3 ряд, 17 место

Наталья Славина

3 ряд, 17 место

Предисловие

Это очень странная книга. Невозможно себе представить, но ни в одном рассказе никто и ни разу не поменял пол! Энкавэдэшников нет! ГУЛАГа нет! О чём думала автор?! А где хайп, где ставшая уже привычной пошлость?

Современности книге добавляет не только лёгкий, настоящий, современный русский язык. Вся книга – это тестовая система. Все рассказы в ней и являются тестом. Есть ли у вас обоняние? Есть ли вкус? Чувствуете ли вы запахи жизни и вкус к ней? Это тест на чёрствость души. А сегодня это актуально как никогда.

Если вам не понравится эта книга – надо бежать! К врачам, экстрасенсам – не знаю куда. В конце концов – просто побегать, встряхнуться. Потому что боль других людей не может не ранить. Потому что иногда она ранит даже сильнее, чем собственная боль. Должна ранить.

Но книга эта и игра. В которой ничего не надо сдавать и раздавать. В ней надо участвовать. Это лёгкое и чуть грустное хулиганство взрослого человека. Оно такое милое! И доброе. И оно ждёт своего читателя. А это самое главное, когда ты знаешь, что в третьем ряду семнадцатое место всегда будет свободно. Оно всегда будет ждать. Тебя. Потому что в этом – всё. И одиночество, и любовь, и понимание того, что ты нужен, что тебя ждут.

Что делала автор, создавая эти рассказы, я не знаю. Самый первый ответ: любила. В книге так много чувств, чувственности, что книга просто лежать на столе не может, она немного парит над ним. Это, безусловно, вдохновенная проза. Случайно или нет, но многие рассказы начинаются фактически стихами (немного меняя орфографию):

«Я была молода и наивнаИ пила эту жизнь взахлёб…»«Им дали разные местаВ салоне самолёта…»«Когда родился Сёмочка…»

И хотя к последнему хочется добавить «В лесу она росла», этих примеров ещё предостаточно. Вдохновенных, чувственных.

Славина пишет: «А по-настоящему, в общем, всегда ведь мягким бесшумным шагом, прозрачной тонкой линией…» Так и написана эта книга. По-настоящему. И вот эта мягкая пронзительность, щемящая проникновенность – то, что отличает рассказы Славиной. Я как читатель – счастлив.

Егор Серов,гл. редактор радио «Книга»

С Наталией мы, как герои ее рассказа «Блюз, Ромашки, Апельсины», подружились в Фейсбуке. Наша общая знакомая сделала перепост, я от души лайкнула, перешла на страницу автора, прочитала один пост, второй, дальше-дальше и подписалась. А потом постучалась в друзья. С тех пор читаю Наташу взапой и замечаю, когда ее нет какое-то время в Сети. Один раз даже разволновалась и написала в личку, все ли хорошо…

Удивительное дело – знакомство в Сети. Мы никогда не встречались лично. Но я знаю многое про Наташу и ее семью. Она часто пишет о себе и детях, рассказывает так просто, открыто, без прикрас, что возникает ощущение, будто мы знакомы сто лет. Магия узнавания. Вот так же и с ее рассказами из сборника. Читаешь про брошенную мужем бабу Веру, беременную двойней Марину, признающуюся в любви неприятным людям Елену Николаевну и сразу ярко их представляешь, проживаешь их жизнь, веришь.

Безусловно, это писательский талант – наполнить каждую историю деталями, вроде бы незначительными на первый взгляд, такими, как виски на донышке фужера, цветами, похожими на ромашки, оранжевой квитанцией со штрафом или одиноко накрученной «бигудюкой», но именно благодаря им «картинка» становится объемной, оживает. И мы, читатели, оказываемся внутри нее. Эмоционально откликаемся на происходящее. Смеемся и горюем, волнуемся, понимаем и принимаем.

