Суданская трагедия любви

Я думаю, что никакая комиссия при посещении больниц ничего подобного не увидит, ибо перед её приходом такого безобразия не допустят. Но ведь больные живут и лечатся не только в дни посещения комиссий.

На нашем этаже есть ванная комната. Бывают, конечно, больницы, в которых ванные или душевые, да и туалет есть в каждой палате. У нас ванная комната одна на этаж. В ней есть и душевая, но она заперта. А зачем её открывать, если рожка с душевой сеточкой там нет вовсе? Ну да хорошо уже то, что есть ванная.

На двери ванной строгая надпись уведомляет больных о часах работы ванной и необходимости убирать после себя.

Я любитель принимать ванну. Вхожу, надеясь получить здесь моральное и физическое удовлетворение хотя бы тем, чтобы посидеть в ванной. Но при первом же взгляде на саму ванну становится ясно, что наполнять её водой нельзя, во-первых, по той причине, что нет заглушки, а во-вторых, по причине её полнейшего антисанитарного состояния. Ванну давно никто не мыл, не говоря уж о дезинфекции. На бордюре ванной лежат клоки женских волос.

Позволяю себе использовать эту ванну только как место для душа. Но дело это оказывается не таким лёгким. В помещении я не вижу ни скамейки, ни вешалки, ни на худой конец гвоздя, куда можно было бы повесить одежду и полотенце. Подоконник выглядит таким, что на него страшно класть чистые вещи. Принесенные с собой мыло и шампунь не находят себе места. Халат приходится повесить, зацепив его за замок запертой душевой, а остальные предметы одежды и туалета, оставив их в полиэтиленовых пакетах, приходится разместить на ступеньках забрызганной краской стремянки, стоящей здесь с непонятной целью.

Осторожно пользуясь правой рукой, омываю нижнюю часть тела и отдельно голову и мечтаю поскорее попасть домой в нормальную ванну.

Несколько освежённый возвращаюсь в палату. За мной входит медсестра и говорит, что мне надо срочно идти в кабинет ультразвукового исследования.

– Возьмите с собой полотенце, – бросает она, убегая по другим делам.

Мне непонятно, почему я должен брать своё полотенце, которое тоже не выдаётся в больнице, а приносится из дома. Если я его испачкаю составом, который наносится мне на тело при обследовании приборами, то как же я потом буду вытирать лицо? И где стирать потом это полотенце?

Сердобольный сердечник Иван Сидорович подсказывает:

– Евгений, можно попросить у сестры-хозяйки пелёнку.

Иду к сестре-хозяйке, получаю пелёнку. Никаких проблем, но почему же не положить эти чистые пелёнки стопочкой в самом кабинете УЗИ для простоты обслуживания?

Не менее удивительным кажется приём лекарств. Вспоминая давние времена, когда в районной больнице ко мне три раза в день приходила медсестра и предлагала в её присутствии выпить назначенные лекарства, здесь в палате я несколько озадачен, когда сестра сказала, что брать лекарства нужно самому в коридоре.

Действительно на посту медсестры стоит деревянный поднос с ячейками, в которых стоят по три пластмассовых стаканчика и возвышаются листики бумаги с написанными от руки фамилиями больных. Найдя свою, искажённую правда, фамилию, я беру стаканчики и опять же не знаю, что дальше делать, поскольку количество таблеток и их расцветка в разных стаканчиках разные.

Приходится искать медсестру, у которой, конечно, нет времени сидеть на месте, и поинтересоваться порядком приёма лекарств. Шарада решается просто. Глядя на меня, как на бестолкового человека, сестричка спокойно объясняет:

– В двух стаканчиках одинаковое количество таблеток, стало быть, их надо принимать утром из одного стаканчика, а вечером из другого. В третьем стаканчике число таблеток другое – их надо принимать в обед.

Вот ведь какая простая арифметика. Я сразу чувствую, что эта сестричка отличается от той, что впервые встретила меня своими добрыми глазами, когда я впервые пришёл в сознание от взрыва. Та была мягкая, сердечная, но с сильными руками, у которых тем не менее ощущалась нежность, когда она перекладывала меня с кровати на тележку. И нежность так нужна была в это время. Да, разные бывают люди.

