3 ряд, 17 место

Сильно тогда этого захотела. Мы сидели опять за одним праздничным столом, Сашенька ухаживал и за ней, и за мной. Причем она была победителем – яркой, молодой, желающей детей, – а я вроде проигравшая получалась, гораздо старше – баба Вера, как ни крути.

Под разными предлогами я перестала ходить на встречи друзей. Но Сашенька иногда заглядывал ко мне – просто так, попить чайку, поболтать. Мы так и не развелись официально. Мне кажется, он меня жалел, а я и не поднимала этот вопрос. Какая разница?

Мы виделись с ним на праздниках у наших детей, внуков. А ее – новую жену – встретила потом лишь дважды.

Первый раз на похоронах Сашеньки. Он умер от сердечного приступа внезапно, очень быстро. Молодым еще был, шестьдесят с небольшим. Детей в новом браке так и не случилось. На похоронах она громко плакала, слишком громко, даже как-то неудобно было. Мне тогда показалось – о себе плачет, не о Саше. Горе, как и счастье, обычно тихие. А тут спектакль какой-то…

Сашенька мой умер, да. А я вот все жила. Долго жила. У меня ведь была цель, смысл жизни.

И вот мне восемьдесят семь уже – как раз отметили пару дней назад. Много людей было – большая семья у нас с Сашенькой получилась. Конечно, я старая, что уж там говорить, но вполне себе ничего – помощи особо не прошу и помню многое. И до сих пор живу одна, хоть и недалеко от дочки.

В тот вечер я сидела, закутавшись в плед, пасьянс раскладывала – скатерть гобеленовая, виски чуть в фужере (мы раньше с Сашенькой так вечера коротали), виноград на блюдце, кот рядом, свет теплый от торшера. Хорошо. Телевизор тихонько разговаривает, за окном дождь мелкий. Звонок в дверь.

Я ее не узнала сначала. Она представилась. Думаю, темно, что ли, в коридоре, прям ничего общего с той женщиной, Сашенькиной новой женой. Провожаю в комнату. Она огляделась, подошла к комоду, на фотографии смотрит. Взяла нашу с Сашенькой, еще черно-белую, когда мы с дочкой фотографировались в студии.

– Красивые, – сказала.

Взглянула на другие снимки – дети, внуки, правнуки.

– Присядьте, – говорю ей.

Я включила верхний свет и рядом тоже села. Чай пить она отказалась.

– Я к вам ненадолго, – тихо произносит. – Хотела прощения попросить… Подождите, не отвечайте, Вера Васильевна. Я много думала, очень много. Сначала почти ненавидела вас, считала соперницей. Потому что… потому что Саша вас любил. Да-да, не перебивайте, он любил вас до самого конца, я это чувствовала, хотя он и не признавался. Если б была возможность, он бы вернулся, я уверена. Не сразу, но спустя два-три года вернулся бы к вам. Но я не отпускала, да, такая я, устраивала ему скандалы, кричала, рыдала – мне его не хватало, я хотела его всего получить, без остатка. А он как в ракушке сидел, молчал все время, к вам ходил, я знаю. А потом вдруг умер. Так неожиданно! И вы мне стали безразличны. Я пыталась построить свою жизнь, не оглядываясь на вас. Но ничего не вышло. Не вышло ничего у меня… И вот в последнее время я опять стала думать о вас, и на душе все хуже и хуже. Будто ест меня кто-то изнутри…

Она взяла на руки кота, начала гладить сильно, нервно.

– Я пришла просить у вас прощения, Вера Васильевна… Не для вас, для себя, прежде всего. Простите.

– Да, конечно, – отвечаю. – Я простила вас давно, что уж там… Тем более, не вы одна в этом виноваты, и я что-то недодала Сашеньке, и сам он ушел, никто не насиловал. Виноватых нет или виноваты все, кто сейчас скажет?

– Хорошо.

