Опрокинутый город

Жих – чуть вздрагиваю при мысли – «вешалка» в плечах.

Жих – кувшинка, одна, одна, замершая лодочка в рясковой зелени – Жих – шарик физалиса на ряске-снегу, лежит – трель крыльев трель крыльев щ-щ-щ-щ

Глаза, глаза стрекозы, они как иглами исколоты – я их представляю – глаза, слепые глаза… перед моими глазами! Щ-щ-щ-щ-тр-р-р-р-р – и крылья! – тр-р-р-р-р-р-р – уже в голове – я чувствую, чувствую, сильно работают, сильно, как лопасти, лопасти – в моей голове – тр-р-р-р-р – сильнее, сильнее, вентилятор размалывает воздух – как некий шумящий дух.

Стрекоза зависла, зависла, глаза, глаза, и лопасти, лопасти, крылья – тр-р-р-р-р-р

– в голове ни капли соображения, бездумные глаза стрекозы…

Я будто смотрю – в ее глаза – там нет души, только поры… слепые поры.

Ш-ш-ш-ш-ж-ж-ж-ж-ж-ж – вентилятор в моей голове. Лопасти работают, работают, нагнетают – отдаляются, нагнетают – чуть отдаляются – нагнетают, нагнетают, нагнетают!!..

Вот такого размера – я вообще опешил, опешил – ш-ш-ж-ж-ж – ее ведь очень сложно поймать, очень сложно, сложно – ж-ж-ж-ж-ж – вот такого размера

Сергей, это Сергей! Но я не вижу лица… Только слышу и ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж, лопасти работают, работают! Он такой радостный был Николька мой сын все ходил и ходил туда-сюда все ходил – колесом велосипеда ее переехал – ходил ходил не мог остановиться, представляешь? Это было на закате, закате…

У стрекозы глаза как два микрофона, слепые.

Лопасти, лопасти работают, работают! Он такой радостный был, Николька, мой сын, все ходил и ходил туда-сюда, все ходил, ходил ……………………………………………………………………………………………………

Все исчезает. Я снова просто смотрю на речку.

На стрекозу над настилом зеленой ряски… ступить на него? Под ним совсем невидно воды – ряска как ковер.

Стрекоза над водой. Сейчас она – над шариком физалиса. Она движется как запрограммированная. А я будто держу пульт управления с антенной. Метнулась – висит над борщевиком; метнулась – над кувшинкой; метнулась – над шариком физалиса; метнулась – над борщевиком, метнулась – висит над кувшинкой…

И вдруг представляю лицо Сергея. Такая странная, безумная ухмылка у него. Таращит глаза – как от вздорного удивления или глупости. А его щеки и лоб как бы засвечены воспаленными полосками солнечного света.

– Может это мои ноги?.. – произносит он.

– Что? – слышу свой вопрос.

– Я подумал… может, это мои ноги? – повторяет Сергей этим одуревшим голосом.

– Что?

Удивленная, одуревшая улыбка на лице.

– Мой сын проехал велосипедом… я подумал, может это мои ноги? Я тогда не смог бы все время ходить туда-сюда.

А позади Сергеевой головы – участок. И все вокруг в этом воспаленном, бело-розовом свете. И еще справа – часть облепиховой ветви. Тоже засвечена странным, больным светом. Ветвь… словно в больном, жарком снегу.

– Что? – опять мой вопрос.

А лопасти работают опять работают в голове жарко жарко размалывают…

Ветвь облепихи? Откуда? У Сергея ведь нет никаких деревьев на участке…

Воспаление. Больной свет, который передается и в мозг…

Снова смотрю на речку. Стрекозы невидно – она в трубе. Сейчас вылетит наружу.

Глава 5

Через минуту я отправляюсь домой.

«Что это было вообще?..»

