Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?

Причины и пружины наших даже самых жестоких волнений смехотворно ничтожны…

…но нам, почему я и сам не знаю, свойственна двойственность, и отсюда проистекает, что мы верим тому, чему вовсе не верим, и не в силах отделаться от того, что всячески осуждаем…

Монтень

Не о нас ли это сказано, Данусь? А между тем, Монтень учился у Плутарха и Сенеки, Лабрюйер не писал бы «характеры», не будь «характеров» Теофраста. В персонажах древнегреческой драматургии мы узнаём самих себя, а Достоевский для нас скорее будущее, чем прошлое.

Мы говорим: меняются времена. Но это меняются лишь его внешние приметы. Меняются формы проявления добра и зла, но общее их соотношение – не остаётся ли оно более или менее постоянным? Оглянись на прошлое. Рабство было с успехом заменено инквизицией и крестовыми походами. Когда не стало страшных эпидемий, появился динамит. Злодеяния фашизма перекрыли все достижения человечества. А какие запасы зла таятся в недрах нашего времени, мы можем только догадываться.

Мы так гордимся собой – тем, что оделись в синтетику и нашпиговали атмосферу спутниками, что отреклись от бога и что земля не кажется нам таинственной и необъятной. Но разве мы стали другими – более мудрыми или менее беспомощными? Социальный прогресс стремителен, но почему же так больно жить? Что давит нас с такой неослабевающей силой? Почему люди так жестоки по отношению к природе, к животным, друг к другу? Ты видела, как мальчишки бросают кошек в кипящую смолу? Ты ощущала горечь оскорблений, предательств, незаслуженных обид? Если нет, то тебе просто везло.

Есть много вопросов, Данусь, на которые невозможно ответить, если считать, что люди – совсем иные, чем те, что жили в прежние времена. Приходится признать, что жизнь – тот же океан, сотрясаемый бурями и ураганами, но, в сущности, неизменный.

Легко ли жить с сознанием тщетности своих усилий? Конечно, это мука. Но и облегчение, признаюсь, немалое. Вверить судьбу времени, встречая события и неожиданности на своём пути, как старых знакомых – вот и вся премудрость, которую я для себя вывел. Не бывает всё сплошь печальным. Чёрное всегда перемежается с белым. Где-то сердце оттает от хорошей песни, когда-то выпадает прекрасный солнечный день, неожиданно столкнёшься с благородством, с чистотой. Всё не так уж плохо, Данусь. Самое главное – быть честным с собой и с жизнью, остальное придёт само.

Выражение «строить свою судьбу» – не более чем гипербола. Удача, увы, не зависит ни от степени постижения мира, ни от личных достоинств и добродетелей. Ты можешь твёрдо усвоить правила уличного движения, а какой-нибудь пьяный дурак собьет тебя в самом неожиданном месте. И ещё: не следует слишком сильно стремиться к чему-либо. Судьба наказывает за такие вещи, подсовывая вовсе не то, что рисовало нам наше разгорячённое воображение.

Придя к таким выводам, я решил больше «не куролесить», как говорила моя мама, и снова пошёл учиться. Ребята, с которыми я подружился во время своей сибирской одиссеи, затащили меня в геофизику, и этим обстоятельством я доволен. Во-первых, я питаю пристрастие к тому, что ты называешь «железяками», во-вторых, в нашей профессии всегда к чему-то стремишься: зимой – в поле, летом – домой. А перемена мест и напряжённая работа избавляют от скуки.

Ну вот, Данусь, рассказал я тебе о своей, с позволения сказать, философии, о своих плутаниях. Что ещё? О чём умолчал? О любви?

Тут всё у меня было бестолково и стихийно, как, впрочем, и должно было быть. Самым сильным было последнее чувство. Объяснить его, разумеется, невозможно. Я отчётливо сознавал, что она – просто кукла, очень красивая, но без характера и мысли. И всё-таки она была для меня дороже всего на свете. Я готов был слепо повиноваться ей, выполнять любую её прихоть. Порой я сам поражался, глядя на себя: неужто можно так сильно любить человека? Да, да, понимаю, и тогда понимал, что нельзя позволять страсти так овладевать собой, нельзя делаться её рабом. Но чего стоят эти сытые бюргерские рассуждения, когда при одной мысли о ней кружится голова и покачивается под ногами земля? Год назад, когда я был в поле, она вышла замуж. Не знаю, может быть, она была права, что так поступила. Её избранник в самом деле более соответствует эталону надёжного семьянина – спокойный, деловой, без всяких рефлексий. Я не корил её. Я вообще ничего ей не сказал. Но душа моя после этой потери стала бесчувственной, словно окаменела.

