Падение с яблони. Том 2

Глупо с моей стороны ожидать, чтобы девочка вот так в шутку, в порыве общего веселья, со смехом взяла и лишилась своей девственности, которая, быть может, дорога ей, как вся предшествующая жизнь. Я, конечно, не охотник за целками, мне эта драгоценность ни к чему. Но одно дело сидеть и здраво рассуждать сейчас за письменным столом, другое – быть там в пьяном чаду с ней вдвоем.

Мне хотелось знать, какую цену заломит молчаливая Любаша за то, что от природы ей досталось бесплатно и от чего нет пользы ни для ее красы, ни для ее здоровья. Что будет мне стоить то, что даром не нужно? И я первым назвал свою цену – любовь!

Играть в любовь – дело нехитрое. Начал с того, что посмотрел на объект другими глазами, липкими и приставучими. Любаша быстро это заметила. Глаза ее оживились и стали чаще находить повод встречаться с моими.

Когда все покатывались со смеху после какой-нибудь идиотской выходки, мы тоже смеялись. Но при этом смотрели непременно друг на друга. И в глазах наших этого смеха становилось все меньше и меньше. Глупое веселье в них сменялось нежностью.

Скоро я почувствовал, что теряю активность в потехах. Перестал бороться с девочками и материться с мальчиками. Любаша, никогда себе подобного не позволявшая, оценила это.

Наши поцелуи тоже преобразились. Мы стали целоваться, глядя друг другу в глаза. Надо заметить, что поцелуй, сопровождаемый взглядом, вызывает более объемное чувство и даже несет в себе какой-то смысл. Это совсем не то, что сосание вслепую. Такими смотрящими поцелуями можно разговаривать, не произнося при этом глупых слов. И можно общаться долго, часами. Можно быть со всеми вместе, нести всякую ахинею и в то же время разговаривать только друг с другом.

У меня было ощущение, что я сделал открытие, причем великое. Мы с Любашей будто приподнялись над всеми, мягко парили в воздухе и снисходительно наблюдали за глупо резвящейся компанией.

К вечеру уже требовалось что-то сказать. Выбрать момент было несложно, потому что мы не отлипали друг от друга. И я сказал очень тихо на самое ушко, почти шепотом:

– Что это с тобой сегодня, Люба? Ты такая хорошенькая… Не могу от тебя глаз оторвать.

И в подтверждение сказанного расцеловал ее лицо. И по этому же лицу увидел, как ей стало хорошо!

Но сказала она всего лишь:

– Не знаю…

– Еще вчера ты не была такой.

Она пожала плечами, не сводя с меня восторженного взгляда. А губы ее, чуть припухшие от затяжных схваток со мной, продолжали вздрагивать, показывая свою полную боевую готовность.

И она пробормотала:

– Не знаю…

– Это хорошо, что ты говоришь правду. Я тоже не знаю. Но во мне точно что-то перевернулось.

– Да, наверно… Ты тоже сегодня изменился, – сказала она.

– Изменился? Как?

– Не знаю. Такой хороший…

– А был? Был плохой?

Вместо ответа она засмеялась и доверчиво прижалась ко мне грудью. Это была неосмотрительная доверчивость. У меня возникло ощущение, будто она забралась ко мне под одежду и обвилась вокруг меня голым телом.

Тогда я прильнул губами к ее уху и прошептал:

– Срочно ныряем в палатку!

И мы тут же укрылись от всего мира.

Я был уже в предчувствии победы. Не то чтобы торжествовал, как дурень, но обрадоваться успел. И даже черкнул в своем воображении несколько вариантов возможного развития событий. И каждый из них пробирал до мозга костей.

Как я целовал Любашу! Из камня бы выступили слезы от этих поцелуев. Как я целовал ее!

Этим я пытался блокировать ее контролирующий центр, расположенный, по всем признакам, в голове, которая была захвачена мною безраздельно. Я был уверен, что через двадцать минут она свихнется, а через полчаса заплачет и закричит: «Я больше не могу! Я хочу тебя!» И станет рвать на себе одежды и на мне штаны.

Но время шло. Кстати, очень медленно. И штаны мои рвались изнутри, и давление во мне росло, так что можно было двигать паровоз. И, наверное, в тот миг, когда у нормального мужика обычно срывается клапан и кипящая кровь ударяет в голову, чтобы превратить его в зверя, в тот самый миг я вдруг услышал над ухом ее ангельский голос:

– Не надо.