В голове у меня так и стоит яркий световой взрыв. Потом чувствую в себе уже противоборствующую силу – этим непонятным видениям. На несколько секунд опять хватаюсь за виски, стараюсь подавить, подавить… в то же время, и сам не знаю, что подавляю.

Сергей? Он никогда не говорил мне о…

Может, это мои ноги? – глупая одуревшая улыбка. Как у пятилетнего ребенка.

Лопастей вроде больше не слышно.

На несколько секунд я успокаиваюсь…

Потом у меня появляется странное чувство как бы… будто мой разум намагничен какими-то постыдными воспоминаниями из детства; которые хочется зарыть глубоко насовсем. Какие-то нелепости, которые совершал, кривляния – и взрослому человеку неловко и глупо даже вспоминать о них. Но в то же время, мне совершенно невозможно понять, о чем идет речь. Это чувство как бы без привязки …………………………………………………………………………………………

Спустя где-то час я опять возвращаюсь к речке и вижу… что стрекоза уже не мечется, но плавает в ряске на поверхности воды. Ее синеватое брюшко изогнулось, а крылья жестоко слиплись и перекручены; и залеплены ряской. Но она еще жива и строчит лапками в клейкой воде. Но на сушу стрекоза не выберется, я это вижу, она на самой середине между бережками и совсем увязла.

Несколько секунд я смотрю… в каком-то замешательстве. Потом что-то подталкивает меня – я беру корявую палку, ступаю в траву на самый край и, прогибаясь вперед, стараюсь подцепить стрекозу, осторожно, медленно – сделать это не так просто…

В конце концов, мне удается подтянуть ее к самому берегу, и дальше я вырываю лист мать-и-мачехи, пересаживаю стрекозу на него. Брать рукой… легкий страх закрадывается. Отношу ее в траву.

Проделывая это все, я почему-то думаю: «я будто спасаю человека». Это странное чувство… доброты, но какой-то щемящей и благоговейной, которую мне, скорее, неестественно и некомфортно проявлять.

Да, стрекоза, конечно, погибла бы.

Но зачем я вообще стал ее вытаскивать? Не знаю.

Я сижу на корточках и смотрю на нее, лежащую в траве. Она вся вымокла, и кое-где к ней пристали кусочки ряски. Брюшко изогнулось крючком, прозрачные крылья слиплись и перекручены от клейкой воды.

Стрекоза больше не сможет летать, это ясно.

Я продолжаю изучать. Смотрю на синеватое брюшко. Она должна дышать? Но я не вижу, чтоб она дышала, но стрекоза двигается и потихоньку обсыхает на солнце.

Сначала стрекоза лежала внизу, в глубине листьев, но теперь обхватила лапками травинку и поднялась повыше. Обняв узкий листик, она смотрит на меня. Ее глаза похожи на два динамика. Они совершенно ничего не выражают. Но я вдруг ловлю себя, что пытаюсь придумать в них какое-то чувство… ведь они смотрят так продолжительно…

Стрекоза обсыхает и смотрит. Может быть, думает, кто ее спас? Нет…

Она казалась такой мобильной и неуязвимой – интересно, что произошло? Кажется, даже невозможно, как она могла упасть в воду – ее траектория такая постоянная, совсем не менялась.

Такая постоянная… Буф-ш – резкий толчок! – в землистую воду – ш-ш-ш-хл-л-л… кого-то толкают в воду – мощный, нечеловеческий толчок.

Такая сила – тот, кто толкает – сам под водой…

Буфш-ш!! – в грязной жиже, меж страшных, размякших комьев земли!

Что это такое? Мне будто видится-мелькает сквозь эти глаза-динамики… но кого могли так толкнуть? И куда? В воду… в эту речку? Нет… во что-то довольно глубокое, но у́же… и речка… нет, в ней не может быть так много жижи, грязи, перемешанной с землей.

