Падение с яблони. Том 2

– У тебя такое платье!.. Как у невесты перед брачной ночью, – пошутил я для поднятия своего духа.

Любаша юмора не поняла. Польщенно улыбнулась.

Прогулка оказалась даже приятнее, чем я ожидал. По пути выпили газированной воды, и последнее действие алкогольной отравы в моем организме закончилось. Как будто бес отпустил свою удавку. В голове просветлело, и мир вокруг окрасился в естественные краски. А та энергия, которую Любаша всегда излучает, помогла мне быстро набрать силу.

Настроение мгновенно поднялось. Я сделался разговорчивым, шутливым, стал нести всякую чепуху. Девчонки всегда любят, когда им несут чепуху. В общении с ними очень важно что-нибудь чепуховенькое. Так что серьезная братва имеет у них мало шансов.

Незаметно мы очутились за городом. Поболтались по садам и в конце концов забрались в густющую посадку, где трава была толщиной в сорок персидских ковров. И птички там тоже были, и цветочные ароматы, и покой…

Я услужливо раскинул свой пиджачок. И тут же не удержался с предложением:

– Не лучше ли сразу снять это платье?

Любаша осталась глуха.

* * *

Через два часа она принялась твердить, что ей уже пора. Два часа мне потребовалось, чтобы узнать, что под белым ее платьем имеются еще такие же белые трусики!..

И чтобы не выйти из равновесия, я подумал, может, она затем и едет домой, чтобы отчитаться маме в своей целости. Или просто ей для этого дела необходимо родительское благословение.

Я проводил ее до дому. Потом помог дотащить до вокзала тяжелую сумку. Посадил ее в поезд. И там ее расцеловал, прямо на завистливых глазах молодой проводницы.

Очень не хотелось выпускать ее из рук.

Домой вернулся с легкой тоской. Но физически здоровый. Будто вовсе не пил. Будто только с работы.

128. Успех упирается в мастерство

24 июня. Воскресенье.

Простившись с Любашей, я плотно уселся за изучение истории искусств. Но теория лишь часть моей напряженной работы. Основное – краски и холсты. Корплю над своей техникой. Мазюкаю всевозможные портреты и пейзажи. Голых баб не трогаю. Это, я понял, несерьезно.

Все больше и больше склоняюсь к тому, что прежде всего надо уметь! Всегда найдешь, что изобразить. Но никогда этого не сделаешь, если элементарно не можешь! Мастерство – это качание мускулов. Собственные мышцы не обманешь. Не заставишь их расти ни уговорами, ни обещаниями. Только работать, работать, работать!

Недавно прорезалась еще одна мыслишка относительно своего будущего. Может, удастся сорваться в Ростов и там утрясти вопрос без документов. Документы эти пока в бурсе, но скоро будут переданы в заводской отдел кадров. Не знаю, что получится. Надежды мало. Говорят, будут разыскивать, как беглого крепостного. Да и там, в Ростове, без бумаг вряд ли будут со мной разговаривать.

А мне, как назло, загорелось вырваться именно сейчас. Кажется, если застряну на заводе, так никогда и не выберусь.

Я чувствую, что могу своротить горы, если только работа будет доставлять мне удовольствие. Наверно, жизнь на том и держится – на стремлении к удовольствию.

Правда, еще плохо представляю, каким у художника может быть это самое удовольствие. Зато прекрасно знаю, какое оно у токаря. И не хочу его!

129. А мастерство – это терпение

5 июля. Четверг.

Черт знает сколько времени прошло! И на сколько еще у меня хватит энтузиазма. Очень плохо, что остаешься один, когда дело касается самого важного – твоего будущего. Поговорить на эту тему можно и с Харьковским. Но идти приходится в одиночку.

У меня нет ни одного знакомого художника. Я никогда не видел, как работает мастер. Ни разу не был в художественной мастерской. Если не считать нашей заводской шараги, где пьяницы пишут производственные плакаты да малюют портреты Ленина. И никогда еще ни с одним человеком серьезно не говорил ни об искусстве, ни о живописи.

Но самое скверное – я сам еще не знаю, чего стою!

Все это мало вдохновляет. Все это удручает и портит настроение.

И все эти дни как-то совсем глупо слились в один, бестолково прожитый. Не могу даже вспомнить, что было позавчера. Похоже, жизнь моя совсем уже превратилась в одно сплошное ожидание, в одну длинную и ровную линию, которая, если на нее посмотреть в торец, превратится в паршивую точку.