Сначала я даже не понял, к чему относятся эти слова. Может быть, кто-то через палатку скребся ей в спину. Или она просто бредила. Но нет. Я был с ней совершенно один, а она была полностью в своем уме. Смотрела на меня и повторяла это мне:

– Не надо, Леша.

Оказалось, моя рука уже вовсю орудовала у нее под юбкой. Чего я даже не заметил. Я, конечно, немедленно остановил этот произвол, но покидать объект пока не стал.

Этот неожиданный поворот несколько смутил меня. И, чтобы предотвратить в завоеванном районе появление ее руки, пошел на некоторую хитрость.

– Я просто хочу тебя поласкать, – сказал я.

Не знаю, как это прозвучало. Но почувствовал я себя попрошайкой.

Какое-то время она молчала, тяжко вздыхая. Затем очень слабо, будто по инерции, пролепетала:

– Не надо. Лучше не надо.

Но в этом умирающем голосе я услышал значительно большее: «Не могу уже бороться с тобой. Делай что хочешь».

И я принялся заискивающе гладить ее трусики, как собачонку, которая в любой момент могла тяпнуть за палец. И в то же время, чтобы не дать ей больше повторить свое «не надо», ожесточенно целовал ее губы. Все мои ощущения, мыслимые и немыслимые, сосредоточились теперь в руке. В ней одной теперь поместились и губы, и язык, и глаза, и уши, и мой воспламененный мозг. Все было там, на передовом крае!

Я карабкался где-то в жаркой и тесной пещере, упирался изо все сил, полз на брюхе, затаившийся и невидимый. И даже не дышал, опасаясь разбудить спящего дракона. Я продвигался медленно, в час по миллиметру. И на захваченной поверхности цеплялся, как паук, раскидывая конечности и впиваясь в жаркую мякоть, чтобы не соскользнуть вниз. И не таинственный запах возбуждал мое упорство, не инстинкт пола, не голод, не жажда – я рвался к своему освобождению! Адские муки терзали меня изнутри, страшнее, чем муки Тантала. Я должен был вырвать себя из собственного тела.

Но для этого мне следовало погрузиться в заколдованный колодец, упрятанный за лесами и болотами, никому не доступный и никем не видимый.

Я приближался. Подо мной уже был крутой холмик, обтянутый шелком. И, взобравшись на него, сквозь толщу мха я уже почувствовал выступающую влагу. Я был совсем у цели! И тут откуда-то издалека долетел глухой предупредительный голос:

– Не надо.

Но пальцы уже сорвались, скользнули под резинку, туда! – вовнутрь, в кипящее жерло.

Любаша дернулась, как от боли, и вскочила. Подобрав юбку, уселась в угол палатки и сжалась.

– Не надо!.. Не надо!

Я чувствовал на среднем пальце приятный холодок. Он был мокрый. Он уже побывал там! Мой маленький самоотверженный герой. И теперь он с полным правом опять решительно тянул меня туда!

Смеркалось. В темной палатке я почти не видел Любашиного лица. Но совершенно точно угадывал его выражение. Оно было растерянным, испуганным и немного виноватым. Видимо, я напоминал ей хищника, к которому ее тянуло.

Да и не очень она ошибалась. Во мне бушевали и грызлись меж собой все виды хищников, от крысы до льва. Какое-то время нестерпимо хотелось броситься на нее, даже хотелось ударить ее! И еще хотелось упасть и отвернуться, затаить обиду, чтобы она еще больше прониклась своей непонятной виной. Я не знал, чего мне хотелось.

И поступил так, как поступал всегда. Я решил снять с себя напряжение разговором. Напряжение – это плохой помощник в сложных и тонких делах.

– Вот видишь, Любаша, как ты на меня действуешь! – сказал я укоризненно. – Ты очень плохо на меня действуешь. Я, всегда такой спокойный, воздержанный, культурный, – и вдруг лезу в чужие трусы, без разрешения, по-воровски… Ужас! Как ты разлагающе на меня действуешь, Люба! Я только на минуту расслабился, только отключился, забылся… А все остальное было по твоему приказу!

– Неправда… Я же говорила, что не надо.