Она сидела, шумно дышала и гладила кота, будто пыталась найти в нем поддержку. А я изучала ее внимательно. И улыбалась, и ликовала даже. Моя мечта сидела предо мной – старая, растекшаяся в годах женщина, невзрачная, помятая, с большим носом, с тонкими, в морщинках, губами и опустившимися щеками. Седая, без косметики совсем, кожа в пятнах неровных. Взгляд совсем потухший… Я видела ее старой, очень старой. И некрасивой. Сколько ей? Почти уже семьдесят? Ну, право, еще можно очень держаться, зачем же так себя распускать…

Она отпустила кота, встала и направилась к двери, оделась.

Уже при выходе вдруг схватила меня за руку:

– Вера Васильевна, голубушка! У меня рак – злой, плохой, онкология! Да, рак. Неоперабельный. Я умру скоро, я знаю – буквально три-четыре месяца, ну полгода, может, и все, и умру. У меня боли, и они все сильнее. Подождите, не жалейте. У меня просьба к вам большая. Вы знаете, детей у меня нет, братьев, сестер бог тоже не дал, родители умерли давно, в другом городе похоронены. А вы вот сильная, молодая еще, даже как будто моложе меня. Ну точно здоровее, и вон у вас семья какая большая… – Рукой махнула в сторону комода с фотографиями. – Похороните меня! Похороните хорошо. Деньги я оставлю в сейфе, он в тумбочке у кровати, код тридцать один десять, запомните – тридцать один десять. Там достаточно денег: на похороны, на гроб хороший, поминки. Поминки в девять, сорок дней и в год. Пожалуйста. Я бы очень хотела большую семью, стол на поминках. Не можете говорить хорошее обо мне – не надо. Просто помяните, выпейте. А может, что и хорошее вспомните, соседка моя вон скажет что-нибудь, да и ладно. Сделаете, Вера Васильевна, вы же сильная, добрая.

Она вытащила из кармана мятый листочек бумажки, расправила как смогла.

– Вот адрес мой… Вам позвонит соседка, она за стенкой живет, вот ее телефон, я договорилась, что она вам позвонит на мобильный, сообщит, когда умру. Я дала ей ваш номер, мне Сашины друзья его сказали, ваши с ним друзья. Вера Васильевна?

Будто в мольбе она прижала руки к груди.

– Ладно… – Я не знала, как реагировать. – Хорошо-хорошо, если некому…

– Нет, подождите, теперь главное. Вера Васильевна, милая. Пожалуйста, похороните меня рядом с ним, с Сашей. Пожалуйста! Я очень не хочу лежать одна, я очень боюсь. Я боюсь одиночества – я жила одна почти всю жизнь, я не хочу и после тоже. Я хочу лежать с Сашей, вместе, рядом, хоть мы так и не поженились. Вот смотрите, есть свидетельство о венчании, я положу его к другим документам. Может, они разрешат тогда к нему? Если попросить очень, если дети ваши подтвердят… Пожалуйста. Мне будет там не так одиноко и страшно. И к Саше постоянно будут приходить, навещать – дочка, сын, внуки. Заодно и меня проведают, пыль там протрут с могилки, цветочки посадят, польют… Вера Васильевна, тридцать один десять – код сейфа. Легко запомнить, это день рождения Саши, вы же знаете, тридцать первое октября. Я давно все пароли делаю с одними и теми же цифрами, иначе не запоминаю ничего нового, памяти нет совсем. В сейфе денег хватит и на могилу, и на памятник, и на поминки с цветами, на все.

Она быстро сунула мне в руку бумажку, закрыла за собой дверь и ушла. А я представила себе эти могилы. Вот Сашенькина, а вот рядышком ее – красивая, с памятником (денег же много оставила), цветочки высажены, камешки белые, как на море. А потом, через какое-то время, где-то тут и моя могилка будет – более скромная, наверное, ничего я на нее не скопила. Где именно меня положат? С другой стороны от Саши? У них в ногах? Или меня к ней положат, где удобнее копать? Земля-то там еще не так затвердела, рыхлая…