Нет, я не возненавидел мир за то, что оказался не таким, каким мне хотелось его видеть. Я не проклял судьбу, считая себя самым горьким из неудачников. Я старался не пропитываться злобой и не захлебнуться жалостью к себе. Но я утратил энтузиазм в своих желаниях и принципах. Я стал почти равнодушен, Данусь. Наверное, «повзрослел». Горько признаваться в этом, но меньше всего мне хотелось бы вводить тебя в заблуждение.

Итак, я раскрыл свои карты, Данусь. Перед тобой я таков, как есть – не лучше и не хуже. Бедняк из бедняков. Из моего жизнь почти ничего не оставила.

Всё, Данусь. Конечная остановка. Здесь мне выходить. Я почти уверен, что исповедь моя тебя оттолкнёт. Да и странно было бы, если бы случилось иначе. Что я могу предложить тебе? Чем могу утешить?

И всё-таки, – какова логика, Данусь? – я не могу сказать, что во мне нет надежды. На что? На то, что ты – это выход, это жизнь. Прости мне мою слабость. Есть в тебе что-то такое, чему ум мой сопротивляется, а душа жаждет поверить.

Только ты не жалей меня. Вот этого мне бы совсем не хотелось.

Будь уверена – я выживу. И всегда буду считать, что дружба наша – самый солнечный, самый светлый отрезок моего пути.

Пусть жизнь щадит тебя, Данусь!

Попутного ветра!

С глубоким и искренним уважением

Михаил Глыба

_ _ _

28. 08. 1963г

Дана

Малгородок

Глупый ты мой медведь!

Страх разочаровать, неуверенность и надежда, готовность утратить …

Да я люблю тебя, слышишь? Люблю!

Помнишь, после поездки на Холодное озеро я заболела, и ты оставил меня в Пригороде, а сам уехал в общежитие в Славгород? Как-то вечером я сидела в уголке дивана, закутанная в одеяло. Софья Алексеевна реставрировала какую-то одежду. На гвоздике у двери висело твоё старое, видавшее виды пальто на все сезоны и давно вышедшая из моды огромная кепка. На книжной полке, попирая Мелвилла, Достоевского и Блока, стоял взлохмаченный смешной чертёнок с длинным хвостом, а за окном шёл дождь…И я поняла вдруг, что мне ничего на свете больше не нужно. Что ты не просто любимый, а единственный. Мой человек. О том, что ты вообще где-то есть на планете, я знала всегда. Только раньше это было что-то неопределённое, как все на свете грёзы – не то былинный герой, не то Иванушка-дурачок – большой, белокурый и синеглазый. Когда я училась на втором курсе, я встретила парня моих грёз. Я готова была поверить в чудо. Но скоро поняла, что это не он, то есть не ты. Для него я была обыкновенной девушкой, он не узнал меня. Потом выяснилось, что он женат. А однажды я была смертельно влюблена. В Серёжу Смыслова, своего однофамильца. Только это тоже быстро прошло. И вот что я скажу тебе: как бы там ни было, между собой и этим другим человеком я всегда ощущала стену. Так было даже с моим школьным рыцарем Антошей и, конечно же, с Реней. Стена – иначе я не могу сказать об этом. Я отлично сознавала, где кончается этот другой человек, и где начинаюсь я. А с тобой я не ощущаю этой преграды. Как будто ты – моё продолжение. Или начало. Или море, в котором я плыву. Или небо, в котором я растворяюсь. Я, может быть, не всё в тебе понимаю, но сердцем чувствую тебя верно – в этом я убедилась. Помнишь огромные серые замшелые валуны на берегу Холодного озера? Я подумала о них, когда читала твоё письмо. Прогреть бы тебя на солнышке, обвеять ветерком, поставить под тёплые ливни радости, и вся эта пёстрая смесь из презрения, жалости, отчаяния и неверия осыплется, как мох, обнажая гладкую и крепкую поверхность гранита. И ещё я подумала: просто невероятно, до чего мы с тобой похожи! Как будто созданы из одной порции материи. Но при этом, до чего мы всё-таки разные! Совсем, как озеро и облака. Не раз, читая твоё письмо, я восклицала: ты прав, о да, конечно же, ты прав. Прав во всём. Кроме того, разумеется, в чём ты абсолютно не прав.