А не ожидание ли это ее? Не тоска ли это по женскому телу?

Слишком часто я вспоминаю Любашу вместе с ее грудью. Так, наверное, только ребенок скучает по своей мамке. Но я и на труды свои смотрю сквозь воспоминание о ней. Как будто ради нее хочу достичь чего-то!

Не знаю. Я не придумываю чувства. Они сами рождаются во мне. Растут и умирают. Или формируются.

130. Прощай, бурса!

13 июля. Пятница.

Наконец настал тот день, когда на бурсе можно ставить крест!

Не знаю. Почти три года ждал этой минуты, а теперь вот как-то все равно. Кроме того, что получил диплом токаря-универсала, никаких изменений не произошло. Даже Любаша не приехала.

Вчера сдавали госэкзамен. Нервные нервничали, спокойные делали вид, что спокойны. Мы с Дешевым и Харьковским сдали первыми. И, чтобы наполнить это событие праздничным содержанием, пошли и тяпнули по стаканчику. Потом вернулись в бурсу, чтобы поднять тонус товарищам.

И вот мы клином движемся по коридору. Я в центре с бутылкой, завернутой в газету, по бокам не очень надежная охрана – Харьковский и Дешевый. А навстречу неприятель, значащийся в моих списках за первым и единственным номером. Лариса Васильевна была со своей дочуркой, которую шумно за что-то отчитывала.

Воспользовавшись этим, я решил избежать столкновения и сделал левый крен в актовый зал. Но был захвачен прямо в двери, чуть ли не за шиворот.

И чисто из желания избавить ребенка от неприятных сцен я с готовностью пообещал встретиться с ее мамой в этот же день в парке и вернуть несчастного Данте.

Еще час мы валяли дурака, дожидаясь Сопилу. Потом вчетвером забрались в пустой кабинет математики и торжественно раздавили из горлышка приготовленную для этого случая виновницу.

Потом Харьковский куда-то исчез. А мы завели серьезный разговор о своей ужасающей судьбе. То есть о двух предстоящих годах отбывания повинности. И обсудили случаи, когда кому-то удавалось забрать свои документы с завода. Случаев таких было мало. И особой надежды они не вселяли.

Очень скоро мы поняли, что тема эта слишком тяжела для праздничного настроения. И мигом переключились на девочек.

Тут и явился Харьковский с довольной и загадочной физиономией.

И начал:

– Леха, тут одна девочка хочет провести с тобой ночь. Такая девочка!.. Даже согласна поехать в Залевскую балку!

– Это случайно не та девочка, которая в этой бурсе преподает английский? – поинтересовался я на всякий случай.

– Не-е, ты шо! Стал бы я тебя подкалывать!

Вмешался нетерпеливый Сопила:

– Может, у нее подруга есть?

И еще более невоздержанный Дешевый:

– Две! Пускай подгонит нам еще двух телок! Иначе Леху не получит! Так и скажи ей. Скажи, шо это я так сказал!

– Вы оба пролетаете, – сказал Харьковский. – Нет у нее ни подруг, ни друзей – одна только дочка…

– A-а!.. Все ясно, – догадался Сопила. – Я и впрямь подумал, девочка!..

Дешевый был разочарован глубже:

– Ты, Хорек, так больше не шути! А то у меня вообще на девок охота отпадет.

И Харьковский замял свою неуклюжую шутку.

* * *

Однако через час, когда мы уже вдвоем шли к нему домой, он заговорил серьезно:

– Ты знаешь, шо мне Крысятина сказала? Она сказала, шо переспит с нами обоими.

– Сла-авик! Это уже было. Уже неинтересно.

– Да не-е, не то! Слушай сюда. Она говорит, шо научит нас всему, шо тока можно делать с женщиной!..

– И это было. Остынь, дорогой, остынь.

– Не, это совсем другое. Сейчас она уже точно!.. Сама поклялась. Я три раза переспросил.

– Тогда поезжай сам. Я для этого дела отдам тебе Данте. Отнесешь ей, а там уже разбирайтесь сами.

– Не, она без тебя не поедет. Это точно.

– Почему же? Она не со мной договаривалась.

– Не, не. Я знаю.

Минуты три шли молча. И я хорошо видел те картины, которые Харьковский рисовал в своем прозрачном воображении.

– Выкинь ты это все из головы! – посоветовал я. – Мы с тобой, помнится, начинали новую жизнь, в которой была одна-единственная любовь…

Харьковский поморщился, как будто я разворошил кучу навоза. И даже чуть отстранился от меня. Но вскоре физиономия его обмаслилась.