Я очень распереживалась, сердце чуть прихватило, может, невралгия вступила, не разобрала. Я вспомнила нашу с Сашенькой жизнь, свадьбу студенческую, опять увидела черное небо, запорошенное, как снежинками, звездами, желтый свет от круглой луны, почувствовала запах костра, вкус его поцелуев. Даже боль на губах ощутила. Ведь как мы целовались с ним тогда…

Я дала коту поесть, выключила большой свет, телевизор и написала записку дочке и семье всей, хорошие слова всякие. Потом взяла эту ее мятую бумажку с адресом и вместе со своим мобильным телефоном выкинула в помойное ведро. Оделась, сходила на улицу, выбросила все в мусорный контейнер. Вернулась, полила цветы, допила виски. Закусила виноградом. Хорошее послевкусие осталось. Потом легла на диван и умерла. Да, умерла, чтоб опередить ее. Цель я достигла, смысл жизни пропал. В конце концов, имею право – умереть первой.

Зеленые руки

Кирочка Федоровна толкнула тележку в сторону кассы, но цветочный стеллаж будто опять прокричал ей вслед: подожди, мол, я здесь. Она тяжко вздохнула – этот круг, по которому она ходит, как усталый пони, не разорвется, кажется, никогда. Она взяла орхидею с поволокими глазами в обрамлении фиолетовых ресниц, увидела новый цветок, больше похожий на уродливый ананас. Собралась уходить, но заметила, как маленький кактусик в желтой шляпке жалобно просится на ручки. Она забрала его и вернулась к тележке у кассы.

– Любите цветочки? – приветливо заметила кассирша. – Я тоже. У меня дома настоящий сад: все цветет, лезет по стенам, потолку, опадает и колосится вновь. Я только успеваю отсаживать и покупать новые горшки. «Зеленые руки», – говорит моя свекровь. У вас тоже зеленые?

Кирочка Федоровна машинально посмотрела на свои, среднего возраста, с выступающими прожилками, и утвердительно кивнула. Дома протерла пыль с широкого подоконника, выкинула от предыдущего цветка горшок с клубком засохших корней. Поставила кактус, рядом ананас и новую, с поволоки-ми глазами, орхидею.

– Вы у меня умрете, – обратилась она к новым жильцам, – все трое. Первой умрешь ты, с глазами, но тебя я выкину последней, потому что ты дорогая. Следом умрет ананас, а последним гикнется кактус. Тебя ж вроде просто тупо не надо поливать, так? Но ты все равно умрешь… или от жажды, или захлебнешься, или от разрыва сердца – сейчас точно не знаю, но умрешь. Мне вас жаль. У каждого своя судьба, просто смиритесь.

Она взяла бутылку с отстоянной водой и полила всю троицу. С новосельем, милые.

Кирочка Федоровна понимала, что цветы и мужчины – ее карма, которую она отрабатывает за прошлые жизни. Возможно, раньше она была садовником-эротоманом или нимфоманкой, неприлично часто меняющей любовников, с которыми спала исключительно в саду или прямо на клумбе. Какая-то связь должна была существовать. Иначе почему и цветы, и мужчины одновременно. Не дается же человеку просто так вот это проклятие – когда ни один, ни один самый неприхотливый цветочек не может протянуть и месяца у нее дома и ни один, ни один самый замызганный и непривередливый мужичонка не задержится и тем более не скажет, что любит или, о, боги, хочет жениться. И цветы, и мужчины исчезали из жизни Кирочки Федоровны без следа. Она просто закрывала дверь – входную или крышку мусопровода – и забывала о них, чтоб зря не переживать. Все слезы были уже выплаканы. Но вот же напасть, вновь и вновь она впрягалась, вставала на этот круг и начинала движение к расставанию, заводила новые цветы и новый роман, чтоб убедиться – у нее не зеленые руки, у нее руки-убийцы.

Первым умер ананас. Пришла соседка тетя Валя, которая иногда убиралась у нее за небольшие деньги, посмотрела опытным патологоанатомом и мрачно произнесла:

– Сдох-засох.

– Но почему? – растерянно спросила Кира. – Я его поливала.