Рассказы Наташи как короткометражки. Ныряешь в каждую историю, а выныриваешь немного другим: что-то понял, что-то вспомнил, что-то узнал. Читал о других, а подумал о своем. И это, на мой взгляд, самое ценное. Спасибо!

Татьяна Ежова,журналист/главный редактор журнала Wedding

Часть первая

Этим жизнь и замечательна – день за днем листаешь ее, как новую книгу…

«Когда идет дождь»

Задание

Елена Николаевна вышла на улицу. Солнце ослепило. Она зажмурилась, постояла, улыбаясь сквозь закрытые глаза оранжевому миру и ощущая тепло нагретого воздуха. Елена Николаевна открыла глаза и, собрав волю в кулак – так обычно говорила мама, – сделала шаг. «Не будь тряпкой, собери волю в кулак…»

Третий сеанс у психолога прошел гораздо легче предыдущих. Тогда Елена Николаевна с трудом признавалась Михаилу Федоровичу в собственных страхах, воспоминаниях и комплексах. Сегодня было намного проще. Но если те встречи ничем особым не закончились, то на этот раз Елена Николаевна получила задание – настолько же глупое, как ей показалось, насколько и невыполнимое. Что она, девчонка, чтоб такое вытворять?! Да ни за что. Елена Николаевна прекрасно себя знает, она просто никогда на такое не решится.

Она шагала вдоль трамвайных путей, стараясь не попасть каблуками в щели брусчатки. Откуда он взял это дурацкое задание? Так практикуют психологи? Не слышала ни разу… Нет, нет и нет. Не будет она его выполнять. Что за чушь, ерунда какая-то! Она взрослая женщина, серьезная… и что люди подумают? Стыд и позор, ей-богу.

Елена Николаевна подошла к остановке. Михаил Федорович сказал выбирать не симпатичных, а ровно наоборот. То есть вот самых неприятных и даже противных. На которых и смотреть-то не хочется. Не, ну это просто издевательство настоящее. Он там диссертацию, наверное, напишет потом, а ей исполняй его извращенские эксперименты.

На остановке стояли трое. Тетка без возраста с двумя продуктовыми сумками, девочка с мамой и мужчина в пиджаке. Кто ей неприятен больше всего? Девочка с мамой самые нормальные, конечно. Их Елена Николаевна отмела сразу, как учил психолог. Остались мужчина в пиджаке и тетка. Мужчина, уловив взгляд, повернулся и немного улыбнулся Елене Николаевне. Она улыбнулась в ответ. Получается, мужчина ей симпатичен. Не пойдёт. Осталась тетка.

Подошел трамвай, женщина с сумками первая оказалась у двери и начала в нее тяжело загружаться. Мужчина, немного подождав, ушел к другой двери. Мама с девочкой остались на остановке. Елена Николаевна зашла за женщиной. Трамвай дернулся и медленно набирал обороты.

Елена Николаевна ощущала себя практически преступницей. У нее был замысел. Коварный план, о котором бедная женщина с сумками не догадывалась. И ведь никогда и не скажешь по Елене Николаевне, что у нее в отношении незнакомки задумано нечто особенное.

От страха и волнения у Елены Николаевны в унисон трамваю загрохотало сердце. Место рядом с теткой освободилось. Елена Николаевна села.

Хотя… Да почему она вообще обязана следовать указаниям Михаила Федоровича? Правда, три с половиной тысячи, уплаченных за один сеанс, стоили, наверное, того, чтоб сделать домашнее задание. Но можно ведь обмануть – сказать, что всё выполнила, как он и велел. Можно, конечно… Но тут всплывают два момента. Во-первых, он психолог и наверняка раскусит ее враньё. Тем более что Елена Николаевна исключительно плохо врала – покрывалась красными пятнами, заикалась и смотрела в пол. Мама распознавала ее обман на первых же словах.