Выпив утренние таблетки, в обед взяв стаканчик обеденный, я несколько замешкался после ужина с вечерним приёмом. Прихожу за своим стаканчиком, но оказывается, что в моей ячейке стоят опять три стаканчика уже на завтра. Спрашиваю медсестру, где сегодняшние вечерние таблетки. Ответ сражает начисто:

– Так я их уже выкинула. Надо утром забирать все стаканчики к себе в палату. А то знаете, какие бывают больные? Они могут либо свои таблетки кому-то другому подкинуть, либо выпить чужие, так что не забывайте вечером брать таблетки на следующий день.

Перспектива выпить случайно чужие лекарства или не выпить свои меня не радует, потому вечером приходится дежурить в коридоре в ожидании, когда у медсестры найдётся время разложить стаканчики по ячейкам, чтобы своевременно забрать свои лекарства в палату. Единственный положительный эффект от моих бесед с медицинским персоналом выразился в том, что на стаканчиках с таблетками появились наклейки: «утро», «обед», «вечер».

Возникает, правда, ещё один сопутствующий вопрос: пить ли все таблетки, скажем, утренние сразу в один приём или каждое лекарство по очереди. Спрашиваю об этом медсестру, и получаю безапелляционный ответ:

– А, пейте сразу.

Только мой всеведущий и многоопытный однопалаточник Иван Сидорович остановил меня предупреждением:

– Евгений, у каждого лекарства своя особенность восприятия организмом, поэтому пить надо таблетки с некоторым интервалом. Иначе они не будут достаточно эффективны.

– Ну, спасибо, – говорю я, – просветили.

Мне подумалось, почему бы в больничных палатах или в коридорах не вывесить плакаты-рекомендации пациентам по поводу приёма лекарств, какой-то пищи, которую приносят неизбежно родные и друзья, других правил нахождения в больнице, то есть всего того, о чём ни врачи, ни медицинские сёстры не успевают рассказывать каждому вновь прибывающему больному?

Конечно, можно понять, что время берёт своё, и потому некогда новый и современный телевизор в фойе давно устарел и стал условно работающим. Можно поверить, что с течением времени некогда красивый линолеум не может оставаться на полах таковым вечно, порою трескаясь, разрываясь и торча во все стороны в безнадёжном ожидании замены на новое покрытие. Можно объяснить, что установленные в прошлом веке в послеоперационных палатах кнопки вызова дежурной медсестры, системы подачи кислорода и другие необходимые приспособления забыли, когда они работали. Но никак нельзя согласиться, что так и должно быть, особенно если мы говорим, что наше обновляемое или новое правительство только и делает, что думает о благе своего народа, если мы всеми силами современной пропаганды пытаемся убедить других и самих себя в том, что жить становится лучше, жить становится веселей.

Когда вас перевяжут, но не до конца, вам сделают укол, но по ошибке не тот, что нужно, вам дадут простынку, но не совсем чистую и целую, когда вы увидите, что в больнице не всё успевают, не всё замечают, не всё объясняют, ибо урезанному штату некогда выполнять все обязанности, и платят этому штату лишь за часть работы, и не платят вовсе за ответственность, что и отражается непосредственно на вашем собственном здоровье, тогда вы поймёте фразу «в здоровом теле здоровый дух».

Чтобы дух в стране был здоровым, надо вылечить всю страну. Только кто же будет это делать? Кого у нас в стране интересуют не лозунги перед выборами, а человек постоянно и всегда? Вот о чём мне подумалось в этой больнице страны, которую я продолжаю чувствовать своей, потому что я в ней жил, потому что в ней живут мои родители. Но сейчас я сажусь за ноутбук и пишу о статью другом.

ПОЧЕМУ МЕНЯ УБИВАЛИ ?