И он завелся:

– Леха, ты никак не поймешь. С бурсой покончено. Теперь надо только поставить точку! Красивую большую точку!..

– Тебя понесло, Славик, с точками… Какие точки? Где ты видел красивые точки? Точка, она и есть точка – маленькое грязное пятнышко. Хочешь его сделать большим?

– Ой, да ну тебя! Ты как упрешься, так тебя ломом не убедишь! Ты вот прикинь. Женщина!.. Взрослая женщина, с большим жизненным опытом, с такими способностями!.. Женщина, преподаватель того заведения, в котором ты столько лет мучился!.. И эта женщина говорит: «Я напоследок научу вас всему, шо тока должен знать мужчина!..»

– Славик! Тебя опять потащило. Ты что, не знаешь Крысятину? Она может научить только бегать от таких, как она!

Но Харьковский не слушал. И я не стал напрягаться.

Еще несколько минут мы шли молча.

Потом хитрый Харьковский сменил тактику. Принялся выкладывать мне сочные плоды своего воображения.

Сначала я совсем его не слушал. Потом прислушался, и во мне проснулся некто! И я заслушался…

131. Последний урок дает англичанка

15 июля. Воскресенье.

В назначенное время я прибыл в парк с дорогим моему сердцу Данте.

Англичанка уже сидела с Харьковским на лавочке и улыбалась.

– Ну что, Соболевский, принес? – сказала она вместо ответа на мое приветствие.

Я отдал ей Данте со словами:

– Будь его воля, он бы к вам не вернулся от меня.

– Вот видишь, какой ты, Соболевский! Больше никогда тебе не дам!.. Книжку, разумеется. Лучше я дам тебе себя почитать.

– Не стоит беспокоиться, Лариса Васильевна. Мы уж как-нибудь читальным залом обойдемся.

– Соболевский!.. Никогда не смей так говорить женщине! Сколько вас можно учить обращению с женщинами?

Тут вмешался Харьковский, который опасался разлада.

– Лариса Васильевна, так вы ж нас совсем не учили! Нас все время немки недоделанные учили. А вы ж тока собирались нас поучить в Залевской балке.

– Никуда я с вами не поеду, Харьковский!

Бедняга отвесил челюсть и выкатил глаза. Но я пришел ему на помощь:

– Ничего страшного, поедет кто-нибудь другой. Пошли, Славик!

Я повернулся и, не попрощавшись, пошел. Но тут же пулеметная очередь прошила мне спину:

– Соболевский, ты окончательно стал хамом! Не знаю, с кем ты привык так разговаривать, но со мной не смей! Ты хотя бы из приличия дослушал бы женщину до конца! Я же не сказала, что вообще никогда не поеду! Просто сейчас, в эту минуту, я не могу поехать. И не могу там остаться на всю ночь. У меня ведь все-таки ребенок!

Так мы и сговорились.

Она сказала, что возьмет с собой бутылку водки и в половине третьего будет ждать нас на автостанции. Нам за оставшийся час следовало раздобыть рюкзак, палатку, одеяла и жратву.

С деньгами на этот раз было туговато. Помимо платы за прокат туристских принадлежностей, нам хватило всего лишь еще на одну бутылку вина. С закуской поэтому решили вообще не связываться.

* * *

В назначенное место мы явились минута в минуту в полной боевой выкладке. Она, как всегда, опаздывала. Мы имели счастье увидеть ее ровно через двадцать минут после того, как проводили глазами свой автобус.

– Лариса Васильевна, – сказал я, – вас не смущает, что вы пришли несколько позже, чем следовало бы?

– Я еще раз вам повторяю: я не свободная девочка!

– Придется ехать на последнем рейсе, с ночевкой, – сказал Харьковский.

– Я не могу. Девочек своих будете возить с ночевками!

– А шо ж вы тогда предлагаете?

– Я ничего не предлагаю. Вы мужчины – вы и думайте!

– Выход один, – сказал я, – придется разбивать палатку здесь, на остановке…

– Идея! – воскликнул Харьковский. – Садимся в тачку и катим до ближайшей посадки. Ставим там палатку и будем думать, шо это Залевская балка!

Идея пришлась по душе, и мы быстро поймали такси.

Лучшее, что попалось нам по пути, – это широченная посадка возле асфальтового завода в двух километрах от города.