Жизнь – океан, и страсти неизменны! Да всего лишь миллион лет назад те, о ком ты судишь сегодня так сурово, глодали косточки своих соседей и причмокивали от удовольствия, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

Нет, не океан, а поток, начавшийся у родничка первой мысли, первой улыбки, и постепенно набирающий силу.

Монтень, бесспорно, мудрец, но к какому разряду причислишь ты Сент-Экзюпери, Уолта Уитмена? Послушай-ка!

Какое поразительное восхождение! Из расплавленной магмы, из того теста, из которого слеплены звёзды, из чудом зародившейся живой клетки вышли мы, люди, и поднимались всё выше и выше, ступень за ступенью, и вот мы пишем кантаты и измеряем созвездия… Это вечное чувство неутолённости возникает потому, что человек в своём развитии далеко не достиг вершины, и нам ещё надо понять самих себя и Вселенную…

Антуан де Сент-Экзюпери

Сегодня перед рассветом я взошёл на вершину горы и увидел кишащее звёздами небо и сказал моей душе: когда мы овладеем всеми этими шарами Вселенной и всеми их усладами, и всеми их знаниями, будет ли с нас довольно? И моя душа сказала: нет, этого мало для нас, мы пойдём мимо и дальше.

Уолт Уитмен

Это не просто удачные цитаты в подтверждение моей правоты, а точное отражение моего внутреннего состояния, ощущения жизни, как восхождения, как полёта к цели далёкой, но непрестанно зовущей и направляющей подобно огню маяка.

Я не рассчитываю, что бастион «почти равнодушия» падёт после первой атаки, но верь мне, придёт время, и над ним взовьется белый флаг. Вот увидишь, так и будет. Всё ещё будет! Твои странствия, поиски, разочарования – только прелюдия. Впереди – жизнь. Одна на двоих. И как ни думай об этом, всё нее могло быть и не будет иначе. Мы не могли разминуться. Найти то заветное, что мы оба ищем, можно только вместе. Твоей мудрости достаточно, чтобы отрицать, сомневаться, отсеивать ненужное, раскладывать по полочкам приобретённое. Чтобы двигаться вперёд, чтобы побеждать, нужна вера, из которой я, по утверждению Рени, состою на 99,9%. Скажу тебе по секрету: хоть я обожаю свою мамулю – чистого ангела, ты сам в этом убедишься, – по сути своей, по крови я всё же отцовское дитя. От него, пробившегося из деревенских плотников в большую журналистику, я унаследовала несокрушимое упорство и веру, что будет так, как задумано. Он очень хотел сына и, наверно, поэтому воспитывал меня, как мальчишку – пел мне казачьи песни, играл со мной в городки, разрешал лазить по деревьям и вообще предоставлял полную свободу, что и закончилось весьма плачевно. Вопреки родительской воле я покинула Малгородок и уехала, чтобы встретиться с тобой. И вот теперь я снова на взлёте. Мамуля тайком утирает слёзы. Папка ворчит, конечно, но по-настоящему сердиться не может – слишком любит меня. Только время от времени приносит какую-нибудь банку с вареньем и пытается пристроить её в чемодан или баул. Я потихонечку вытаскиваю её, и уношу в подвал, но, тем не менее, багаж катастрофически растёт, и этот процесс сопровождается потоком причитаний, наставлений, предостережений и пр. Всё время выясняется, что о чём-то забыли, что-то не уложили, чем-то мудрым не напутствовали. Скорей бы в дорогу! Яблоками, грушами, виноградом я уже объелась – насытилась витаминами на всю предстоящую зиму, с соседками и друзьями уже попрощалась. Вот обнять бы ещё тебя! Крепко-крепко. Какое это было бы счастье! Небывалое, невообразимое.

Ну, пока.

Твоя.

_ _ _

7.09. 1963г

Михаил

Славгород

Моя Данусь!

Рука храбро выводит эти слова, но сердце ещё не скоро привыкнет к тому, что ты – моя, Данусь. А от боязни разочаровать тебя я не излечусь, пожалуй, никогда. Всё время мне будет казаться, что я говорю и делаю что-то не то. В данную минуту я чувствую себя ослом, который то и дело упирался, когда его пытались вывести из мрака на божий свет, и лишь теперь сообразил, как много потерял из-за своей глупости и упрямства.

Ведь всё могло быть иначе, Данусь! Но, может быть, ещё не поздно?