Совсем недавно мне довелось быть в Судане. Совершенно случайно я оказался рядом с демонстрацией молодёжи, которая выступала против ухудшения жизни в стране. Мирную демонстрацию встретила полиция и начала стрелять. Погибли двести человек. Я по случаю мог оказаться в числе погибших. Мне повезло – шальные пули меня миновали. Но вот вопрос: как можно было стрелять в безоружных людей, вышедших с плакатами, в которых требовали от власти улучшения их бедной жизни? Ведь за окном двадцать первый век. Человечество ездит на шикарных машинах, летает в космос, пользуется интернетом. И вдруг те, кто не имеют всего этого, кто вынужден жить, подобно первобытным людям в соломенных хижинах без водопровода и электричества, кто продолжает оставаться нищим и обездоленным в наш двадцать первый век технического прогресса – эти именно люди подвергаются расстрелу только за то, что они хотят хотя бы на ступеньку приблизиться к тем, кто пользуется всеми благами нынешнего просвещённого века. За что их убивали?

Но читатель вправе спросить, зачем в заголовке статьи я пишу «Почему меня убивали?», а говорю об убийстве других. Да, в Судане стреляли не в меня, хотя могли попасть и в журналиста. Но дело в том, что месяц спустя в Киеве, где я родился и жил, на майдане именно в меня бросили бомбу. Вопрос: «Почему»?

Попробуем разобраться.

Я пишу эти строки, находясь в Киевской больничной палате после того, как взорвали мою машину. И смотрю я на эту больничную жизнь и переживаю. Столько изменений произошло в медицине. Столько новых открытий в мире науки. А здесь, в больнице, словно обратный отсчёт времени. Души у медицинского персонала будто высохли, как кусок хлеба черствеют.

Раньше, в советские годы, которые сегодня, как только не поносят, лозунг был «человек человеку друг, товарищ и брат». Конечно, не все придерживались такого правила, но это была идеология, которой старались хотя бы внешне придерживаться. Сейчас во многих странах бывших республиках Советского Союза процветает капиталистическая идеология. В прежние времена в нашей стране любили людей. В голову приходят строки Владимира Высоцкого из "Песни о друге", где он пишет о товарище, оказавшемся рядом в горах: "А когда ты упал со скал, он стонал, но держал…" Не за плату, заметьте, держал, а по причине дружбы. Сегодня у нас в стране лучший друг – деньги.

Вспоминается наш знаменитый всеми любимый поэт Сергей Есенин. В 1922 году он оказался в Америке и писал оттуда друзьям следующие строки: "Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока ещё не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, а на искусство начихать, самое высшее – мюзик-холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешевизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно". И дальше поэт добавляет: "Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину".

Не происходит ли то же самое сегодня у нас, когда деньги становятся главным мерилом человеческих отношений? Здесь, в больнице, эта тенденция проявляет себя в полной мере. Кнопки экстренного вызова помощи над кроватями больных есть, но они работали в прошлом веке, а в этом веке технического прогресса не работают. В больнице грязь из-за недостатка технического персонала, на зарплате которым экономят средства. На дорогих лекарствах тоже экономят, покупая только дешёвые. Хочешь хорошее обслуживание ради собственного здоровья – плати дополнительно к тому, что платишь в налоговую систему и страховку.

А какое это имеет отношение к поднятому в статье вопросу? Да, самое прямое. Коррупция, стяжательство захватили всю страну, начиная с самых верхов власти. И это видит народ. С этим он готов бороться. Именно это нежелание мириться с ворами, казнокрадами, мошенниками, заставляющими простой народ страдать в нищете и бесправии, толкнуло многих на майдан. Значит, получается так, что майдан прав? – спросите вы. И я отвечу – нет. В том виде, в каком он происходит, когда жгут и убивают людей, захватывают государственные здания, министерства, он не прав.

Конечно, революция семнадцатого года не прошла бескровно. Но это было именно революционное преобразование, при котором произошла смена строя. И этой смене предшествовали партийные съезды, съезды народных депутатов, на которых принимались жизненно важные решения. Переменам в жизни жёстко противостояла прежняя власть угнетателей народа. И потому проливалась кровь.

Сегодня другой век. Сегодня современные методы борьбы за справедливость требуют демократических подходов. А что мы видим на майдане? С чего всё началось?