– Люба! Если бы люди всегда делали, что им говорят, то на земле бы и вообще не было никаких людей, кроме Адама и Евы. Но ты права, ты здесь тоже ни при чем. Ты просто слабая неопытная девочка, ты даже не знаешь, что в тебе живет страшный и хищный зверь, который пожирает и тебя, и меня. Ты ему уже полностью принадлежишь. Это он на мне еще ломает зубы. А ты уже давно в его лапах. Но я бы его прикончил сейчас, если бы ты не помешала. Ты ведь ему бессознательно подчиняешься. Закрываешь от меня вход туда, где я бы его застиг врасплох…

Любаша уткнулась губами в колени и озадаченно притихла, потупилась.

– Нет, – сказал я, – мне надо немножко отойти от тебя, перевести дух. Пойду опрокину стаканчик. Ты не хочешь?

– Нет-нет, я посижу здесь…

– Ну, посиди. Подумай над тем, что я сказал. Это очень важно.

Она оставалась неподвижной и сжатой, словно боялась шелохнуться, чтобы не растерять своих внутренних ощущений.

* * *

У догорающего костра сидел унылый Дешевый и сосал из горлышка вино. Наступавшая ночь не сулила бедняге никакой радости. Было похоже, что всю энергию он выплеснул за день в глупом веселье. И теперь, догорая вместе с костром, он делал бесплодные попытки зарядиться из бутылки. Я забрал ее у него и допил.

Мы поговорили.

Оказалось, что Сопила уже дрыхнет со своей Кнопкой. Харьковский опять зацепил Галчонка, а Маринка вытурила Дешевого из собственной палатки. Она нагло заявила, что намерена выспаться.

Первым моим желанием было поднять лагерь в ружье и провести зарницу вокруг костра. Потом вспомнил Любашу и выкинул эту мысль.

Дешевый между тем спросил:

– Ну а у тебя хоть как дела? Ты свою Целку Матвеевну уже трахнул?

Я успокоил его:

– О чем ты говоришь! Там нужно вызывать бронетанковое подразделение. Нам с тобой судьба – только пить.

Дешевый охотно с этим согласился, и мы с ним открыли еще бутылочку.

– Эх, Леха! – воскликнул он с печалью и восторгом. – Давай нажремся с тобой как свиньи! Ты тут один человек! Ты единственный, с кем я бы с удовольствием нажрался!

Слышать это было приятно. И я приложил усердие, чтобы желание его поскорей исполнилось. А поскольку Дешевый ничем, кроме сигарет, не закусывал, вскоре он уже начал укладываться на землю. И при этом страшно разнылся. Заявил, что на всех в смертельной обиде и что в знак протеста он будет спать тут под открытым небом, как собака. И растянулся у потухшего костра.

Я, уставший от общения, накинул на него одеяло и вернулся к Любаше совершенно протрезвевшим.

В палатке было темно, и мне пришлось нащупывать ее руками. Любаша, казалось, за это время так и не шелохнулась.

– Как у тебя дела? – спросил я.

– Нормально, – ответила она севшим голосом.

– И у Дешвого нормально, – сказал я.

Она промолчала.

Я добавил:

– А у меня вот не нормально.

Она опять промолчала. Но в этот раз я почувствовал, как она насторожилась.

И я продолжил:

– Черт! Как-то нехорошо мне… Что-то внутри…

– Тебе не надо было пить, – сказал она осторожно.

– Да нет уж! Пить как раз и надо было. Иначе бы совсем озверел!

Ничего ужасного со мной, конечно, не происходило. Просто было неприятное чувство внизу живота, как будто ныл мочевой пузырь. Я связал это с перевозбуждением. И теперь вот надумал свалить всю вину на Любашу. Она, видимо, уже слышала, что нечто такое в подобных случаях может происходить у мужчин. И насмерть перепугалась.

– Я же говорила, что не надо…

Мне стало смешно, и я обнял ее.

– Любаша, что за глупости! Как это не надо? Надо! Надо!

Но она только сжалась и напряглась, словно не хотела выпускать из себя черта, который все это время сидел в ней и неизвестно что вытворял.

Я оставил ее и подумал: «Может быть, она хочет сказать мне то, что однажды я уже слышал, – сначала женись, а потом хоть ложкой хлебай?.. Может, она не решается это сказать?»

И я сказал:

– Люба, а ты не против выйти за меня замуж?

Она почему-то промолчала.

Я добавил:

– Или у тебя ко мне есть какие-то претензии?

Она упорно молчала.

Я наседал:

– Любаша, скажи честно, ты меня любишь?

– Чего это ты вдруг об этом?

– Ну хорошо, не буду. Если тебе не нравится, – сказал я и умолк.

