождество.

– А ты был хорошим мальчиком?

– Я был охуенным мальчиком.

Том машет часами на цепочке перед носом у Майка, а под гипноз будто попадает Ральф: впечатался в спинку дивана щекой и смеётся как угорелый, прижав ладонь ко лбу.

– Нет, нет, серьёзно… совсем ничего? – расстраивается Том.

Майк гордо мотает головой:

– У меня сильная сила воли.

Трой крутится вокруг своей оси, заматываясь в полиэтиленовую плёнку.

– Я один фильм смотрел, – не выдерживает Майк, переводя взгляд на солиста. – Там одного чувака прострелили в пузо, так он заткнул дырку хлебом и замотал вот такой же хернёй.

– Фу-у-у, – не соглашается Ральф, а Трой продолжает в том же духе:

– Ты что-то много фильмов смотришь, Микки.

– Ну и?

Трой крутится в обратную сторону, чудом не спотыкаясь о расхлябанные шнурки.

– Я слишком нормальный, – выдаёт Том, складывая часы в правый карман жилетки – ни дать ни взять, Мартовский Заяц.

Ральф закусывает язык, чтобы не расхохотаться в голос:

– В каком смысле?

– То есть у меня порядок с семьёй: меня никто не бросал, детей я не терял, – загибает пальцы Том. – В принципе у меня и семьи своей как таковой нет.

– А у кого есть? – не догоняет Майк.

– Точно не у меня, – кивает Том.

– И в чём трагедия?

– Да нет, я и говорю, что трагедии нет. То есть, если бы я был вымышленным персонажем, я бы не вызывал сопереживания у аудитории. В герое как раз должна быть какая-то… трагичность. Загадка.

– Я когда в школе учился, мы так развлекались, – внезапно делится Трой. – Развесили по городу объявления «избавим от алкогольной зависимости» и номер телефона. Потом, когда нам звонили, мы орали в трубку: «Бросай пить! бросай пить, сука!»

Майк первым смеётся громче всех, а Том морщит нос:

– Жестоко.

– Ну… жестоко, – соглашается Трой. – Мы делали много плохих вещей. Один раз мы закинули товарища в Мексику, без паспорта, без телефона, и сбежали, пока он был в отключке… Не знаю, у нас не было морального компаса.

Трой кружится против часовой стрелки, останавливается, пошатываясь на заплетающихся ногах.

– Где мой Саймон?

* * *

В тот вечер идёт снег. Точнее сказать, снег беспощадно валит с небес несколько часов подряд – на радость пешеходам, на горе водителям. К вечеру обочины дорог усеяны брошенными машинами.

– Ты дебил! – кричит Майк Трою вдогонку. – Нам больше часа отсюда пешком херачить!

– По крайней мере, мы не стоим колом, – хмыкает он, оборачиваясь на оставленное авто.

– Можно вернуться назад в студию.

Майк чертыхается, смахивая пушистые снежинки с волос, с завистью поглядывая на Троя в парке с капюшоном, который выводит весёлый смайлик поверх снежного слоя на капоте бесхозной машины.

– Нельзя, Микки, назад нельзя.

– С какого хера нельзя? Что мы тут будем?

Трой отряхивает руки, продвигаясь вперёд в свете фар буксующих автомобилей.

– Хватит ныть. Это будет приключение. Большим кораблям – большое плавание.

Это на словах «приключение», а на деле сугробы по щиколотку, мокрые ноги и «ну и дубак, чтоб его!».

– Не отступать! – не сдаётся Трой, и они продолжают брести по заснеженной проезжей части, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дух. Трой лепит мини-снеговичков, сетует на то, что бросил курить, посмеивается над своим спутником.

– Вот уж не думал, что ты такой неженка.

– Я не неженка, я устал и задубел, как хер собачий.

– Да ладно ворчать, снег клёвый.

– Мокрый и холодный.

– Сам ты мокрый и холодный…

Майк дышит на заледеневшие руки.

– У меня сейчас пальцы отвалятся, чем я играть буду?

– Ты ворчишь, как маленький, – смеётся Трой.

Рано или поздно это должно было произойти с одним из них. Кто-то должен был упасть. Майк даже не скрывает злорадства, что случилось это не с ним. Трой не спешит выбираться из сугроба. Руки красные от холода, снег тает на губах.