Кроме того, раз она платит за сеанс, значит, хочет получить результат. А если без этого задания результат будет не таким, каким мог бы…

Елена Николаевна скосила глаза и взглянула на тетку. Та положила обе сумки себе на колени и обняла их, как двух жирных и дорогих сердцу котов. И смотрела прямо вперед, на дорогу, будто прокладывала трамваю путь. Тетка чем-то напомнила Елене Николаевне маму, и ей сразу захотелось признаться в замысле, извиниться и выйти из трамвая. Но Елена Николаевна сидела у окна, а тетка загородила ногами проход. Пришлось бы перепрыгивать.

– Извините, – пролепетала Елена Николаевна. – Простите…

Кажется, женщина ее совсем не слышала.

Елена Николаевна откашлялась и обратилась к соседке погромче:

– Добрый день… здравствуйте.

– Вы мне?! – удивилась женщина и вцепилась в свои коты-сумки. Смерила Елену Николаевну строгим взглядом и, видимо не заметив в ней опасности, немного расслабилась.

– Да… вам. Я… мне… мне надо вам сказать…

Женщина с явным интересом ждала продолжения. Потом нахмурилась и отрезала:

– Я не подаю. Денег нет!

Елена Николаевна, не ожидая такой реакции, приподнялась, потом села обратно. Зачем она всё это затеяла? Как же стыдно! Неудобно как!

– Нет, я не прошу денег, мне не надо. Как вас зовут?

Елена Николаевна подумала, что если знать имя, то задание выполнить будет легче. Или нельзя спрашивать имя? Но Михаил Фёдорович ничего про это не говорил. Значит, можно.

– Меня? Алла. Алла Владимировна. А что?

– Алла Владимировна, разрешите мне сказать, что я… я вас люблю. Да, люблю. Вы мне очень приятны.

Женщина округлила глаза, и они, кажется, ползли от удивления выше и выше. Она не понимала, как реагировать. На всякий случай сильнее прижала к себе сумки. Уставилась на Елену Николаевну, пытаясь раскусить ее. Или понять, здорова ли.

Трамвай с грохотом остановился, двери открылись. Елена Николаевна легко перепрыгнула через ноги женщины и выскочила на улицу. Тетка приблизилась к окну, покрутила у виска. Елена Николаевна отрицательно помотала головой и пальцами изобразила сердечко. Трамвай уехал.

Елену Николаевну затрясло. Сначала будто от пережитого ужаса. Потом ее стал бить смех – нервный, тяжелый, упругий. Затем смех становился всё легче, проворнее, будто огромные металлические шары разлетелись сотнями маленьких пинг-понговских невесомых мячиков и запрыгали, покатились… И вот уже она шла вдоль путей и от души хохотала. Алла Владимировна, ну надо же…

Сзади посигналил трамвай, Елена Николаевна перешла на тротуар. Навстречу двигался молодой человек с волосами, выкрашенными в приятный бирюзовый цвет. Цвет существовал сам по себе. Если б это было бирюзовое облако, то Елена Николаевна обхватила б его руками и непременно отнесла домой – любоваться оттенком. Но в сочетании с молодым человеком казалось, будто бирюзовый цвет случайно упал ему на голову. Парень нес доску на колесиках, а его лицо изображало полное презрение к окружающим. «Какой гадкий молодой человек», – восхитилась Елена Николаевна. Как раз что надо. Хотя… он же пошлет ее, точно пошлет. Причем матом. А Елена Николаевна очень не любила мат, ее физически тошнило от мата, хотелось принять горячий душ. В общем, совершенно необязательно выполнять задание именно с ним, можно и пропустить. Нет такого правила – подходить к любому неприятному типу.

– Стой! – Елена Николаевна преградила путь молодому человеку.

Бирюзовая прическа по инерции слегка продолжила движение вперед, но, опомнившись, вернулась.

– Чо надо? – противным тонким голосом проскрипел молодой человек.

– Я тебя люблю, – спокойно сказала Елена Николаевна.

– Чего?

– Того. Чё слышал. Я тебя люблю.