Мы попросили таксиста тормознуть. Таксист, который всю дорогу рассматривал в зеркало англичанку, остановился и ухмыльнулся. Затем вышел помочь Харьковскому вытащить вещи из багажника. А я, следуя за ним, деликатно намекнул англичанке, чтобы она расплатилась.

И она неожиданно взорвалась:

– Подлецы! Негодяи! Привезли женщину в лес и еще заставляют ее платить! Господи, с кем я связалась! Подонки! Настоящие подонки! Завезли в какую-то грязь, а сами еще и без денег оказались!..

Поливая нас таким образом, она все же вынула из сумочки кошелек и принялась в нем копаться. Через минуту выкопала рубль и, не прекращая ругани, протянула его таксисту. Тот ухмыльнулся шире прежнего, так что один его ус вытянулся до самого уха, и сказал, что ему ничего не надо. И англичанка впопыхах вместо благодарности обозвала его сволочью. Таксист не обиделся, но улыбаться перестал. Прыгнул в машину, с визгом развернулся и дал по газам.

А мы двинулись походным порядком. Англичанка плелась за нами и продолжала ворчать, как старая бабка. И я в конце концов пристыдил ее:

– Лариса Васильевна, вы, оказывается, жадная женщина. Это очень опасная болезнь. У нас в Дарагановке у одной старухи от жадности лопнул желчный пузырь.

Ее это задело.

– При чем здесь жадность, Соболевский? При чем жадность, если вы поступаете не как мужчины! Ты абсолютно меня не понимаешь! Вы что, сразу не могли сказать, что у вас нет денег? А то – выходи, плати!.. Как будто я вещь какая! Ты что, меня за вещь принимаешь? Да, Соболевский?..

И она еще долго продолжала бубнить в том же духе. А я шел и думал о том, как после этого она собирается переключаться на любовь. И не мог себе такого вообразить.

Харьковский, идущий впереди, остановился и бросил рюкзак на землю.

– Хорош, пришли!

Местечко, честно говоря, было не очень. Слегка пыльное, с вызревшими колючками и жидкими деревьями вокруг. С одной стороны безобразный черный завод кое-как заслонялся кустарником, с другой открывалось чистое поле с сорняками. Было время, мы в этом поле протяпывали подсолнухи и кукурузу. Когда подрабатывали в колхозе. Теперь уж, видно, таких дураков нет. И поле без них гибнет.

Харьковскому эта посадка была тоже памятна. Где-то здесь он делал привал с Галей Петуховой. Когда совершал паломничество в Дарагановку. И я не исключаю даже, что на том месте, где бросил рюкзак.

Англичанке пейзаж ничего не навевал. И поэтому она возмутилась:

– Вы что, думаете, я в этой грязи буду ложиться? Ф-фу, сколько пыли! Вы бы еще на свиноферму меня завели!..

Мы пытались ее успокоить.

– Лариса Васильевна!.. Сейчас поставим палатку.

– Протрем листья, сдуем пыль.

– Накроем стол!

– Так шо все будет как в лучших домах Парижа!

И, пока она успокаивалась, мы установили палатку, застелили ее одеялом, поставили посередине бутылку. Потом пригласили королеву.

Обещанную водку она, конечно же, забыла в холодильнике. Но, слава богу, и от вина отказалась. Только прочла название (очень поэтичное, кстати, «Аромат степи») и сразу стала ссылаться на кучу болезней. Хотя мы ей вовсе ничего не предлагали.

За отсутствием стакана пришлось алкать из горла. А за отсутствием закуски – довольствоваться сигаретой. Англичанка наблюдала за нами с ужасом и возмущением, словно вдруг обнаружила себя в обществе людоедов.

Нам стало весело.

Теперь даже не припомню… Но все пошло как-то само собой.

Ей сделалось жарко, и она бессовестным образом сняла с себя платье. Харьковский хоть и не переставал смеяться, но все-таки смутился. И в этом была его первая ошибка.

Потом она заявила, что не хочет пачкать свой белоснежный бюстгальтер, и сняла его. Сиськи беспомощно и жалко, как две попрошайки, шлепнулись на живот и испуганно посмотрели на нас. Их не хотелось трогать.

И я полез к ней в трусы.

– Ты что там потерял, Соболевский? – пошутила англичанка.

И, взглянув на Харьковского, добавила:

– Я тебя не смущаю, Харьковский?

– Это я его смущаю, – сказал я.

И дал знак товарищу, чтобы он делал то же самое.

Но Харьковский почему-то вдруг поднялся и сообщил, что намерен прогуляться. Я попытался удержать его. Но было бесполезно.