Сейчас я соберусь с духом и скажу тебе одну вещь, которую мучительно обдумывал двое суток. Давай поженимся, Данусь! Только не смейся надо мной! И не отказывай сразу! Подумай! Не потому я прошу тебя об этом, что не могу обуздать свои страсти. И не ради штампа в паспорте – синюю птицу в силках не удержать. Но великоградская прописка даст тебе право не ехать на Север, который, клянусь тебе, не самое лучшее место для выверки жизненных принципов.

Вначале я не собирался предлагать тебе столь скоропалительное замужество. Бросить всё и махнуть с тобой на Север – такова была моя первая реакция на твоё письмо. Но заболела мать, и это меня осадило. Не уверен, сможет ли она вынести такой удар. Всё, чего она хочет сейчас от жизни – это видеть меня с дипломом. Отцу, когда тот уходил на фронт, она пообещала вырастить меня человеком, и сейчас сосредоточена на одном: дожить до того дня, когда я закончу ВУЗ.

Есть ещё одно обстоятельство, Данусь, которое делает меня несвободным. Это Белов. Он расценил бы моё бегство, как предательство, и был бы, пожалуй, прав. Тут, видишь ли, какая штука? В детстве, когда мать, уходя на работу, запирала меня в доме на целый день, я всегда что-нибудь мастерил. Шрам на моём лице, кстати, – след неумелого обращения с ножом. Постепенно привычка стала характером. Если в мои руки попадает деревяшка, обрывок провода или лоскут кожи, я почти непроизвольно оцениваю, на что это сгодится. Причём, взявшись за дело, я не могу успокоиться, пока не доведу его до конца. Эту особенность заметил Кривицкий, наш завкафедрой. Он-то и «продал» меня Белову, которому, чтобы закартировать предсказанные и открытые им самим рудоносные гранитоиды в Восточно-Забайкальском прогибе, нужна высокоточная аппаратура. Собственно, я мог отказаться и нормально поехать в поле, как все ребята-геофизики. Но я же не отказался, чёрт меня подери. Белов сейчас в Забайкалье – строит разрезы, отбирает образцы, выколачивает информацию у тамошних геологов – готовит плацдарм для решающего наступления в будущем году. Во мне он не сомневается – контроля нет никакого. Как же я могу сбежать, Данусь?

Вот я и подумал …. Подумай и ты, прошу тебя. Разве моя идея такая уж безумная или дурацкая? Тебя же пока ничто не связывает с Севером. Работу, полагаю, мы тебе найдём. Жильё наше тесновато, но этот район пригорода в скором будущем идёт под снос, и есть надежда получить квартиру. Ну, что ты скажешь, я, Данусь? Мне не хочется отпускать тебя одну. Не обижайся, но Реня прав – что-то есть пионерское в твоём характере. Или, может быть, не в характере, а в складе мыслей. Твои рассуждения кажутся то слишком примитивными, то слишком наивными, но глубина их искренности такова, что вместо усмешки они вызывают зависть. И всё же, восхищаясь тем, с какой несравненной грацией и лёгкостью, обойдя подводные камни сложностей и противоречий, ты уложила меня на обе лопатки по части диалектики и прошла сквозь частокол вопросов, я не спешу признать себя побеждённым. Не из самолюбия, а из приверженности истине. Вера, Данусь, как сказал один мудрец, – всего лишь разновидность заблуждения. Можно ли на эту карту ставить всю жизнь? И потом, во что ты веришь? И куда летишь? Может быть, перед тем, как безоглядно устремиться куда-то, полезно остановиться и поразмыслить? Да и вообще, Данусь, кто знает достоверно, что важнее – царствовать или выращивать капусту? Относясь вполне уважительно к профессиональным заслугам и жизненным достижениям твоего отца, я отнюдь не уверен, что смог бы когда-нибудь последовать его примеру, то есть подчинить жизнь определённой идее. Меня, признаться, смущает утверждение насчёт общности цели. О каких поисках идёт речь, я что-то совсем не понял, прости мне мою бестолковость. Если захочешь, объясни подробнее. Твоим спутником я хочу стать потому, что люблю тебя. Мне хочется заботиться о тебе, защищать тебя, хоть я и не очень уверен, что гожусь для этого дела. Запутался я, однако. Но чутьё подсказывает мне, что тебе лучше остаться. Не искушай судьбу, Данусь!