Парень смерил ее взглядом:

– Хочешь меня?

Елена Николаевна сглотнула и ощутила, как щеки покрывают красные пятна. Сзади к парню подошли еще двое разноцветных – девица с ярко-розовыми патлами и длинный тощий парень с желтой косичкой, торчащей из лысины. Елену Николаевну так поразила косичка, которая росла из гладкой головы, что она на какой-то момент забыла о своих словах и вспомнила о них, только когда бирюзовый показал на нее пальцем:

– Эта тетенька меня хочет. Подошла ко мне и предложила потрахаться.

Двое других начали ржать, особенно с косичкой.

– Прикольная. Давайте трахаться вместе! Будешь четвертой?

Девица неожиданно влепила ему пощечину:

– Козел!

– Да я пошутил!

Девица выхватила из рук длинного сумку и рванула вперед.

– Трахайтесь втроем, а меня забудь! – крикнула она и убежала.

Длинный помчался за ней, косичка смешно болталась в воздухе.

– Сорри, теть. – Бирюзовый взял Елену Николаевну за плечи и слегка подвинул. – Давай в другой раз?

– Я сказала, что люблю тебя, а не хочу…

– Я так и понял. Ты это, теть, сильно-то по мне не убивайся.

Бирюзовый похлопал Елену Николаевну по плечу, встал на доску и поехал догонять остальных.

– Сыночек?

Около Елены Николаевны стояла приятная дама. От нее вкусно пахло – духами, кожаной курточкой, благополучием, удачливой жизнью.

– У меня такой же. Но знаете, что я вам скажу – вообще не надо ничего делать. Ничегошеньки. Просто терпите. Они перерастут. Зеленые, розовые, лысые, обкуренные, а потом вдруг вырастут, возьмут в руки портфель и пойдут на работу. Потерпите. Яблочко от яблони недалеко…

– Спасибо, – отозвалась Елена Николаевна.

Она захотела обнять женщину, пожалеть ее и сказать, что и ее она любит. Но нельзя. Говорить эти слова по заданию надо противным незнакомцам, а приятным нельзя. Хотя почему нет? Про это тоже Михаил Федорович ничего не сказал. Можно говорить и без задания ведь.

– Я вас люблю!

Дама удивленно приподняла бровь, пристально посмотрела на Елену Николаевну:

– А-а-а, так у вас семейное, видимо… Или вы от горя помешались?

Дама развернулась, обдав Елену Николаевну дорогими ароматами, и быстро растворилась в лучах солнца.

Елена Николаевна постояла еще, втягивая носом оставшиеся после дамы запахи, пытаясь их запомнить и как-нибудь потом повторить. Вдруг запах – это не результат красивой жизни, а его причина? Может, чтобы стать такой вот роскошной дамой, как эта, вовсе необязательно такой рождаться? Возможно, достаточно побрызгаться именно такими духами, надеть кожаную курточку, длинную клетчатую юбку и покрасить волосы в каштан? Духи, кожа и каштан… как бы не забыть. Еще темные очки. Вот такие, черепашьи, в половину лица.

Елена Николаевна остановилась на площади – кафе, столики, уличные музыканты. Она села поближе к музыке и заказала кофе с пирожным. Удивительно, но настроение у нее резко улучшилось. Она осматривала сидящих за соседними столами людей, разглядывала музыкантов, окидывала взглядом прохожих, но никто ей не казался неприятным. Все они были милые и даже красивые.

Недалеко от музыкантов Елена Николаевна заметила бомжа. Ну, может, не бомжа, но явно очень бедного и несчастного человека. Он сидел на бордюре вместе со своей огромной дворнягой. Он и сам был как дворняга – грязный, худой. Сколько ему? Двадцать пять? Тридцать? Сорок? Возле парня стояли картонка с надписью и картонный пакетик для мелочи. Почему он не работает? Елена Николаевна никогда не понимала таких попрошаек. Руки-ноги целы, не старый. Что с ним не так? Почему не пойдёт работать? Вот музыканты играют. Студенты подрабатывают официантами. Мальчишки, и те продают цветочки влюбленным. А этот что? И такая злость охватила Елену Николаевну. Почему он такой безвольный? Почему так губит свою жизнь? Так тратит ее впустую, просто спускает как воду. Нельзя! Так нельзя! Елена Николаевна возненавидела этого дворнягу, словно он был виноват во всех проблемах безвольных людей… Ясно. Значит, это он.