Оставшись одни, мы совсем перестали разговаривать. Она без единого слова сняла трусы, легла на спину и безобразно раскинула ноги.

Это был момент, когда мне захотелось выйти вслед за Харьковским.

Но я покорно обнажился и взгромоздился на нее…

Честно говоря, до этого мне даже в самых диких фантазиях женщина не являлась так некрасиво. С таким выражением лица, с каким только садятся штопать носки… Видно, я слишком быстро протрезвел и стал обращать внимание на всякие мелочи.

Жара, духота, совершенно мокрое от пота тело, чавканье животов. Потом все эти любовные выкрики, стоны и стенания, жалобы на то, что она уже не может, что я натер ей лобок. И прочее, что лучше не вспоминать, чтобы не осквернять представление о женщине вообще.

Добросовестно пробыв полчаса в роли самца, я стал подумывать о Харьковском. И начал потихоньку отделяться от объекта.

Она тут же встревожилась.

– Ты что, уже?!

– Да, уже.

– Врешь, ты же не кончил!

И я, сползая с нее, сказал:

– Да я как-то в душе кончил.

И слова мои безобидные подействовали на нее страшно. Она напряглась, как человек, которого толкают с обрыва, вцепилась в меня судорожно и потребовала продолжения.

– Я могу больше, чем тебе кажется, Соболевский! Но ты не должен ни о чем думать! О чем ты все время думаешь? О чем?

– О вас.

– Перестань! Не надо обо мне думать. Ты должен только чувствовать меня. Нечего обо мне думать, я тут вся! Ты только чувствуй меня, чувствуй! Понял?..

Но во мне уже началась необратимая реакция отторжения. Я резко высвободился и сказал:

– Все! Теперь очередь Харьковского.

– Нет! Нет, я не хочу его!

– Тогда не надо было вешать лапшу!

– Я тебя люблю, Соболевский, тебя! – закричала она в отчаянии. Закричала совершенно не к месту.

– Мне кажется, вы с Харьковским больше подходите друг другу, – закончил я холодно и рассудительно.

Конечно, может, и не следовало мне произносить последнюю фразу. Но кто из нас разберет все тонкости в этом скотстве!

Она вскипела, как после пощечины. И вновь принялась сквернословить.

Потом неожиданно сказала:

– Я хочу задать Харьковскому два вопроса.

– Хоть четыре! – ответил я.

– А ты оставайся здесь.

С этими словами она накинула платье и, наклонившись, стала вылезать из палатки. А мои глаза уперлись в ее открывшийся зад, откуда хищно улыбнулся и показал мне язык какой-то бородатый Карабас.

Мне стало смешно и настроение поднялось. Я даже вспомнил Чосера:

Тут Алисон окно как распахнетИ высунулась задом наперед.И, ничего простак не разбирая,Припал к ней страстно, задницу лобзая.Но тотчас прянул он назад,Почувствовав, что рот сей волосат.Не взвидел света от такой беды:У женщины ведь нету бороды!..Я застегнулся и выскочил следом.

Харьковский сидел на пеньке и уныло вертел в руках пустую бутылку. Она стояла рядом, одергивая платье.

Я сказал, что отлучаюсь по надобности. И оставил их. Харьковский пытался еще мне что-то возразить, но я не стал его слушать. И даже не видел, какими глазами на меня смотрела она.

Минут десять я болтался в посадке. Потом увидел Харьковского с кислой рожей.

– В чем дело? – спросил я.

Но он не был настроен на объяснения. И сказал, чтобы я шел до своей дуры.

Вернувшись к палатке, я увидел только спину уходящей англичанки. Догнал ее и задал тот же вопрос.

Она остановилась, и я увидел лицо в слезах. Тогда я повторил вопрос. Но она только плакала. Плакала как ребенок, прямо рыдала. Из всего, что она пыталась сказать, я понял лишь то, что она не собирается здесь оставаться.

Я спросил, не сделал ли чего дурного Харьковский. Но она пустилась взахлеб, и уже было невозможно разобрать ни единого слова.

Не ожидая такого поворота, я смотрел на нее совершенно беспомощно. Не знал, что сказать. И почему-то очень хотелось, чтобы она и в самом деле побыстрее ушла.

Она не смотрела на меня, но мысли мои, наверно, читала. Тут же повернулась и пошла. Жалкий и неприятный был у нее вид. Сгорбившись и обнимая свою сумочку, она качалась из стороны в сторону, делала маленькие шажки, чтобы не упасть, вся сотрясалась и громко, громко рыдала.