И тут я замечаю канаву, отходящую от речки в противоположном направлении от участка. Да нет, я знаю, что там канава, просто давно не обращал на нее внимания. Там нет воды, уже давно. Она совершенно сухая и совсем заросла осотом. И листьями мать-и-мачехи…

А стрекоза все сидит на листике. Теперь ее крылья уже почти высохли, но только еще мертвее слиплись от этого, и она до сих пор не может построчить ими хоть чуть. И я знаю, что если попробую сам расцепить их, это ничего не даст – я только могу совсем поломать…

Да уж, ей не летать.

Но я думаю: если я уйду и вернусь, скажем, часа через два, ее уже не будет здесь, это точно. Но почему?..

Да, она обязательно куда-то денется.

Спустя минуту, я выпрямляюсь в полный рост. Надо идти в дом. А потом вернуться? Минут через двадцать. За такое время стрекоза не исчезнет. Да, я вернусь, мне интересно посмотреть ее дальнейшую судьбу.

Я уже начинаю поворачиваться и вдруг вижу… она резко метнулась из травы – жих! – в воздух, влево-вверх, к речке и…

Стрекоза летает так же, как до этого: борщевик – кувшинка – физалис – борщевик – кувшинка – физалис; метается-зависает.

Я таращусь, смотрю. Невозможно! Делаю шаг назад. Весь похолодел – у меня внутри остановилось ледяное удивление.

Как такое… Она так же летает, как раньше! Может, мне кажется?

Как запрограммированная… Треугольник – и в трубу. А потом обратно на солнце – треугольник, треугольник…

Ее крылья совершенно в порядке – трепещут, сияют вокруг брюшка… щ-щ-щ-щ – трель крыльев трель крыльев – щ-щ-щ-щ – легкая, солнечная – крылья – щ-щ-щ-щ – планерная, легкая, легкая

все как было до этого, брюшко – вертко отклоняется стрелкой.

Невероятно! И тем не менее, я это вижу.

Когда стрекоза оторвалась от травинок, то вся, подлетая влево-вверх, будто завращалась в плетеный винт, как стекающая вода.

Треугольник, треугольник, борщевик-кувшинка-физалис… я будто и не доставал ее из речки!

А тем временем меня уже что-то тянет неодолимо тянет вернуться к себе домой – я должен должен сейчас сейчас идти домой – щ-щ-щ-щ-тр-р-р-р-р – опять ее крылья в моей голове! – тр-р-р-р-р-р-р – я чувствую чувствую сильно работают сильно – и тянут тянут меня домой – я уже на своем участке. А лопасти все работают в голове – вперед вперед работают – я вхожу в дом. Но надо, надо идти на второй этаж, подняться наверх… зачем? Он же не достроен у нас! И тем не менее что-то тянет меня туда.

Крылья, слипшиеся крылья! И вдруг опять то летает, то зависает!

Крылья, почти поломанные! – солнечная трель, будто ничего не было.

И вот уже я на втором этаже своего дома. Да, он не достроен, пол завален толстенным брусом и вокруг – просто невообразимая куча хлама… в солнечных полосах. Но меня почему-то тянет тянет к старым журналам которые лежат под окном и я иду к ним по доскам.

Я копаюсь в журналах и достаю старую исписанную тетрадь. Кем-то – я не знаю, кем. Почерк незнакомый, но вполне разборчивый…

Глава 6

«Сегодня мне по случайности удалось поймать стрекозу.

Совершенно удивительный случай – то, как это произошло.

Я всегда мечтал поймать стрекозу, но мне никогда не удавалось это сделать – я бегаю, подпрыгиваю, бегаю, среди травяных соцветий в саду, на поляне, приседаю, снова подпрыгиваю, бегаю, стараясь поймать, поймать рукой, но она ловко уклоняется – если махаю ладонью влево, она отклоняется вправо, если махаю ладонью вправо – она отклоняется влево, брюшко как стрелка – стрекоза всегда быстрее моей руки – и висит, висит, над цветком.