Правда, представить себе, что со мной будет, когда ты вдруг встанешь на моём пороге, я не могу. При мысли об этом меня охватывает неудержимое волнение. Данусь, Данусь! Если бы я сказал, что всю жизнь мечтал о такой девушке, как ты, это была бы просто красивая фраза. А точнее – чистая ложь. Потому что до встречи с тобой я и вообразить не мог, что такие девушки существуют. Ты не чудачка, Данусь. И не белая ворона. И не редкий цветок. Ты – одна. Таких больше нет. Живи с этим ощущением, какой бы долгой ни была твоя жизнь. С тех пор, как я узнал тебя, я только и делал, что натягивал поводья, чтобы ничем тебя не отпугнуть. Я думал, ты пройдёшь мимо и растворишься во времени, как растворяется всё другое. Но ты приблизилась. Нет, ты вошла в меня. Ты во мне поселилась. И это такое странное, такое ни с чем не сравнимое ощущение, такое необычное состояние, что я не узнаю себя. Стою на перроне – улыбаюсь. Здороваюсь с Кривицким, говорю: «Не правда ли, прекрасный сегодня день?» Он смотрит на меня подозрительно. Приятели же прямо спрашивают меня: «Что с тобой случилось?» Где логика, Данусь? Пока я был мрачен и угнетён, пока не мурлыкал целыми днями (ужасно, впрочем, фальшивя), никто не интересовался, что со мной. Но лишь только я стал жизнерадостен, мир счёл это отклонением от нормы. Что же будет, Данусь, если перемены будут происходить в таком темпе и дальше? Боюсь, ничего хорошего это мне не сулит. Нос мой может выпрямиться, волосы, чего доброго, закудрявятся, уши не будут торчать, исчезнет моя неуклюжесть, и в голове зароются весёленькие мыслишки. Ты перестанешь узнавать меня, Данусь. Да что там? Ты разлюбишь меня. Нет уж, надо быть поосторожнее. Я и так забрался слишком высоко. Как гляну вниз – дух захватывает. А уж как подумаю, что от сюда можно свалиться, мурашки пробегают по коже.

Ну, Данусь, наворотил я, страшно перечитывать. Оправдание у меня одно – я люблю тебя. Я люблю тебя, дорогой мой крылатый человек, моя синяя птица. Прилетай!

Твой навсегда

_ _ _

16.09.1963г

Дана

Малгородок

Да! Да! Да!

Ты не понял ещё? Ты – мой единственный. За кого же мне ещё выходить замуж? По правде говоря, я уже чувствую себя твоей женой, и это создаёт вокруг меня мощную зону таинственной силы и радости. Допустим, приходит к нам сосед. Он разговаривает со мной и думает, что я просто вот такая девчонка – Дана Смыслова, и не понимает, что это во мне так светится, и почему я улыбаюсь, словно получила в подарок целый мир. Ему невдомёк, что во мне и вокруг меня и всюду, куда ни бросишь взгляд, – Ты.

Рассказать об этом невозможно даже родителям. Им я просто объяснила, что существует некий молодой человек, исключительно и сугубо положительный. Большой, умный и очень добрый очкарик. Им это понравилось. Но насчёт женитьбы я – ни звука, прости меня. Если скажу, будет драма – лишний повод не отпускать меня на Север. А с Севером всё решено. И я знаю, ты меня поймёшь. Только жаль, что мы не увидимся.

Если б ты знал, как я надеялась, что ты будешь хоть немножечко сумасшедшим и на пару минуточек прилетишь ко мне. На каждый стук калитки я словно кукушка выглядывала в окно мансарды, готовая кубарем скатиться вниз и броситься тебе на шею. Почему я не сделала этого раньше? Узнали б мои девчонки в общежитии, что мы с тобой ни разу не целовались, они бы поумирали со смеху. Я вынуждена была им чуточку завирать, но искренне считала, что у меня есть для этого основания. Помнишь тот случай восьмого марта? Ты тогда со свойственной тебе деликатностью заметил, что у меня сине-фиолетовый нос, и мы зашли в подъезд погреться. Мне так захотелось прижаться к тебе, и я категорически потребовала, чтобы ты меня обнял. Ты подчинился, но так, словно тебе грозило отсечение головы. И потом больше никогда не вспоминал об этом. Я сердилась на тебя и ничего не понимала. Но сейчас-то! Сейчас! Я так ждала. В последнем письме я даже намекнула, как мечтаю о нашей встрече. Но поехать к тебе не могу. Ждать тебя – тоже. Билет на руках. Чемодан, баул и рюкзак подтянутые, застёгнутые на все замки и ремни, вместившие целое дорожное состояние, ждут у двери завтрашнего старта.