На площадь независимости прибыли боевики с западной Украины и потребовали от правительства вступления в Евросоюз. Казалось бы, вопрос серьёзный, и для его решения нужно всенародное обсуждение. Ведь от того, с кем будет Украина, зависит судьба каждого украинца, а значит, нужен как минимум референдум. А что делают боевики? Я подчёркиваю боевики, специально привезенные, а не восставший народ Украины. До него ещё дело не дошло.

Президент Янукович спокоен. Он медлит, не зная, что предпринять. Ему и хочется в Евросоюз и не хочется, да и боязно, портить отношения с Россией. А усидеть на двух стульях трудно. Запад предупреждает не применять силу. Запад посылает своих представителей на майдан. И Янукович сдерживает своих силовиков, заставляет свой спецназ «Беркут» ничего не предпринимать.

А боевики раскладывают палатки на площади и устраивают бессрочное присутствие на деньги, которые платит им заказчик. Кто он, вопрос другой. Но к этим бессрочным демонстрантам присоединяются сначала любопытные зеваки, а потом и убеждённые сторонники смены власти по причине её коррупции, по причине того, что в больницах и поликлиниках плохое обслуживание, что народные деньги идут в карманы олигахов, а цены на товары растут, справедливости нигде бесплатно не добьёшься, да мало ли недостатков в жизни, в связи с которыми вдруг можно заявить, крича: «Долой правительство! В отставку президента!»

И вот площадь заполняется народом, искренне верящим, что они выступают за правое дело, и они хором кричат: «Долой!», ни мало не задумываясь над тем, кто и с какой целью начал этот шабаш. А зачинщикам-боевикам того и надо. Теперь при мощной поддержке толпы они начинают войну с полицией, вооружённой дубинками, против которых идут металлические цепи, коктейли Молотова и даже стрелковое оружие. На рукавах появляются фашистские свастики, которые встречаются молодёжью с ликованием в качестве символа проявления силы. Для устрашения жгутся автомобильные покрышки, пламя бушует на подходах к площади. Зловещая картина распаляет протестующих уже против всего. Лишь бы протестовать.

Боевики идут дальше – они захватывают здания министерств, бьют окна и двери, громят всё подряд. За ними и с ними идёт взбудораженная толпа. Её восхищает то, что можно безнаказанно крушить, бить, ломать. Она не слышит призывы правительства к переговорам. Не успокаивается частичными уступками. Ей теперь нужно всё и сразу. Она не замечает гибнущих солдат. А если замечает, то в пылу разбуженного гнева говорит: «Так им и надо, пусть не воюют против нас». Бушующая толпа бездумна. Глаза горят. Руки сами тянутся к камням, кирпичам, кольям, палкам, к оружию. Люди начинают упиваться смертями, разгромом.

Именно эта картина попадает в объектив моей камеры. Эти безумные глаза я снимаю, как свидетельство вакханалии. Со мной находится здравомыслящий человек, который пытается образумить мечущихся в трансе молодых людей, пытается объяснить, что нельзя убивать своих товарищей, таких же молодых, но одевших форму милиции, чтобы служить им же защитой. В ответ он получает пулю в спину.

Но и то, что я снимал это безумства своей камерой, не осталось незамеченным. Когда я сел в машину, её подожгли зажигательной смесью, так что произошёл взрыв. Это ли не фашизм чистой марки?

Я сумел выжить. Но меня волнует до сих пор вопрос: «Почему меня убивали?» Мне непонятно, почему на площади пустили пулю в моего друга, который хотел только остановить насилие.

В начале статьи я вспомнил о расстреле в Судане. Там шла мирная демонстрация. Молодёжь высказывала своё желание жить лучше, высказывала свои претензии к правительству, пыталась обратить внимание его на тяжёлые условия жизни. Это были законные требования, которые высказывают миллионы демонстрантов в других странах. Требования, которым в других странах правительства идут навстречу. В Судане эти требования были встречены пулями.

У нас на майдане всё совершенно наоборот. Здесь демонстранты беспардонно проявляют насилие. Два месяца бурлит майдан неповиновением властям, два месяца жжёт покрышки, не успокаиваясь, проявляя самые настоящие фашистские наклонности. А кто же платит за всё это?