трель крыльев, трель крыльев, трель крыльев – маленький солнечный диск вокруг брюшка и глаза

Мне никогда не удавалось поймать стрекозу рукой.

А сегодня я по какой-то невероятной случайности наехал на кончик ее брюшка колесом велика! На главной дороге нашего поселка. Стрекоза сидела прямо на дороге и почему-то не сумела увернуться от громоздкого велосипеда! К тому же и ехал я медленно. И все же она не смогла.

Мы с Димычем возвращались с пруда.

Он остановился и обернулся.

– Ну чего ты там застрял?

– Смотри! – я поднял стрекозу. Очень осторожно и пораженно.

– Ну и что? Поехали домой!

– Как что? Ты не понимаешь! Стрекозу же так сложно поймать!

– Хорошо… ну так чего, мы едем или нет?

– Да, да, едем. Я ее с собой возьму.

– Она живая еще?

– Думаю, да.

Но по глазам это невозможно определить.

Они всегда мертвы.

Всегда.

Как же Димыча это совсем не интересует? Ну и ладно.

Я держу стрекозу за брюшко, но ее крылья не двигаются и лапки не шевелятся. Но она жива, я знаю.

– Она скоро умрет, – произношу я. – Я же проехался по ее туловищу колесом.

Но я вижу, что стрекоза совершенно цела. Просто она не шевелится.

Я прибавляю:

– Да она, скорее всего, уже была больна. Раз сидела на дороге и не сумела увернуться.

– Больна? – Димыч смотрит на меня с сарказмом. – Ты прям как о человеке говоришь.

Я резко вскидываюсь и смотрю на него.

– Поехали домой, слышь?..

Я… медленно киваю, наконец, соглашаюсь.

Тоже усаживаюсь на свой велик и, держа стрекозу на весу двумя кончиками пальцев, трогаюсь с места; вторая рука на руле, ноги вертят педали, но мне с трудом удается сохранять равновесие.

Я еду, медленно, а над левой ручкой руля «висит» голова стрекозы. Ноги вертят педали. Угольные глаза. Слепые, исколотые, без единой капли разума. Два пористых уголька висит над ручкой руля. Стрекоза цела, я это вижу. Ее синеватое брюшко даже ничуть не деформировано.

Димыч неслучайно подгоняет меня. Сейчас обеденное время – надо поторапливаться. И его родители, и мои всегда ругаются, если мы опаздываем хотя бы на несколько минут.

Возвращаясь на свои участки, мы проезжаем мимо дома Марии и Веры. Я вытягиваю шею, чтобы высмотреть сестер через промежутки между облепихами (участок обсажен по периметру), но нет, никого не видно…

«Значит, сестры в доме, они в доме», – пульсирует в голове. Все правильно – где они еще могут быть? Сестры либо в доме, либо перемещаются между грядками.

Две наши соседки. Они ходят между грядками, ходят и ходят, без остановки.

Мария и Вера. Перемещаются.

Один раз я опоздал очень сильно, и материн голос – она так ругала меня – ее голос – в какой-то момент! Такое сходство по резкости, по тону – Мария, Мария, когда она окликает Веру. Голос, так мало похожий на человеческий.

Если я опоздаю минут на пять, мать будет просто раздражена – и скажет «иди, мой руки». Если я опоздаю сильнее, мать начнет ругать меня, но потом прекратит, скажет, что так старалась, готовила суп и рис, а я все ездил, ездил на велосипеде – как я мог опоздать? «Ты так меня подвел».

Я больше никогда не должен опаздывать.

Я не хочу опоздать домой очень сильно – так что лучше вообще не… одно воспоминание. Когда голос матери стал походить на… она закричала на меня. Почему вдруг это произошло? И так неожиданно! У меня вдруг все резко заледенело внутри, я будто стал ниже ростом, совсем малюсенький стою на полу…

Моя мать! Это был голос Марии!

