Твоя Мари. Энигма

Пауза. Потом поворачивается ключ в замке, дверь открывается, Мари, закутанная в плед, молча делает шаг назад и прислоняется боком к стене. За ее спиной вижу окно с большим подоконником, на нем – маленькая портативная колонка, пепельница и чашка. Даже не сомневаюсь, что Олег выбрал эту квартиру именно из-за подоконников.

Я закрываю за собой дверь, сбрасываю кроссовки и роняю на пол дорожную сумку:

– Ну, ты как тут?

– Ты зачем прилетел? – враждебно спрашивает она, и я вдруг вижу, какие у нее глаза… В них вообще ничего нет, ни единой эмоции, они пусты и бездонны. Она осунулась, под глазами синяки, в вырезе домашней футболки я вижу заклейку в районе правой подключичной вены – там стоит порт для внутривенных введений.

– Мари, нет смысла задавать этот вопрос, раз уж я все равно здесь, правда? Мне бы руки помыть.

Это сбивает ее с толку, она молча берется за ручку двери, у которой стоит, и открывает:

– Мыло во флаконе. Полотенце у раковины.

Пока я умываюсь и мою руки, она успевает забраться на подоконник с ногами и закурить.

– Ты голодный? – спрашивает, когда я выхожу из ванной.

– Нет.

– Хорошо, у меня все равно пустой холодильник, – равнодушно отзывается она.

В этом, как раз, никто и не сомневается – когда выпадает такая возможность, Мари забывает, что затем, чтобы жить, люди едят. Зато, смотрю, коньяк есть у нее, и две бутылки гранатового сока, и шоколадка даже – без сахара, все, как она любит.

– Будешь? – спрашивает она, спускаясь с подоконника и подходя к небольшому шкафу у встроенной плиты. Вынимает стакан и ставит рядом со своим на стол, вопросительно смотрит на меня.

– Буду, – я наливаю коньяк себе и ей, ей еще и добавляю сок почти до края, Мари морщится:

– Не кради градус.

– Какой градус тебе еще? Ты и так уже еле языком ворочаешь.

– Будешь воспитывать – выгоню, ночуй на улице, – спокойно отзывается она, забирая свой стакан и возвращаясь на окно.

– Я не переживаю, – сообщаю я, усаживаясь в отодвинутое кресло и беря стакан. – В доме недалеко есть отель, думаю, номер найдется.

– Продуманный, да? – она делает большой глоток и затягивается сигаретой.

– Мари… ну, упадешь ведь, что ты, как алкашка?

– Слезами горю не поможешь, надо пить, – выдает она на автомате – это у них с Олегом такая поговорка, когда кому-то совсем плохо.

– Ты, смотрю, нормально справляешься, – я киваю на пустую бутылку возле стены.

– Это третья.

– Сдурела совсем?!

– За два дня, не бойся, – она снова затягивается сигаретой, и я понимаю, что она в таком стрессе, что даже алкоголь ее не забирает.

Бедная моя зайка… Значит, все на самом деле плохо. Ладно, завтра поеду с ней, сам переговорю с врачом.

– Мари… тебе точно хватит, – встаю, забираю у нее из руки стакан и выливаю остатки в раковину. – Так, молча сиди! – предостерегаю рвущийся с ее губ вопль. – Я же хочу как лучше.

– Да?! А когда в подвал меня вез – тоже как лучше хотел?

О, ну, все, начинается… А ведь я даже возразить не могу, потому что виноват по самые уши, виноват так, что сам себе отвратителен, когда вдруг об этом вспоминаю. Прилюдно, конечно, когда Мари кусает меня, приходится держать марку и делать вид, что ничего из ряда вон выходящего не произошло – запустил свою нижнюю в экшн с чужими Верхними. Но в душе-то я знаю, что все было вообще не так, и что Мари права – я отдал ее в чужие руки, фактически – организовал групповуху с применением жестких тематических практик и изнасилованием. Вернуть бы то время – и я ни за что не повторил бы этот трюк…

У меня вдруг начинает болеть не напоминавшая о себе много лет челюсть, которую Олег раскрошил мне тогда в труху… Я перенес три операции, ходил в шинах на челюстях почти два месяца, отломки плохо срастались, болело все жутко, и есть, кроме жидкого, ничего было невозможно. Но я прекрасно понимал, за что мне это, и Олега не винил никогда. На его месте я бы, наверное, сделал что-то похуже.

– Мари… ты хочешь опять поговорить об этом? – примирительно спрашиваю я, и она вдруг кивает:

– Да. Я хочу об этом поговорить. Я хочу знать, кто были эти трое. Согласись, перед смертью я имею право расставить все точки в своей голове, да?