Мы слышим выступления лидеров майдана. Тут и известный всему миру боксёр, и малоизвестные люди большого бизнеса. Но впечатление такое, что за всем этим стоит опытный режиссёр, который хочет сменить сомневающуюся шахматную фигуру короля на более твёрдую и в то же время более податливую. Просто нужно сменить одну олигархическую власть на другую. Что же до народа, который по недопониманию примкнул к боевикам майдана, то он, как всегда, будет обманут.

Нет, мы не хотим быть нищими, как, впрочем, не хотели этого и в прежние времена. Однако мы не считали возможным и нужным ради денег поступаться своими принципами, терять достоинство, терять душу, о которой так заботился Сергей Есенин.

Однажды я видел в телепрограмме, как её ведущий с упоением рекламирует на всю страну стремление к богатству. Глядя на него, казалось, что он готов встать на колени перед двадцатилетним юнцом, заработавшим миллионы, живущим теперь в Америке и небрежно дарящим бриллианты своей возлюбленной.

А через некоторое время перед телевизионной аудиторией появляется одиннадцатилетний бизнесмен. Он моет машины мокрой тряпкой, зарабатывая деньги на будущую платную учебу. Кто-то резонно спросил, не лучше ли тратить время на учебу, чтобы потом, обретя отличные знания, поступить по конкурсу в вуз на бюджетное отделение и стать хорошим специалистом. Но вместе с этим вопросом явился и другой: нужно ли вообще учиться малышу, если он с такого возраста приобщился к бизнесу. Кто-то даже глубокомысленно пояснил эту мысль: зарабатывая самостоятельно деньги с такого возраста, мальчик больше узнает полезного для себя, пройдет хорошую школу жизни.

Ах, как мудро! Это вписывается в современную концепцию выращивания безграмотных рабов, умеющих хорошо выполнять чёрную работу. А Коперники и Ломоносовы нам уже не нужны. Рабы будут обслуживать богатую элиту, которой доступно образование за деньги. Это образование не имеет ничего общего с настоящими знаниями и настоящей грамотностью. В нынешнее время отменили обязательное среднее образование. И стали объяснять, что, например, в сельской местности должны быть частные фермы, где своим родителям будут помогать дети. А то, что эта помощь будет за счёт учёбы, – это как-то перестало волновать и стало само собой разумеющимся.

Однажды мне довелось побывать на рынке в поисках детали для компьютера. Увидел за прилавком отца с сыном подросткового возраста. Мне понравился мальчуган с живыми глазёнками, легко ориентировавшийся в своём товаре. Я подарил книгу двенадцатилетнему пареньку. Он так обрадовался подарку, что решил продать нужную мне деталь дешевле. Находившийся рядом отец тут же сделал ему замечание, но мальчик спокойно отрезал: "Ничего. Вычтешь разницу из моих денег. Пусть это будет за мой счёт".

Мальчик не был скупым. Он не гнался за миллионами. Он помогал отцу в свободное от учёбы время, когда в школе были каникулы. И всё же мне было его жаль. В прежние годы дети во время каникул ходили в походы, собирали гербарии, занимались в авиамодельных и других кружках, получали дополнительные знания и были счастливы. А сегодня нам с телеэкранов, по радио и со страниц печати настырно внедряют мысль о том, что главное в жизни – деньги.

Я понимаю американцев. История США в том и состояла, что люди бежали из Старого Света в далёкие, открытые Колумбом места, где захватывали себе землю у местных индейцев, обустраивали фермы и вынуждены были жить ради самих себя, борясь с природой и местным населением за своё существование. Индивидуализм стал основой их менталитета. Отсюда и жажда к наживе. Им трудно теперь измениться. Потому Сергей Есенин не увидел в них души, не увидел человека.

Неужели и мы докатились до такого состояния? Неужели и нам не нужна больше наша славянская широкая душа, а нужны скаредные миллионы любой ценой? Неужели ради тех денег, что платят на майдане, можно всё крошить, всё крушить, всех убивать?

Я верю, что те, кто приходят сегодня на майдан, не имея в виду откровенных оплачиваемых фашистов, на самом деле мечтают сделать жизнь в стране лучше и надеются на то, что новое правительство поведёт страну другим путём, но они явно не понимают реального положения вещей, не понимают, что идёт борьба кланов, за спинами которых стоят большие силы, преследующие свои собственные интересы. Во имя этих чужих интересов меня и убивали на майдане и, к счастью, пока не убили.