– А я тебе говорила, не покупай экзотику. Куй его знает, что им нужно, экзотическим. Может, его сырым мясом кормить надо. Да-да, а чего ты удивляешься, бывают такие цветы – сырое мясо едят так, что за щеками трещит. Орхидея вон не перелей – он этого не любит.

– Я много не поливаю. Ни ее, ни кактус. Но цветы у орхидеи уже опали, а шляпка кактуса потемнела, хотя красивая, желтенькая была. Как цыпленочек.

– Ты с ними разговариваешь?

– Разговариваю…

– Скажи, мол, не уходите от меня, останьтесь. Я так свою Светочку уговорила остаться. У меня беременность один месяц. Сдуру пошла в женскую консультацию: молодая была, как валенок голова – сверху шерстяная, внутри пустота, хоть кричи туда. Они в этих консультациях за ранний учет беременности какие-то бонусы давали. Типа, на три дня больше декретный отпуск или прибавка двадцать копеек. Не помню. В общем, эта врачиха-барракуда вошла в меня обеими руками, плечами и ноги уже подтянула, будто полностью залезть надумала. И начала там во мне ходить и осваиваться. Чувствую, сейчас зацепится за середину, встряхнет и вывернет наизнанку. Но я молодая, терплю, поперек слова тогда молвить не смела. Может, думаю, у них так принято, у докторшей этих, промять тебя за все внутренние органы. Барракуда выползла из меня, как из бани, мокрая и счастливая, и только одно правильно сказала – девочка у тебя будет. Вышла я из консультации, и так мне плохо стало – мутит, тошнит, ложись прям тут и помирай. Еле до дома дочухала, на диван свалилась, скрючилась так, как сама в мамке лежала, и начала со Светкой своей разговаривать – миленькая, не уходи, не оставляй меня, так тебя люблю, так хочу с тобой быть, пожалуйста. И молюсь. Не Богу молюсь, а деточке своей крошечной, в миллиметр ростом, в крошку хлебную весом. Еще но-шпы глотнула и заснула. И осталась она, Светка, со мной. Вон сама уж троих нарожала. И ты молись им, цветочкам своим.

Поводила тетя Валя еще тряпкой по полу, бросила ее в ведро и ушла. «Дурой не будь», – сказала напоследок. Это у нее вместо «до свидания» всегда.

Вечером к Кирочке Федоровне зашел Аркашка. Они попили чайку, быстренько удовлетворили друг друга в постели, и Аркашка пошел.

– Слушай, – сказала Кирочка Федоровна ему уже в дверях, – почему меня никто замуж не зовет?

– Я?! – испугался Аркашка.

– Ну и ты тоже. Но не только ты. Никто.

Аркашка начал смешно переминаться с ноги на ногу, как будто хотел в туалет.

– Это… это… я не знаю про других. Но я… это… у меня вообще нет таких планов, как бы замуж, в смысле, жениться ни на ком.

– Ни на ком, понятно. Ладно, расслабься, я пошутила, я тоже не хочу замуж.

– А-а-а… – обрадовался Аркашка и перестал переминаться. – Шутишь всё. Мне приходить на следующей неделе-то?

– Да как хочешь, Аркаш.

И закрыла дверь. Пошла на кухню, поставила чашки в раковину, погасила свет. Навестила цветы. Кактус, кажется, уже отходил от этого мира в другой.

Кирочка Федоровна взяла его в руки и сказала:

– Значит так, даже не смей умирать, слышишь? Я, может, только тебя всегда ждала, любила и хочу, чтоб ты до конца жизни моей вот здесь, на этом самом подоконнике, стоял. Хочешь в шляпе своей дурацкой, хочешь – без. Но какого черта, вы все тут дохнете, что я, не человек?! Руки у меня, что ли, не зеленые, как у всех?! Вот сейчас тебя поставлю, живи давай!

Она поставила кактус на место и посмотрела на орхидею. Та наклонилась в сторону окна, будто ей стало тяжело слушать все эти причитания Кирочки. «Предатели», – сказала про себя Кирочка Федоровна.