Голос, которым она окликает сестру.

Остановившись.

* * *

Эти сестры – Мария и Вера – очень странные. Они всегда жили в этом доме одни – летом.

В рабочее время они уезжают в какой-то город, но я точно не знаю, в какой. Да и никто, наверное, не знает, потому что… эти две сестры ни с кем не разговаривают и редко когда выходят с участка. К ним никто никогда не приезжал, у них нет детей и, кажется, вообще никаких ближайших родственников. И Марии, и Вере лет по сорок. Сестры ни с кем не разговаривают – если с ними кто-то здоровается, в основном, отвечают едва заметным кивком.

Их лица похожи на бледные треугольники. Глаза, нос, рот… мне сложно описать черты. Я силюсь, силюсь – нет, это что-то… у меня не получается описать их лиц, как ни пытаюсь.

Мария и Вера высокие, как спички, прямоспинные, ходят в узких куртках с капюшонами, в черных штанах – я всегда их вижу в одной и той же одежде, – они ходят и ходят, туда-сюда, по участку, без остановки, без остановки.

Если Мария – на середине тропинки между первой и второй картофельной грядкой, Вера либо в начале тропинки между третьей и четвертой, либо на середине. Если Вера – в конце тропинки между второй и третьей, то Мария – в начале, между четвертой и пятой. И идет, идет проходит всю тропинку до конца потом обратно, идет обратно – всего шесть грядок.

Еще лавровишня и физалис на западной стороне.

От первой грядки ко второй, от второй – к лавровишне, Мария задевает, иногда задевает случайный лист, от лавровишни – к физалису. На западной стороне. На «фонарики» физалиса каждый день распадается заходящее солнце, а каждую неделю в среду под лавровишню кладется поливальный шланг. На несколько часов – но мне никогда не удавалось увидеть момента, когда под дерево кладется шланг.

Мария и Вера ходят, перемещаются – от первой грядки ко второй, от второй – к лавровишне, потом к физалису. Когда закатное солнце распадается в «фонариках», если Мария и Вера подходят в этот момент, я замечаю, как оранжевые «фонарики» просвечивают сквозь их фигуры. Шарики будто поедают пламенем изнутри. Марию или Веру.

Женщина поспешно отшатывается, будто обожглась (а быть может, так и есть?) Ее лицо… я по-прежнему не в силах описать, но оно гораздо живее обычного – я вижу его, мне хочется сказать, что оно по-настоящему человеческое. Оно раскрасневшееся, как после долгого бега – мне становится страшно.

А струя из поливального шланга в это же время меняет свой цвет: журчит под корень дерева – поменяла цвет, поменяла. В ней тоже отражается закат, она теперь оранжевая – и совсем почти не видно текущих белесых «жгутиков» – кажется, непонятно резко усилился оранжевый свет.

Такой горячий.

Другая сестра в это же время ходит по тропинке между третьей и четвертой грядкой – ходит туда и обратно, ходит.

Один раз мне приснилось, что в этой струе, текущей под корень, отражается лицо Марии. Измененное водной текучестью – Мария стоит и пристально смотрит на струю, я вижу это так, будто нахожусь всего в метре. Мария остановилась, взгляд замер, она не моргает, а рот чуть открыт, и поза неестественна – правая нога согнулась в колене, и левая – отставлена назад, зависла над землей. Туловище наклонено к правому колену – окаменелая подготовка к прыжку…

Я ничего не понимаю.

Совсем ничего.

Они ходят с размеренностью хронометра – я никогда не видел, как сестры окучивают картофельные грядки и как-то ухаживают за ними. В сущности, я никогда не видел, что они вообще что-либо делают – только шаги, шаги оживленные, оживленные – поворот – и обратно…

Как это возможно?

Впрочем, сестры не перемещаются ночью. Только днем и на закате – до темноты. Потом уходят в дом.