Мне хочется врезать ей пощечину – чтобы не смела при мне говорить эту чушь о смерти, но я понимаю, что делать этого нельзя по разным причинам.

– Мари… да какая теперь-то разница…

– Ты же сам спросил – так чего сруливаешь теперь? Господин не хозяин своему слову?

– Хозяин, – киваю. – Захотел – дал, захотел – забрал обратно, ты же знаешь.

– Так не пойдет. И мне ты не хозяин.

– Спросила бы хоть ради приличия про Олега, – пытаюсь я свернуть неприятный разговор, но не тут-то было – Мари никогда не напивается так, чтобы утратить контроль.

– Ты мне Олега тут не подсовывай. Надо будет – спрошу, когда время придет. А сейчас давай поговорим о другом. О других, – она сверлит меня взглядом с подоконника, напоминая в этом пледе на плечах какую-то злобную ведьму – волосы лохматые, вместо глаз ямы…

Я со вздохом опрокидываю коньяк в рот, чувствую, как обожгло горло и пищевод, как огненный ком провалился в желудок.

– Сигаретку, Мастер? – насмешливо спрашивает Мари, протягивая пачку и зажигалку.

– Свои есть.

Ухожу в прихожую, достаю из кармана куртки пачку сигарет и зажигалку, подхожу к окну и закуриваю, бросив пачку на подоконник. Мари вдруг утыкается лбом мне в плечо:

– Ты зря приехал, Диня… мне стало только хуже.

– Ты просто пьяная, – аккуратно глажу ее по волосам. – Завтра, чувствую, еще хуже будет. Тебе же на капельницу?

Она мотает головой:

– Нет, завтра выходной.

Ну, тогда ясно, чего она тут упражняется в литроболе… А я вот съезжу с утра, поговорю с лечащим все-таки, пока она будет спать.

– Может, ты приляжешь? – спрашиваю, стряхивая пепел в пепельницу.

– Нет.

– Мари… ну, ты же в хламину совсем, завтра болеть будешь.

– Ой, правда? А так-то я здорова. Уж что-что, а похмелье меня вряд ли убьет, – кривится она.

– А что, от алкоголя здорово легче делается?

– Я хотя бы перестаю беспрестанно думать. Пойдем на улицу, а? Мне душно…

Я понимаю, что справиться с ней в таком состоянии вряд ли смогу, придется потакать капризам. Мари, шатаясь, одевается у большого встроенного шкафа, делящего квартиру на прихожую и комнату, я докуриваю и иду обуваться. Она не может попасть ногой в кроссовку, чертыхается, наклонившись и едва не потеряв равновесие:

– Какого хрена, МарьИванна…

– Подожди, я помогу.

Присаживаюсь на корточки, вставляю ее ногу в кроссовку, потом – вторую, завязываю шнурки, а когда поднимаюсь, вижу, что Мари с издевкой смотрит на меня совершенно трезвыми глазами:

– Ну как, Мастер? Корона не бахнулась?

Вот ей-богу, врезал бы ей за все эти штучки, не баба – бутылка с уксусом, но не могу. Больше не могу, хотя раньше мог. И не потому, что она у своего полицейского генерала научилась давать мне отпор такими приемами, что я теряюсь и всякий раз пропускаю – нет, не потому. Это как с Олегом – бить лежачего. Хотя вот эта лежачая сама кого хочешь ушатает…

Выходим на улицу. Уже полночь, но еще полно народа – то и дело кто-то попадается навстречу. Мы идем к набережной в сторону от центра, и Мари держит меня под руку, потому что на самом деле сильно пьяна, и ее шатает.

– Здесь совсем тихо, – говорю я. – Пока идем – ни одной машины.

– А если через мост перейти, так даже людей не встретишь. Мне здесь нравится, хоть и многовато цивилизации. А хочешь, я тебе покажу, где она живет?

– Кто? Цивилизация? – не очень понимаю я ход ее нетрезвых мыслей.

– Нет. Лялька. Идем, тут недалеко.

– Мари… ну, тебе зачем это?

– А тебе неинтересно? Олегу вот было интересно. Мы ее даже встретили однажды, он предложил поздороваться, а я струсила. Понимаешь, побоялась, что у меня не прошло, а он это увидит. Сбежала, как трусливая собачонка… фу… – Мари морщится и машет рукой. – Да и черт с ней, с Лялькой, не пойдем…

– Может быть, вернемся уже? Ты не замерзла? – я трогаю ее руку, лежащую на моем согнутом локте.

– У меня всегда руки холодные, даже в жару. Ты совсем меня не помнишь, Мастер.

– Перестань.

– О, стоп-слово, да? Вся жизнь – БДСМ? – что-то она стала часто повторять фразу, которую я ей однажды сказал.