– Так тебе и надо, – бурчит Майк, а тот поднимает голову и смотрит на него проникновенным взглядом:

– Скажи, Микки, у тебя нет такого чувства, что всё самое-самое будет завтра, а завтра никак не наступает?

– Нет, у меня есть чувство, что мы никогда не доберёмся домой. Вставай.

– Встаю.

В тот день Трой обнаруживает, что в ванной не хватает одной зубной щётки.

* * *

Волосы у Троя ослепительно белые, топорщатся сердитым хохолком на макушке, спадают снежными прядями на лоб.

– Сдохнуть можно, – констатирует Том.

– Что, Майк сказал, что блондины в моде!

– Я пошутил, – доносится голос гитариста.

– Ну ёпрст, Эллиот…

– Сдохнуть можно, – повторяется Том. – Это охрененно!

У Робби несколько иная реакция на происходящее. Он в упор глядит на Троя и обеспокоенно спрашивает:

– Так, где наш солист?

А Саймон и вовсе ничего не спрашивает, а хватается за сердце:

– О боже, кто-то умер?

* * *

– Ты глаза накрасил, – кивает Том.

Трой пожимает плечами. Ничего он не красил. У всех нормальных людей нормальные синие круги под глазами, а у него какие-то красные фигурные: внизу, по верхнему веку и чуть-чуть в уголке, будто правда некто неумело орудовал кисточкой.

В этот перерыв он занят тем, что крутится на стуле, делает вид, что курит карандаш и пристально наблюдает за Ральфом.

– Смотри, как он улыбается. Я не видел, чтобы он так улыбался.

Том знающе хмыкает, покусывая пластиковый стаканчик с кофе:

– Я видел.

Трой запрокидывает голову на спинку:

– Мы теряем людей, Томлин. Наши ряды редеют.

У Саймона появилась эта дурацкая привычка опаздывать. Опаздывать и приносить с собой запах кофе, тостов и утреннего секса.

– Тебе выговор, – объявляет Трой, дирижируя карандашом в его сторону.

– Тебе надо чаще выбираться из студии, – барабанщик разматывает шарф, как бы между делом.

– Я нормально, – не соглашается Трой. – У меня лёгкое океанское безумие.

– Угу. Признай, ты ненавидишь эту студию.

– Я люблю эту работу! – провозглашает Трой, буйно раскручиваясь в кресле.

Подвох в том, что ничего не происходит. То есть не происходит вообще ничего.

Робби только и знает, что твердить:

– Уймись, парень. Главное, что мы движемся в правильном направлении. А топать знаешь ещё сколько?

Он и сам знает, что легендами за пару часов не становятся. Но если дни измеряются не часами, а стараниями, ему кажется, что уже прошли миллионы лет.

Это всё терпение – оно требует больше сил, чем всё остальное, вместе взятое.

И ещё этот дурацкий снег…

* * *

Никто не понимает, отчего Трой так завёлся из-за припева в песне, когда ему сказали, что лучше его переписать. Он полгитары освоил ради одного этого припева! Да-да, целую половину вот этой гитары, которую он сейчас колотит о стенку, а никто не понимает, отчего он так завёлся.

– Я не выспался, ладно?! – кричит он намеренно резко и грубо, чтобы никому не пришло в голову его жалеть.

– Ты долбаная истеричка, Гордон, – Майк, как всегда, говорит правду. – Это была гитара Тома, между прочим.

Трой с сожалением разглядывает поломанный музыкальный инструмент, и руки опускаются.

– Блядь… Реально.

– Реально блядь, – подтверждает Том упавшим голосом.

Трой опускается на колени, оценивает нанесённый ущерб.

– Может, её можно как-то подлатать?

– Нервы себе подлатай, – ворчит Майк. – Халк ломать.

– Иди ты! – Трой пихает его в коленку, не поднимаясь с пола, и ему правда очень-очень жаль, потому что Том – такой славный парнишка, и меньше всего хочется его расстраивать. – Мне надо напиться.

Трой пьёт с агрессивным упоением. Майк сидит рядом и совсем его не останавливает. Может, он считает, что так будет лучше. Может, в конце концов, он прав, потому что Трой уже забыл, как это – когда мир вокруг слегка кружится и кажется, что вот ещё одну стопку и вперёд – вершить великие дела. Только вершить ничего не хочется. Хочется ответную реакцию. Какой-нибудь знак свыше, в конце концов, а не «припев лучше переписать». Поэтому он просто сидит за барной стойкой и пьёт с агрессивным упоением, не нарушая никаких законов.