А сам подумал, что я о ней ничего не знаю. Кроме того, что она работает кем-то в каком-то цехе и приехала откуда-то из Краснодарского края.

И я сказал:

– Любаша, расскажи мне о себе.

Ответа не последовало. Но я чувствовал, что она собирается с мыслями. И ждал. Наконец она сказала:

– А чего рассказывать?

– Ты меня любишь?

– А что?

– Да так… Хотелось поговорить. Но ладно. Отдыхай. Ложись рядышком, не бойся.

Она молча улеглась. Я накинул на себя и на нее одеяло, закрыл глаза и очень быстро стал проваливаться в бездну.

И уже во сне видел, как она осторожно жалась ко мне, приподнимала голову и боязливо целовала мой висок… А потом уже собралась с духом, привстала, склонилась надо мной и едва слышно коснулась губ. Почувствовав на себе тяжесть ее груди, я успел еще подумать, не повторить ли попытку. Однако я действительно уже спал.

Всю ночь мне снились прохладные ручьи с хрустальной водой, до которой я никак не мог дотянуться. И проснулся я от страшной жажды. Во рту было сухо, будто ночью мне туда сыпанули химикатов осушающего действия.

Светало. Вокруг была мертвая тишина. Я хорошенько продрал глаза и увидел, что Любаша сидит рядом, аккуратно причесанная. И внимательно смотрит на меня.

Я не мог понять ее взгляда, но чувствовал в нем что-то хорошее. Такое, отчего мне сделалось намного легче.

– Ну как ты? – спросила она тревожно.

– Нормально. Только хреново.

– Ты так скрипел зубами… Я испугалась.

– Это бывает. Не страшно. Тут случайно нет водички?

– Сейчас принесу.

Она проворно выскочила и через минуту вернулась. Я взял у нее бутылку с холодной водой и стал пить. Было очень приятно лежать, распластав горящее тело, и, приподнявшись на локте, медленно заливать пожар и наблюдать, как он угасает. Я замычал от удовольствия. Но не потому что стало слишком хорошо, а потому что рядом сидела Любаша, наблюдала за мной и переживала за мое состояние. Как много было в ней материнского!..

Опустошив и отбросив бутылку, я откинулся и всем своим видом потребовал ласки. Страшно хотелось, чтобы ласкали мое измученное тело.

И Любаша охотно исполнила это. А я все еще тихонько мычал.

Время от времени она отрывала от меня голову, приподнимала ее и смотрела на меня с восторгом. Будто тем, что напился, я спас ее от неминуемой гибели.

Когда же я окончательно очухался, снаружи уже доносились звон бутылок и громкие чертыханья Дешевого. И мне почему-то захотелось к нему, захотелось выпить с ним, поднять весь лагерь и повеселиться.

Любаша этому не препятствовала, но со мной не вышла. Она хотела поспать перед отъездом.

– А что же ты делала всю ночь? – спросил я.

– На тебя смотрела, – смущенно пошутила она.

Я оставил с ней свое нежное чувство. Сам же вылез из палатки очумелым говорливым матерщинником, под стать своему другу Дешевенко.

И где-то через пару часов, прикончив последние запасы, мы шумно собрались и шумно уехали.

Настроение у всех было нормальное. Только, казалось, все друг от друга немного устали. Особенно Дешевый, который был пьян, угрюм и молчалив. Маринка, выспавшись, накрасившись, явно скучала. Харьковский раздражался по пустякам и безбожно ругался. Галчонок таращилась по сторонам мечтательными глазами и наверняка рисовала что-то красивое в своем поэтическом воображении. Может быть, даже любовь. Кнопка не сводила глаз с Сопилы. А тот совершенно не видел ее.

Что касается нас с Любашей, мы все так же парили над этой компанией, нежно обнявшись. Она выглядела усталой, но такой миленькой, тепленькой и сладенькой, что бесконечно хотелось ее целовать.

126. Где-то оно и в самом деле есть

17 июня. Воскресенье.

Каждый день хожу на завод, вечерами в автошколу. И через день остаюсь ночевать у Харьковского. Но не для того, чтобы любоваться его физиономией. А для того, чтобы на сон грядущий прогуляться с Любашей. Эта игра в любовь затянулась и завлекла меня. Я не знал еще более приятной игры.

Любаша теперь живет на новой квартире по 21-му переулку. Вдвоем с Галчонком. В девять прихожу к ним, Галчонок, с которой мы стали лучшими друзьями, деликатно исчезает на пару часов. А мы с Любашей продолжаем мучить зверя.