Елена Николаевна открыла кошелек, выгребла все монеты, сунула кошелек обратно в сумку и, оставив ее на сиденье, решительно пошла к дворняге. Дворнягам. Высыпала в картонный пакетик мелочь. Парень взглянул на нее собачьими глазами, кивнул благодарно.

Елена Николаевна присела на корточки:

– Я тебя люблю.

Парень сглотнул, быстро пригладил волосы растопыренными пальцами с грязными ногтями:

– Мы знакомы? Мы были с вами знакомы?

– Нет. Я вижу тебя в первый раз… Я тебя люблю.

Елена Николаевна приподнялась, ей опять стало хорошо, ей показалось, что она действительно любит этого дворнягу. И его собаку тоже.

– Просто люблю тебя, и всё. Да.

Парень встал, опять попытался расчесать рукой русые волосы. Взял картонный пакетик, высыпал деньги в руку, положил их в карман и тряхнул головой. В глазах блеснули слезы. Он сглотнул, прошептал «спасибо», выбросил пустой пакетик в урну, потянул поводок:

– Пошли, Альма, за мной!

Елена Николаевна в последний момент заметила, как сумочка с ее стула взлетает и удаляется вслед за мужчиной в коричневой куртке. Она бросилась за ним:

– Стой! Стой! Отдай сумку! Отдай, кому говорят!

Она припустила изо всех сил.

– Сто-о-й!

Они пересекли площадь.

– Я полицию вызову, отдай сумку!

Парень завернул во двор и припустил еще быстрее. Елена Николаевна собралась духом и сделала рывок. С воришкой их отделяли всего несколько метров, но впереди возник забор с частыми железными прутиками. Мужчина легко перемахнул через него и остановился.

Елена Николаевна подбежала, взялась за прутики, еле переводя дыхание:

– Я люблю тебя. Слышишь?! Люблю! – Она взглянула ему в быстрые непонимающие глаза.

Мужчина неопределенно пожал плечами, как будто не нашел ответа, и опять рванул.

– Эй, ты, с сумкой! Я люблю тебя! – крикнула Елена Николаевна вдогонку и побрела обратно к площади.

Музыканты играли поразительно красивую мелодию – блюзовую, бирюзовую, про любовь. Конечно, про любовь. И она заплакала. Елена Николаевна плакала и танцевала. Ей было все равно, что подумают о ней люди. Что подумает мама. Что скажет Михаил Федорович. Она растворялась в музыке, всхлипывала, утирала бегущие ручьями слезы и танцевала – так, как должна была танцевать еще молодой, но всегда стеснялась. А сейчас ей стало все равно. Она танцевала раскованно, свободно, легко…

Музыка кончилась. Люди хлопали Елене Николаевне от души, будто она с известным на весь мир номером выступала с гастролями. Елена Николаевна поклонилась, подошла к своему столику, устало села. И уставилась на сумочку. На столе лежала ее сумочка, которую только что украл мужчина в коричневой куртке. Она огляделась. Его не было. Открыла сумку, вытащила кошелек. Всё на месте.

Официант принес кофе и пирожное:

– За вас заплатили. «Тот, кого вы любите». Такой, в коричневой куртке. Хорошего вам вечера.

Музыка вновь заиграла. Она окутывала площадь как пуховое одеяло. Солнце отражалось оранжевым светом в каждой пылинке. Пахло ранним летом. Было уютно, тепло, хорошо… будто обнимает мама.