ГЛАВА 19 ЖИВИ ДЛЯ МЕНЯ!

На место выписавшегося счастливчика Роберта в середине дня, когда мы успели пообедать и вернулись в свою палату, к нам положили нового больного, интеллигентного вида пожилого человека в очках, стёкла которых охватывала тонкая золотая или позолоченная оправа, ещё не совсем седого. Его привезли на каталке в сопровождении женщины средних лет, как стало ясно из разговора, дочери. Две санитарки довольно крупного телосложения легко как пушинку перенесли тело пациента с каталки на кровать, укрыли его одеялом, сказали, чтоб он лежал спокойно в ожидании медсестры и тут же удалились, увозя перед собой устройство для перемещения больных.

Дочь, обнаружив тумбочку, открыла покосившуюся дверцу и уложила внутрь принесенные вещи, доставая их из большой кожаной сумки. Тут была и одежда, и чашка с иностранной надписью, стакан и ложка с вилкой, и бутылка с минеральной водой, и лимон, апельсины, бананы, яблоки. Воду и стакан она поставила на тумбочку. Фрукты, поколебавшись, тоже положила сверху.

Новый больной слегка улыбнувшись сказал:

– Да к чему мне всё это, дочурка? Я же их есть не буду.

– Будешь, папа, – безапелляционно ответила женщина. – Надо есть фрукты. И я побегу, а то мне пора на лекцию.

– Поцелуемся на прощанье, – донёсся с постели слабый голос.

Дочь наклонилась, целуя отца и говоря:

– Да, я, может быть, ещё заскочу сегодня, если успею.

– Зачем, доча? Не утруждай себя. Со мною всё в порядке. Я уже скоро встану.

– Ни в коем случае не вставай. Лежи. И я прошу тебя, не переживай так. Ничего уже не сделаешь, а жить надо. Пока.

Женщина средних лет накинула на плечо чёрную сумку, помахала приветственно рукой и вышла из палаты.

Тут же появилась медсестра с тонометром в руках. Она подошла к новому больному с левой стороны, не говоря ни слова, достала из-под одеяла его левую руку и стала измерять давление. Затем, всё так же молча, достала из кармана коробочку с таблетками, положила одну в ладонь больному, произнеся:

– Выпейте.

Она налила из бутылки воду в стакан, подала его больному и тут же вышла.

Только теперь я решился с ним заговорить.

– Что у вас?

– Подозревают инфаркт. Да как же ему и не быть, когда…

Новый больной поставил стакан на тумбочку и повернулся ко мне всем телом. На лице написано страдание. Брови сдвинулись, глаза наполнились слезами.

Я поспешил сказать:

– Дочь просила вас не переживать.

– Да, это правда, – ответил больной, которому по моим представлениям было лет семьдесят. – Переживать мне нельзя, только как это сделать, я не знаю. Вот я вам расскажу сейчас, если хотите, как на исповеди свою историю. Может, полегчает.

– Я вас слушаю.

Больной вытер кулаком глаза и начал рассказ. Говорил он медленно, часто останавливаясь, переживая и, видимо, представляя всё то, о чём рассказывал.

Я со своей женой познакомился пятьдесят лет тому назад. Мне сейчас семьдесят четыре года, а тогда, стало быть, было двадцать четыре. Но я помню всё, как если бы это было вчера.

Наша семья тогда жила в Ялте на Севастопольской улице в двухэтажном старом доме, построенным из диорита – есть такой камень в Крыму. Сейчас такие дома не строят. Комнаты большие, потолки высокие. Квартира, правда, у нас была небольшая – две комнаты, кухонька и просторная веранда, на которой отец даже устроил лимонарий – посадил в кадках несколько лимонов, и они давали плоды. И стояла там ещё кровать, на которой иногда спал я, а иногда папа. Один мой брат учился в институте в Симферополе, сестра, старше меня на три года, уже была замужем и жила отдельно, а старший брат неженатый жил с нами.