Вчера после работы с Сопилой напились как поросята. Харьковский, подлец, отказался. Говорит, нашел себе неподалеку молоденькую вдовушку. И теперь каждый вечер ныряет к ней. Все это, конечно, похоже на басню Дешевого. Тот мне как-то уже хвастался вдовушкой. Но Харьковскому, как ни странно, в этом отношении я доверяю больше. Ведь где-то и в самом деле есть такие вдовушки, коль о них так часто говорят. Где-то оно и в самом деле существует.

127. Оно совсем рядом

20 июня. Среда.

Вчера случайно столкнулись с Сопилой у проходной. Остановились. Задумались. Сопилкин сказал, что это дурная примета и на завод идти не следует. Я возразил:

– Это хорошая примета! Если она означает, что нельзя идти на завод.

Мы потрясли свои карманы и обнаружили в них целый трояк!

День убили в кинотеатрах, под вечер расстались. Сопила с кислым видом отправился домой, а я в автошколу. Чтобы хоть чуточку искупить отвратительное чувство вины, которое накатывает в конце такого дня.

И вдруг у самого входа в автошколу вижу две улыбающиеся физиономии. Обе под мухой.

– Леха, – говорит Харьковский, – кричи ура!.. Есть повод.

Оказалось, что старики Харьковского уехали на целый месяц. И, помимо строгого родительского наказа, оставили ему целый четвертак!

Мы тут же купили бутылку водки и отправились к Харьковскому благословлять его стариков. И так нам хотелось пожелать им здоровья и всяческих благ, что до дома не дотянули, по пути осушили за них по стакану вина.

Дома Харьковский от водки отказался. Заявил, что хочет приберечь себя для вдовушки. Мы с Дешевым набросились на родимую, аки псы алчущие. Даже о закуске позабыв.

Нашу попойку Харьковский сопровождал сочными рассказами о своей ненаглядной. И нагло утверждал, что сиськи у нее не меньше, чем у Любаши! Пару раз я видел эту вдовушку. Она снимает квартиру через три дома от Харьковского. И, скорее всего, именно это удобство делает его таким пылким. Ибо вдовушка внешне (тоже, кстати, Галя) мало чем напоминает его несравненную мечту – Джульетту. И сам он давно помалкивает о своем стремлении к высокой и чистой любви.

В конце концов водка закончилась. Мы с Дешевым заставили Харьковского прерваться с баснями и притащить соловьям самогонки.

Потом стемнело, и Харьковский отправился на блуд. Я решил проводить Дешевого.

По дороге в меня закралось желание видеть Любашу. Я прислонил Дешевого к дереву и тут же бросился к ней. И с каждым шагом, впечатанным мною в асфальт, во мне росла уверенность, что эта ночь будет наша! В груди закипала сладкая боль, слеза просилась из глаза, и горы нежных слов уже вертелись на языке. И один только бог знает, на какие вершины мы с ней могли бы улететь в эту ночь. Если бы не трижды проклятая всеми женами и матерями эта кристально чистая и вечно влекущая водочка!

В общем, не успел я с любимой и словом обмолвиться, как уже почувствовал змею в желудке. Чуткая Любаша вмиг заметила перемену в лице. И с состраданием предложила мне пойти проспаться. Я икнул в знак согласия, кивнул в знак прощания и побежал разыскивать подходящий кустарник.

После освобождения желудка немного полегчало. И я решился на последнее средство – промывание. Способ испытанный, отработанный в Залевской балке. Для этого мне следовало заглотить три литра воды, сжать зубы, попрыгать несколько минут, а потом сунуть пальцы в рот, чтобы оттуда ударил гейзер.

На 20-м я отыскал колонку с водой. И во имя чистоты и невинности моей Любаши проделал эту процедуру аж три раза. Затем вернулся к ней настоящим огурчиком.

Она была восхищена.

– Тебе уже лучше?

– Конечно! Какие пустяки. Просто самогон у Харьковского был чуток перетравлен. Дедушка, сволочь, перестарался. Он его на мышах настаивает.

– Правда?! Ты что!

– Или на пауках. Когда что попадется. Для крепости.

– Ой, ф-фу!.. Перестань, мне уже дурно.

Но зря я так пошутил. И зря Любаша напомнила, что от этого может быть дурно. Меня тут же свело. Хотя было совершенно непонятно, что еще могло зашевелиться в моем пустом и чистом желудке.