Я вернулся к Харьковскому.

– Так что у вас произошло? Ты что, дал ей по башке?

– Это у тебя надо спросить, шо ты ей сделал! Ты тока ушел, смотрю – она уже в соплях. Шо-то пролопотала про тебя, шо ты подлец. Потом на меня бочку покатила. И разрыдалась. Ну, я постоял, как идиот, и думаю: шо я ей мамка, что ли? Думаю, разбирайтесь сами! Так шо ты ей сделал?

Я пожал плечами.

В общем-то, Кошелка занимала нас недолго. Вскоре поднялся более существенный вопрос: что делать дальше?

Немного пошевелив мозгами, решили отправиться в Дарагановку с палаткой. А там уже разработать стратегию относительно Залевской балки.

Наутро поехали в город, чтобы отыскать для этого дела попутчиц. Но никого, кроме голодного Сопилы, не нашли. И двинули втроем.

Субботний вечер проболтались в балке по турбазам. И опять-таки ничего похожего на девочек не нашли. Почему-то везде отдыхает одно старье. Чем занимается молодежь, неизвестно.

Ночь, как псы, втроем провели в палатке. И сделали вывод, что без баб в походе делать нечего.

132. Возвращение отрады

17 июля. Вторник.

Вчера был выпускной.

К вечеру зашел на квартиру «Рупь семь». Все мои соратники готовили себя к празднику. Кто утюжил брюки, кто чистил туфли, а кто даже мыл голову. Дешевый разливал.

Я попал в тот момент, когда стаканы были уже полны, но взяться за них еще не успели. Очень приятный момент.

В бурсе встретился с мастачкой. Она даже выглядит теперь по-другому и общается со мной на другом языке, как с добрым старым знакомым. Это приятно. Непонятно только, зачем все это время мы друг другу укорачивали жизнь!

В шесть состоялся праздничный ужин с пирожными, конфетами и лимонадом. Спиртное, конечно, не подавали. Но, слава богу, и не забирали то, что было у каждого.

Перед тем как мы схватились за вилки, Иван Иваныч не упустил случая произнести речь. И мы впервые за три года услышали, что мы в общем-то неплохие ребята. Даже как-то неудобно было это слышать. Как будто тебе врали в глаза. Видимо, и директор почувствовал собственную фальшь и поспешил переключиться на более существенный предмет.

За то что государство ухлопало на нас столько средств, а преподаватели столько сил и здоровья, от нас теперь требовалась одна, последняя, до гробовой доски обязанность – добросовестно трудиться! Ну и еще там кое-что – не ударить в грязь лицом, постоять за честь… во имя… на благо… И всякое такое, что повторить может только сам Иван Иваныч.

Однако что нам ни говори, мы останемся такими, как есть. Не успел директор закончить свою содержательную речь, а за столами уже послышалось бульканье, чавканье, хихиканье.

Прикончив ужин, мы отправились в ДК молодежи, где в нашу честь давали танцы и кино.

Когда мы вошли, в большом фойе Дворца (правда, этот Дворец не сильно отличался от клуба на родине Харьковского) уже гремела музыка и колыхалось море нетрезвой молодежи.

Как и всякий входящий, я стал при входе и кинул продолжительный взгляд поверх голов. Так, чтобы увидеть всех за раз. Есть, конечно, в этом зрелище что-то завораживающее. Недаром, видно, Лев Николаевич так любил описывать балы.

Все знакомые казались незнакомыми. Расфуфыренные девочки, отутюженные мальчики и улыбки, улыбки! Полное отсутствие заботы и скуки, чего в бурсе никогда не наблюдалось. Впрочем, забота еще у каждого какая-то была, но скуки уж точно никакой. Только блеск в глазах. Пьяный и счастливый блеск!

И это сияние было пропитано своим неповторимым запахом.

Наверное, все в мире должно иметь свой запах. И мы многое теряем, когда его не берем в счет. В моей памяти с предметом сердца всегда остается и его запах. Я прекрасно отличаю запах осени от запаха весны. Одно и то же поле пахнет по-разному, когда на нем косят сено или пшеницу. В любой момент я могу закрыть глаза и вспомнить запахи бурсы, где каждый этаж пахнет по-своему. Я помню запахи Залевской балки и букинистического магазина, своего дома и дома Харьковского, квартиры «Рупь семь» и общаги, где жила Маша. И малейшее напоминание о каком-нибудь запахе уже влияет на мое настроение.