Иногда в правой руке Марии покачивается алюминиевый бидон. Пустой или наполненный на две трети…»

Я отрываюсь от чтения… я в недоумении? Меня уже давно колотит всего!! И чем дальше я читаю, тем больше!! От изумления! Что это за тетрадь? Быстро-быстро перебираются мысли в голове: откуда взялись эти записи? Чьи они? «Ребенок… это ребенок пишет? Велосипед… ехать домой обедать, мать будет ругаться – да…»

Но я прекрасно понимаю, что ребенок не мог такого написать! Это писал взрослый человек… как будто бы. Но может быть все-таки…

Кто это написал? Откуда взялась тетрадь? У меня в доме – может, это Игорь написал?.. Мой двоюродный брат… да, он в детстве любил меня попугать или захватить какой-нибудь выдумкой. Но почерк совсем не его… совсем незнакомый, какой-то очень странный – совершенно прямой и узкий, безо всякого наклона – как странно выглядят буквы!

Но тогда кто? И у меня мелькает нелепая мысль, что это может быть… Сергей. На дом которого я смотрел только что… он живет в бывшем доме Альбины.

Но это, конечно, совершенно невозможно: Сергей здесь два года, а тетради лет пятнадцать. «…как раз времена моего детства…»

Страницы такие пожелтевшие и затвердели… почти как картон.

«…Поселок! Это ведь о нашем поселке написано?» – да, я убежден. Но самое главное…

«Сестры! Это те самые сестры, о которых говорила мать. Странные… они странные какие-то были… это те самые? Возможно, возможно, да…» – я начинаю перебирать, перебирать, будто стараясь что-то вспомнить… но нет, я только в полном недоумении. Ведь это совершенно не соответствует. Тут сказано, сестры живут в доме одни, у них нет никаких родственников. А мать рассказывала о дочерях Альбины. Это не сходится, совсем. Но тут мозг стискивает: «вчера! Мое сознание выделило – сестры! – так будто никого другого нет! – и вот они живут одни, перемещаются по участку! И стрекоза!.. Крылья, слипшиеся крылья почти поломанные – но вдруг опять то летает то зависает будто ничего и не было и стрекоза не тонула в речке! – так же как и нет Альбины в этой тетради – будто ее вообще не было!»

Это внутри как вскипает, болезненно сцепилось!..

Переворачивая страницу, я продолжаю читать:

«Я вошел в дом. Обед совсем скоро, я не опоздал – это хорошо.

Стрекоза… я держу в руке – наверное, надо насадить ее на иглу? Она ведь все равно скоро умрет. И я не знаю, что они едят и как ее вылечить…

Почему она сидела на дороге и не смогла уклониться от велика?

Да, она, видно, больна.

Ты прям как будто о человеке говоришь… вспоминаю, я, как Димыч сказал…

Прям как будто о человеке… она больна.

И все-таки странно, что он так сказал…

Стрекоза скоро умрет.

Идя в дом, я переложил ее из левой руки в правую – тр-р-р! На перемену руки стрекоза ответила коротким стрекотанием крыльев, две секунды. Я знал, что она жива! Похоже на сухую трещотку, два двойных крыла, по два прозрачных «лепестка» с каждой стороны брюшка.

В ее пористых глазах ничего не отражается, они будто ничего не видят.

Синеватое с черными вкраплениями брюшко уже изогнулось крючком.

Быть может все-таки не… что если положить ее в банку? Меня что-то останавливает от того, чтобы насаживать на иглу. Не то, что я боюсь чего-то, нет, а мне просто как-то… что-то стопорит внутри… беспокойство, что ли?

Мне просто как-то не хочется это делать – легче положить в банку. Да ведь она и жива еще.

Посадив ее в банку, я смотрю… этот удивительный соблазн – снова и снова смотреть на глаза стрекозы, не имея возможности ничего разглядеть и определить в них. Чем-то они похожи на… пористый шоколад?