И я вынужден был еще раз проститься с Любашей и еще раз проделать с собой изуверскую процедуру.

Потом опять вернулся к ней. И опять оставил.

И так четыре раза. Пока наконец с последней горькой отрыжкой меня не покинули последние силы.

В глубокой ночи, когда на Собачеевке уже не лают и собаки, одинокий, у журчащей колонки, стоящий на коленях и, как тряпка, перевешенный через ржавый гусак, я подумал: «Когда-нибудь обязательно надо написать такую картину. И хорошо, что никто меня не видит. Никто не украдет сюжет с названием “В поисках любви!”»

И больше уже думать ни о чем не хотелось. Было только слабое желание добраться до постели.

* * *

В пять утра меня разбудил стук в окно. Это Харьковский воротился от вдовы сладкогрудой. Он просил меня открыть калитку.

– Прикинь, сил нет через забор перелезть, – сказал он, заволакивая свои ноги в комнату и одетым заваливаясь в постель.

Вид у него и в самом деле был потрепанный, как у щенка, которым мальчишки поиграли в футбол. Но в отличие от меня он выглядел героем. И, подобно настоящему герою, завершившему победный бой, тут же издал громовой храп.

А я, забитый и несчастный, вечно гонимый судьбой и терзаемый внутренним страданием, уже не мог сомкнуть глаз. И долго-долго сверлил себя мыслью: «Насколько же умней меня этот Харьковский, который прочел всего одну книжку!»

И до тех пор, пока солнышко не влезло в окошко и не закричало, что пора вставать, я все ворочался и страдал.

Нет страшнее утра, когда не спится и лежать невыносимо, и встать нет сил, и подниматься надо. Состояние было хоть уже и не блевучее, но значительно хуже, чем ночью. Тошнота сменилась бесконечной тихой болью и невыносимым упадком духа.

Подлец Харьковский вскочил как заведенный. Как будто ночь безмятежно проспал. Свеженький и полный задора, готовый для трудовых подвигов. И стал собираться на завод. А я, чтобы хоть как-то поддержать себе настроение, принялся обвинять его в том, что вчера он угощал нас отравленным самогоном.

Он пошел на завод, а я серьезно подумал о будущем, о поступлении в Ростовское художественное училище. Но, как заявила Рыжая, пока не отработаю два года на заводе и потом еще столько же не отслужу в армии, никаких Ростовов мне не видать! Оставалась одна надежда – наш уважаемый директор Иван Иваныч Иваницкий. Это в его силах освободить меня от завода и направить в училище.

И сегодня на больную голову я поймал его и обрисовал ситуацию.

Он ответил сразу и определенно. Непонятно было только, для чего, слушая меня, он хмурил брови, жевал губы и мял свой блестящий от выбритости подбородок.

– Об этом не может быть и речи, Соболевский! Я при всем своем желании ничем не могу помочь. Я понимаю, у тебя способности, которые надо развивать, тебе, конечно, надо учиться. Но пойми и ты! Государство затратило на тебя огромные средства. И существует поэтому положение: два года ты должен отработать. Тебе даже от армии дают отсрочку! Настолько это важно.

Я поблагодарил его за участие и отчалил. И решил про себя развивать свои способности самостоятельно.

* * *

Размышляя таким образом, я не заметил, как очутился на 21-м переулке.

Любаша была дома. Но готовилась к отъезду.

Я предложил ей прогуляться.

– Куда? – спросила она.

– Разве это имеет значение! – сказал я влюбленно.

– Да нет…

– Пойдем куда-нибудь за город, на природу. Хочу природу и тебя!

Она счастливо улыбнулась и пошла переодеваться.

А я поймал себя на мысли, что ничуточки ей не соврал. Мне и в самом деле хотелось побыть с ней наедине. Ни веселье, ни друзья, ни одиночество – ничто так не лечит израненную душу, как любовь!.. Такое вот неожиданное открытие я сделал, пока дожидался Любашу.

Любаша вышла в белом платье. Оно, конечно, было очень красивое и очень ей шло. Но слишком нарядное. Никак не для прогулки, на которую меня подталкивали черти.

Я знал десятки мест за городом, где можно было укрыться, как в лесу. И меня тянуло именно туда. Откуда Любаша могла вернуться полноценной женщиной. Хотя особо я и не раскатывал губы. Но эта мысль была неистребима, и на всякое свое действие я смотрел сквозь призму этой мысли.