Через неделю она выбросила кактус. Он совсем почернел и стал тонким, как пролежавший всю зиму опавший листок. Говори с ними, не говори, один черт – в мусоре окажутся. Кирочка Федоровна покрутила орхидею, было непонятно, сдохла она уже или еще дышит.

Тетя Валя отжала тряпку, плюхнула ее в ведро, вытерла руки о передник:

– Кирусь, слышь, я тут посоветовалась с нашей кассиршей из супермаркета, она говорит, что с орхидеями легко. Им не нужен прямой свет и даже вода особенно не нужна. Клади в горшок раз в неделю-полторы кусочки льда и не трогай, с места не переставляй. Лед есть у тебя?

– Есть. Так заморозятся они?

– Ой, батюшки, защитница цветов нашлась, заморозятся они! Все равно помирает вон, видишь. А потом, когда поживет у тебя полгодика, раздобреет, будет цветку этому, орхидею, хорошо, ты ему – хренак! – и стресс устрой.

– В смысле, стресс? Побить? Наорать? О пол кинуть?

– Не будь дурой. Поставь в холод. Или не поливай месяц вообще, лед не клади. В коридор отнеси. Выведи из зоны комфорта. Они от стресса цвести начинают. В общем, видимо, с ними не как с детьми, а как с мужиками надо. Корми, держи в комфорте, игнорируй и стрессуй раз в полгода. Делай, как я говорю, не будь дурой-то. Просто клади лед и перестань думать – помрет он у тебя, не помрет? Купила, положила лед, забыла. У тебя эта… эта… гипер… чего-то там. Типа, слишком ты за ними следишь и слишком хочешь, чтоб выжили.

– Гиперопека.

– Да, точно! А ты отпусти ситуацию-то. Пусть сами живут и выживают. Просто улыбайся – мол, ну и хорошо, что вы есть. Положила лед и пошла по делам бабьим.

– Слушай, Аркаш, – сказала Кирочка Федоровна, когда следующее свидание подходило к концу, – давай, короче, всё. Чего-то мне надоело: туда, сюда, обратно. Как поезд по расписанию. Хороший ты, Аркашка, но ты же не поезд, а я не вокзал.

Аркашка пожал плечами, она закрыла за ним дверь.

Через день пришел опять:

– Ты обиделась, что ли?

– На что?

– Что замуж тебя не зову?

– Да с чего ты взял-то? Я тогда пошутила просто.

Аркашка замялся опять. Жалко его стало. Кирочка Федоровна представила его маленьким мальчиком и как, наверное, мама его любила и счастья желала. Желала, желала и никак дождаться не смогла. А он стоял такой маленький в неудобных обстоятельствах и переминался с ноги на ногу. А мама жалела до слез. У Кирочки Федоровны защипало в носу, на глазах навернулись жальские слезы.

– Можно пройти? – промямлил Аркашка.

Кирочка Федоровна пропустила.

Он прошел на кухню, вытащил из рюкзака сверток в газетной обертке:

– На вот, тебе.

– Что это?

– Разверни, что ли.

Кирочка Федоровна порвала газету, потом еще один слой.

– Что это ты так закутал?

– Так холодно на улице, замерзнет.

То была орхидея – новенькая, с белыми цветочками.

– Смешной ты, Аркашка.

Кирочка Федоровна поставила горшок рядом с орхидеей, которая собиралась умирать, да вроде передумала – выпрямилась, а на темно-зеленом проволочном стволике появились первые почки – миллиметр ростом, с хлебную крошку.

– Вижу, что ты орхидеи любишь, решил купить тебе.

– Спасибо.

– Мне идти?

– Иди, Аркаш.

– Я приду еще, можно?

– Представляешь, некоторые цветы мясо сырое едят. Ни воды, ни льда, ни солнца им не надо. Сырое мясо им подавай, слышал такое?

– Я не люблю сырое, что я, из Праги? Я стейки люблю, снаружи прожаренные, внутри немного сыроватые, – Аркашка сглотнул.

– Да ты голодный?