И это только кажется, что всё, как ты говоришь, могло быть иначе. Что я могла бы распаковать багаж и, сообщив готовым к путешествию вещичкам, что так, мол, и так, маршрут отменяется, забыть о Севере…

То есть в каком-то смысле ты, конечно, прав. Могло быть иначе. К примеру, я могла остаться в Малгородке, стать врачом или журналисткой, как хотели того моя родители. Или модельером, как иногда хотелось мне. О, какие бы я придумывала блузы, какие сочиняла вечерние наряды! Я любила гимнастику и могла бы уйти с головой в спорт. Или в науку. Одно время я просто болела петрографией, не могла оторваться от микроскопа, читая зашифрованные в тонких прозрачных пластинках пород удивительные истории о том, как наступали и отходили моря, вырастали и рушились горы…

А как я люблю танцевать! Ритмы молдаванясок, краковяков, русских плясовых обжигают, закручивают меня. Танцевать бы всю жизнь…

Вот если бы только не этот сгусток в моём сердце, совсем крохотный, можно сказать, точка из неё беспрерывно исходят повелительные импульсы, которым я подчиняюсь почти машинально, так что мне иногда кажется, что я думаю не головой, а сердцем.

Я никогда никому не рассказывала об этом, может быть, даже не могла рассказать, не очень понимая, в чём дело, но всегда знала, что главное в моей жизни – именно эта точка. Прислушиваясь к тому, что происходит у меня внутри, я становилась временами жутко рассеянной. И это с тех пор, как я себя помню. В детстве не было ничего определённого, просто настойчивый влекущий зов. Мои сны часто повторялись. Я шла куда-то по знакомым и совсем незнакомым местам, шла долго, преодолевая немыслимые препятствия, И, наконец. достигала края земли – крутого обрыва с гнёздами ласточек и стрижей, за которым простиралась сияющая золотом и синью бесконечность. Я без всякого страха шагала в неё, и меня подхватывало на лету лёгкое обволакивающее облако тепла…. А иногда я оказывалась на солнечной лесной поляне с флейтой в руках и начинала играть так свободно, словно сама была музыкой и это во мне, в моих клетках поднимались и стихали волны звуков. Чистая рассыпчато-звенящая мелодия сливалась с пением птиц и шорохами леса…

В дневной реальной жизни сладостные видения моих снов рассеивались, как туман в горах, оставляя не иссякающее чувство восторга перед окружающим миром, состояние безотчётного счастья и всё возрастающее желание найти, услышать наяву.

Может быть, поэтому бродяжничать я начала, чуть ли не с пелёнок. Для меня не было зрелища более волнующего, чем дорога, уходящая за горизонт. Волшебство заключалось в том, что дороги нигде не кончались – от шоссейных ответвлялись бесчисленные просёлочные, которые, поплутав по лесам и лугам, ныряли вдруг в уютные деревушки, сплетали там кружева из улочек и переулков, а затем, выбравшись на простор, бросались врассыпную. Не помню, чтобы когда-нибудь я испытывала страх. Я доверялась дорогам и не блуждала никогда. То неосязаемое, неуловимое, невыразимое, что таилось в моём сердце, каким-то удивительным образом выводило меня безошибочно из любой дорожной путаницы. Антоша, который присоединился ко мне в пятом классе, когда мы уже гуляли на великах, говорил, что я могу путешествовать с завязанными глазами. Отец тоже доверял моему чутью, и если мне случалось задерживаться, уверял мамулю, что смысловская порода не подведёт. Он был прав, я всё успевала, и четвёрок в моём дневнике почти никогда не было.

По-настоящему бесстрашной сделал меня Антоша. С ним я и впрямь рискнула бы отправиться на край света. Он был сильный, собранный – никогда не отправлялся в путь, не подготовившись, таскал с собой рюкзак с аптечкой для велосипедов и для нас, на всякий случай брал карту и компас, разжигал одной спичкой костёр и классно запекал в углях картошку. Он собирался стать геологом, с упоением рассказывал мне о камешках, которые мы собирали по берегам речек, и о далёком прекрасном городе, в котором есть институт, где учат понимать язык гор. Но самое потрясающее было то, что он никогда мне не мешал. Может быть, именно в этом проявлялось его рыцарство, которое я принимала, как должное – без удивления, без особой благодарности. Просто он был своим. У нас дома – тоже. Часто оставался обедать, делать уроки, а когда мы собирались очередной раз в путь, отец говорил Антоше строго: «Ну, смотри там, чтобы всё было в порядке!»