Месть

Мы с Сашенькой ровесники, учились в одном институте. Поженились на третьем курсе, свадьбу праздновали всем потоком – человек двести было. Уехали тогда за город, накрыли целую поляну: сосиски, отварной картофель, соленые помидоры, огурцы, квашеная капуста – мне мама их тогда присылала в общежитие. Ну и водка, конечно. Шашлыки жарили, пили, пели, целовались.

Знаете, как целовались мы тогда? Губы болели потом – опухшие, дотронуться невозможно, и он, Сашенька, не выпускал меня ни на минуту. Целовались как дышали, захлебываясь поцелуями.

Костер, палатки, гитары… Такая красивая свадебная ночь у нас была! Небо черное, звездами запорошено, луна, как фонарь огромный, желтым светом поляну заливает, и запах сосновый. Комары гудят, будто трубы заводские. И я, в платье невесты, на лесной поляне, свечусь под луной.

Боже, какие мы были счастливые, легкие, невесомые просто! Возьми нас, подбрось, и мы полетим к звездам сами. Столько в нас чистоты этой было и прозрачности, даже в захмелевших и пропитанных дымом.

Сашенька смешной был, лопоухий, чернобровый. Смотрел на меня, будто съедал глазами. А я брала его лицо в руки и покрывала поцелуями – быстро-быстро, все лицо, потом спускалась ниже-ниже-ниже, чтоб ни одной клеточки незацелованной на нем не осталось… Я никого больше в жизни так не целовала. Ну, детишек, может, маленьких… хотя нет, другие, совсем другие то поцелуи. У нас ведь двое деток родилось – девочка и мальчик, один за другим.

Мы с Сашенькой жили очень хорошо, очень. Я раньше даже не могла себе представить, что два человека могут так ладно проживать: мы не ссорились, не ругались, даже голос не повышали. Будто обо всем договорились с самого начала, и не было у нас разногласий никаких.

Потом внучка наша родилась, и мы рано стали дедушкой и бабушкой. Тогда Сашенька попросил меня: а можно, чтоб меня не называли «деда», просто Сашей? Ну ладно, говорю, я попрошу. Так я стала баба Вера, а он остался Сашей. Мы шутили сначала по этому поводу, да и привыкли потом.

И я, и Сашенька работали много, а вечерами и по выходным помогали с внучкой. Жизнь шла, как картинки в окне бегущего поезда меняются – работа, дача, вечера вдвоем, семейные праздники, встречи с однокурсниками…

А потом как-то пришел Сашенька с работы хмурый, в плохом настроении. Я чувствовала обычно его всегда очень, можно ничего не говорить. Но в последнее время он стал грустным, нервным. И я не понимала почему, а он и не объяснял. А тут вижу, что совсем мрачный. На работе, думаю, конфликт большой, может. Но не пристаю до поры до времени, чтоб не раздражать, сам расскажет. Суечусь вокруг него, на стол тарелочки с едой ставлю, чего-то там лопочу легкое, необременительное, когда и отвечать не надо.

Вдруг поймал меня за руку:

– Сядь, Верунь.

– Я ж чай еще не налила.

– Нет, сядь, сядь, пожалуйста.

Я села. И чего-то нехорошо мне так стало. Прям будто кто-то начал пылесосом душу из меня вытягивать – живот подвело, сердце застучало, слышать даже хуже стала от грохота этого.

– Что, Сашенька, случилось? Неприятности на работе?

– Да нет.

– Господи, да что ж? Болит у тебя что-то?

– Нет, Верунь, – он руку мою сжал и смотрит. А у самого в глазах слезы стоят.

Я и заплакала.

Он слезы мои вытирает:

– Что? Что ты плачешь? Я ж еще ничего не сказал.

– Говори быстрее – прошу.

А у самой и ладонь онемела в его руке, и двинуться не могу – такая слабость.