Мать входит в комнату. Прошло всего пять минут с тех пор, как я вернулся – сижу за столом с банкой в руках, стрекоза в банке.

– Что это у тебя?

– Стрекоза, не видишь?

– Ты ее поймал? Зачем?

– Я не ловил ее. Это случайно вышло. Стрекозу очень сложно поймать.

Мать просит меня идти мыть руки. Но я сижу, не двигаюсь с места, делаю жест рукой – подожди.

– Что такое? Никак не налюбуешься? – в голосе матери слышится раздражение еще чуть заметное но готовое подскочить…

Я торопливо спрашиваю:

– Скажи, ты помнишь ту передачу, пару месяцев назад… про зрение насекомых.

– А что такое?

– Шмели, стрекозы – они видят как-то по-другому. Не так, как люди.

Мне вдруг становится неприятна эта тема – не смотря на то, что я сам же и поднял ее.

– Да. Помню.

– Как они видят?

– Не знаю. Этого никто точно не знает. И не может знать.

«Чтобы узнать, человек должен стать стрекозой», – мелькает у меня в голове.

– Но есть ведь предположения… – говорю я.

– Да, наверное. Биологи это как-то определяют, изучая строение глаза. Ты идешь мыть руки или нет?

– Да… – я поспешно ставлю банку на подоконник, встаю из-за стола.

Я хочу, чтобы Мария и Вера исчезли из нашего поселка.

– А помнишь, мам, там даже на экране телевизора показывали, как они видят якобы. На двенадцать секций был экран разделен.

– Этого я не помню.

– Или я что-то путаю? Кажется, на двенадцать квадратов. И замедленная съемка в каждом. Что-то такое… как называется зрение насекомых?

– Фасеточное.

– Да, точно. Фасеточное.

Я выхожу на крыльцо и вдруг вижу… возле стены дома Марии и Веры… четыре выкопанные ямы! Небольшие, наполненные цементом, и из него торчат вверх штырьки арматур. Круглые ямы, и расстояние между левыми и правыми совпадает по длине со стеною. На земле образуют прямоугольник, две задние – возле самой стены.

Стена прямо напротив моего крыльца, я очень хорошо вижу ямы и… я смотрю во все глаза, не верю: откуда это взялось? Утром их не было, это точно! Как они могли появиться так быстро?!.. И для чего? Мария и Вера собираются делать… пристройку? Быть может, веранду?

Цемент в ямах еще жидкий, не застыл… Да, конечно!

Штырьки арматур, торча из серой «кашки», посверкивают на солнце.

* * *

Впервые я увидел сестер лет в шесть. В самый первый раз когда и приехал на эту дачу. И сколько себя помню, у них ничего никогда не меняется. У них куртки, узкие и брюки с прямыми острыми стрелками – все тоже будто надето в тон ходьбе. Либо Мария и Вера где-то в доме. Что они там делают – едят? Спят? Когда они окликают друг друга резко, отрывочно… иногда я слышу слово «соль» или «тарелка» или «гравий» или…

«Закат».

Но остальные фразы – не то, что я не могу… не то, что не могу… они будто на привычном языке, но я все равно не… но может, я действительно просто не могу расслышать. Впрочем, это повторяется уже много лет.

Я знаю, они, наверное, едят, когда находятся в доме, но я никогда не видел этого.

Иногда в руке Марии покачивается алюминиевый бидон, но сестры могут и «поменяться в этом местами». А вот рука всегда одна и та же – правая. Один раз я услышал, что Вера, окликнув Марию, сказала: «две трети». И я почему-то понял, даже как-то почувствовал, что бидон заполнен на две трети, всегда; либо пуст. Но я никогда не видел, чтобы какая-то из сестер выливала воду из бидона или как-то ее использовала. Просто продолжает ходить, ходить, а бидон покачивается в ее правой руке, ходить, а бидон покачивается, качается…