Он неопределенно пожал плечами. Кирочка Федоровна надела фартук, вытащила из холодильника мясо, которое купила, чтобы предложить орхидее. Включила газ, поставила сковородку, подождала немного, боковым взглядом почувствовала Аркашкин взгляд. Голодный, что ли, такой? Сбрызнула на дно масло и глубоко вздохнула. Очень любила она этот момент – запах огня, раскаленной сковороды и горячего масла, запах скорого ужина.

Сёмочка

Когда родился Сёмочка, мистер папа сказал миссис маме: «Его будущее в наших руках. Вот увидишь, сын не будет, как другие, болтаться говном в проруби, не будет шататься по стритам и тем более не будет подрабатывать в Макдоналдсе и пабах. Сёмочка станет воплощением американской мечты нынешних дней. Мы инвестируем в него как в самый прибыльный актив и на старости лет будем снимать огромные проценты». Миссис мама согласно кивала, поморщившись только раз – при слове «говно».

Сёмочке исполнилось четыре годика, и его отдали в лучшую частную школу штата. Мистер папа платил бешеные деньги. «Это мой лучший инвестиционный проект», – говорил он родственницам жены, с остервенением кусая кровавый бифштекс. И тётушки, с ужасом наблюдая за быстро исчезавшим во рту мясом, как китайские божки, ритмично кивали головами.

Когда Сёмочку подкосил подростковый возраст, папа и мама сели в тесном брачном кругу и выработали единственно верное решение: Сёмочка будет лойером, адвокатом. И тут же позвали на семейный совет сына. «Ты будешь защищать права людей, а права людей в Соединенных Штатах – главное и самое ценное. Ты, Сёмочка, будешь получать много бенефитов – мани, респект, статус. Ты будешь выступать во время судебных заседаний, как оратор на римских форумах. Твоё красноречие и живой ум поразят массы. Тебе будут аплодировать, твои высказывания будут печатать в газетах, к тебе в очередь выстроятся сотни американцев, чьи права попрали случай и обстоятельства». Мистер папа взволнованно вскакивал посреди обеденного зала, взмахивал руками, ходил вокруг и даже тряс в воздухе толстым котом Плюшем. Сёмочка тоскливо наблюдал за папой и возил вилкой по тарелке недоеденную котлету. «Кушай, Сёмочка, детка», – нервничала мама, пока папа набирал в лёгкие воздух, чтоб выдать очередную порцию аргументов. Устав, мистер папа тяжело садился за стол и большими глотками вливал в себя воду. Говорил: «А?», победным взором обводя тоскливое малочисленное семейство, будто тот самый лойер, блестяще исполнивший свою партию в суде.

Сёмочка пытался слабо возражать. Его не прельщала карьера адвоката. Но неприятность состояла в том, что Сёмочка сам не знал, какие интересы могли бы вынести его карьеру на горные высоты. Тем более, пока интерес у него был только один. Под кроватью у Сёмочки лежали несколько до липких дыр изученных мужских журналов. В Интернете юноша знал все бесплатные сайты, где можно до сладкого таяния внутри смотреть проморолики с чёрненькими, беленькими, толстенькими, худенькими, молоденькими и даже пожилыми тётеньками. Но как можно было об этом сказать мистеру папе? Тем более, на любое возражение тот багровел, начинал часто дышать и покрываться блестящей влагой на лбу и груди. «Деточка, не спорь», – просила мама, и Сёмочка, заглотнув разом холодную котлету, пюре и компот, уходил к себе в комнату.

Колледж и университет были закончены успешно. Мистер папа собрал даже пати, когда Сёмочка принёс домой вожделенный диплом. Папа, позволив себе лишнее, напился и смачно целовал гостей в губы, невзирая на их пол и возраст. Гости натужно улыбались и, вытираясь льняными салфетками, уходили ближе к ночи по домам.

Прошёл год. Сёмочка работал лойером в офисе, жил в собственном доме, купленном мистером папой в элитном районе Нью-Джерси. Родители каждый день праздновали удачу главного проекта своей жизни. Сёмочку уважали в офисе и давали всё более сложные дела, а значит, приток мани увеличивался. Популярность и респект уже были на подходе и, наверное, даже стояли уже вот за этим углом.