– Вер, Веронька моя, Верунь… прости меня. Нет, то есть не надо меня прощать, это понятно – нет мне прощения, я знаю. Веронька, у меня другая ведь есть. Замуж хочет за меня. Другая, понимаешь?

– Нет, подожди… Как это? А ты что ж?

– Я… Верунь… Я… Я обещал жениться на ней, она просит.

– Просит? А я, Сашенька? А я как же? Саш? Я тоже ведь… вот она я, живая еще, я тоже, тоже есть…

– Прости, Веронька. Я все знаю про себя – я гадкий, плохой, подлый, хуже не бывает… не возражай, пожалуйста… но, но я люблю ее… Наверное, люблю… Может, очень даже, прости. И обвенчаться она просит. Даже сначала обвенчаться.

– Ты верующим стал, Сашенька?

– Она так просит…

– Она моложе? Сколько ей?

– Да, моложе. Ей тридцать два, на двадцать лет она нас с тобой младше. Ребеночка хочет от меня, просит у меня ребеночка… Ей пора, возраст уже.

И ушел. Я плакала много. Но при нем больше не плакала, нет, тогда только, тем вечером, и все. Я подумала: зачем замешивать весь этот ужас вокруг? Я не хочу, чтоб он меня ненавидел. Я не хочу перечеркнуть все эти годы нашей счастливой жизни, пусть вспоминает их с теплотой. Тем более дети есть, внучка, значит, мы родные уже навсегда. Так ведь?

Самое неприятное было, что новая жена Сашеньки стала приходить вместе с ним ко всем нашим общим друзьям, которые остались еще со студенчества. И несколько раз мы сидели за одним столом – наши однокурсники с женами-ровесницами, Сашенька, я и его молодая жена. И, конечно, все сравнивали. И он сравнивал, понятно. А она была красивая. Потому что молодая. Молодые ведь все красивые очень. Да-да, это так бывает всегда. Когда я сама была молодая, то копалась в себе, выискивала недостатки, чего-то там разбиралась по мелочам в своей, в чужой внешности. А теперь вот вижу молодых – они красивые все, все абсолютно! У них взгляд прямой, смелый, глаза искрятся, кожа упругая, волосы густые, ноги стройные, у них смех на поверхности, все чувства, любовь, желания – вот они здесь, черпай и напивайся. Они страстные, искренние, сгорают так, чтоб тут же возгореться с новой силой. И это видно сразу. Нет среди них некрасивых, нет, не бывает.

А пожилые – что? Берегут себя, свои эмоции, здоровье, нервные клеточки осторожненько пересчитывают, сколько там их осталось, хватит ли до конца жизни. Они все уже проходили, видели по сто раз, выводы сделали, опытные, им не впервой этот огонь, можно и пригасить, чтоб лишь теплился слегка. Так и чего уж так гореть, сгорая? И это видно по ним, отражается все во взгляде, походке, смехе. Пожилые некрасивые, они тлеют еле-еле. Какая уж тут конкуренция молодым? Говорят, пожилые умные, и в этом их красота. Нет. Ум – глубина, докопаться до нее еще надо, и ум разный бывает – добрый, теплый, щедрый, но и злой бывает, противный, стариковский. А красота – вот она, ладонью по ней провести можно, так близко и понятно каждому.

И вот я смотрела на Сашенькину новую жену и тоже понимала, какая же она красивая. А потом подумала, но лет через двадцать ведь она будет такая, как я. И, может, даже хуже – потолстеет, подурнеет, постареет больше. И это нечестно сравнивать меня сегодняшнюю с той, которая моложе. Надо сравнивать нас в одном и том же возрасте. Но когда ей станет пятьдесят, то и Сашеньке будет намного больше, и опять она для него молодая, а я совсем старуха. Мне захотелось увидеть ее в старости. Мне даже было все равно, что там думает о ней Сашенька. Я хочу увидеть, как она состарится, станет располневшей, неаккуратной, седой. Ведь будет же она такой когда-нибудь?