Но как-то Сёмочка пришёл домой ближе к полуночи. Элитное комьюнити района Нью-Джерси, насытившись до сытой одури солнечным благополучным днём, мирно спало. Сёмочка пихнул ботинком Плюша, бросил на пол портфель и, не раздеваясь, прошёл на кухню. Достал бутылку пива, разорвал пакетики орехов и чипсов, сел на диван. Пододвинул к себе журнал. Раскрыл его, словно дверь знакомой квартиры. Обнажённые красавицы доверчиво и кокетливо смотрели на лойера, ожидая привычных действий. Но Сёмочка быстро и невнятно думал о другом. Он взволнованно пил пиво, закусывал снеками, просыпая крошки на фототела, потом остановил взгляд на одной из моделей:

– Слушай сюда!

Он быстро кинулся к холодильнику, вытащил оттуда очередную банку пива, открыл хлопком, пролив половину на костюм, и вернулся к дивану.

– Слушай! Вот где твоя факин жизнь проходит? Где?! Скажи мне сейчас же! А-а-а… Здесь вот? – он потыкал в неопределённое место за спиной модели. – Здесь, да? Неплохо, я считаю, неплохо… Обои, окно, занавесочки. Ты тут фоткаешься, а на тебя потом дрочат похотливые мужики, так? Но ты их в глаза не видела, так?! Потому что ты бумажная, так?

Сёмочка расплескал пиво на собеседницу и заботливо вытер ей лицо галстуком.

– А ты вот теперь у меня спроси: «Семён, а чего добились вы, например? Что принесли вам десятки лет, вспаханных учебой в школе, колледже, университете? И где, например, ваша факин жизнь проходит теперь, а?» А я тебе отвечу, отвечу тебе!

Сёмочка встал, сделал шаг назад, поднял руку, как римский оратор, и начал вещать уже в своё отражение в зеркале на противоположной стене:

– В тюрьме вся моя жизнь проходит, вот где! В грёбаной вонючей тюрьме проходит моя грёбаная вонючая жизнь! К восьми утра каждого дня я уже торчу у тюремных ворот, жду, когда мне откроют гостеприимные двери. Потом полтора часа трачу на проверку и досмотр. И меня ведут… Заметь, меня ведут, да! Ведут меня в камеру! В серую холодную, фак твою растак, камеру! И там я опять жду! Спросите меня, уважаемые присяжные заседатели, – протянул руку Сёмочка в сторону кухни, – а кого именно вы ждёте, уважаемый? А я вам отвечу, высокочтимые синьоры. Я жду ублюдских, долбаных зэков. Воров, проституток, карманников, наркодилеров и – о боже! – даже убийц. Я жду, чтобы они пришли в эту комнату и хамски пообщались со мной на протяжении всего этого говенного свидания! Чтоб разговаривали со мной матом-перематом-переперематом, обливая с ног до головы грязью, соплями и блевотиной. А я сижу – такой чинный, благородный, в костюме, с умопомрачительным высшим образованием и факиным благородным воспитанием, – слушаю этот их понос, аккуратным почерком записывая в свой говенный факин блокнотик. И так четыре-пять свиданий в день…

Сёмочка развернулся к двери.

– И вот, уважаемый господин судья, ваше благородие, потом меня опять обыскивают и выпускают на волю. И уже в ночи я еду в офис и там читаю и перечитываю слова этих грёбаных представителей рода человеческого. И листаю законы, и думаю, как же помочь этим ублюдкам! Тащусь домой без ног, чтобы – что?! – он опять повернулся к зеркалу. – Совершенно верно, уважаемые, чтобы завтрашний факин день провести опять в вонючей тюрьме! И следующий день! И потом! И дальше! Чтобы вновь встречаться с этими уродами и слушать этот их отборнейший, оригинальный, окрашенный национальным колоритом мат! Так вот, знаете что, уважаемые присяжные заседатели и господин судья?!