– Нет. Но Мастером меня не зови, не хочу.

– Поверишь – мне наплевать на твои «не хочу».

Уж во что, а вот в это поверю безоговорочно…

Мы еще какое-то время бродим по набережной, и я рассеянно смотрю на бегущую по поверхности воды мелкую рябь. На противоположном берегу светятся вывесками здания, в жилых домах по-прежнему горят окна – Москва мало спит.

– Я устала, – произносит Мари, когда мы оказываемся как раз напротив дома.

– Так давай возвращаться, я же предлагал. Ты проветрилась?

– Ну, так… – она пожимает плечами. – Предупреждаю – спать у меня негде, сам видел, одна кровать.

– Совсем с ума сошла? Не волнуйся, как-нибудь устроюсь.

– Ну-ну…

Она уже потеряла интерес к разговору, думает о чем-то, напряженно прикусив нижнюю губу и щурясь. Видит она сейчас хорошо, сделала-таки операцию, но в темноте по-прежнему ориентируется плоховато, потому щурит глаза.

Поднимаемся в квартиру, я помогаю ей снять плащ, вопросительно смотрю на кроссовки, и она смеется:

– Справлюсь. Ты иди в душ, я пока постелю.

Я ухожу в душ, прихватив из сумки дорожную косметичку. Когда возвращаюсь, постель уже расправлена, посредине – борт из покрывала, окно возле кровати затянуто ролл-шторой, а то, что у кухни, открыто, и Мари сидит с ногами на подоконнике.

– Там хоть сетка есть? – зачем-то спрашиваю я, понимая, что никакая сетка не убережет ее от падения.

– Нет, – спокойно отзывается Мари, выпуская в окно облачко дыма. – Тут второй этаж. Ты серьезно думаешь об этом?

– Просто спросил. Ложись, уже поздно.

– Лягу.

Я ныряю под одеяло, чувствуя, что здорово за сегодня устал – ноет спина, ноги гудят. Ну, и дома уже ближе к утру, а мы еще даже не пробовали уснуть.

Мари долго бродит по квартирке, сперва в душ, потом снова курит и пьет чай, глядя в окно на улицу. На ней пижама с длинным рукавом, она поправляет заклейку порта, которую меняла после душа сама, отказавшись от моей помощи, и идет, наконец, в кровать. Большое деревянное сооружение с мягкой спинкой наверняка легко выдержало бы и Олега, почему-то думаю я. У меня и в мыслях нет лечь ближе к Мари – и не потому, что она так сказала. Я просто вижу, как она устала, ей нужно выспаться, а рядом со мной она будет чувствовать опасность. Достаточно того, что я вообще здесь.

Сна нет совершенно, я стараюсь лежать как можно тише, чтобы не потревожить уснувшую, наконец, Мари. Мне же спать расхотелось. Лежу, смотрю в потолок и все думаю, думаю…

Как вообще случилось, что я стал ей абсолютно чужим? Я, введший ее в Тему, я, бывший ее первым Верхним – теперь лежу тут на разгороженной пополам кровати и чувствую, что рядом совсем чужая мне женщина. Женщина, которую я люблю до сих пор какой-то больной, неправильной любовью, не принадлежит мне даже сейчас, когда, кроме меня, ей и помочь-то некому.

Когда-то давно.

…Свою первую комнату для экшенов я оборудовал в квартире родного дяди – тихого алкоголика, жившего в хорошей четырехкомнатной квартире недалеко от Машкиного дома. О, в эту комнату я вложил всю фантазию, весь художественный талант – ремонт делал собственноручно, прокладывал стены звукоизолирующим материалом, укладывал на пол слой специального уплотнителя, потом сам же собирал паркетную доску, шкурил ее, покрывал лаком. Ушло у меня на это около двух месяцев, зато получилась не комната – настоящая студия с подвесами, большим крестом, рельсом под потолком и скамьей для порки, которая, кстати, почти вообще не пригождалась – Машка любила делать все стоя.

Комнату я отжал у дядьки самую большую, потому места хватило и кровати с балдахином, и креслу, и шкафу для девайсов и кое-какой фетишной одежды – я говорил, что визуал? Туфель у Машки была коллекция – она могла не поесть, но не купить пару босоножек на шпильке – ну, нет уж. Все это хранилось здесь.

У Олега я вынюхал адресок мастера, изготавливавшего ударные девайсы по индивидуальному заказу. Тоже хорошие деньги были, но оно того стоило, а я к тому времени уже крутился – подрабатывал массажами, немного перепродавал кое-какие шмотки, которые привозил с Дальнего Востока, когда бывал там у Олега.

А потом меня заприметил один важный человек… Он хорошо знал моего отца, тот как-то в прямом смысле спас ему жизнь, и теперь в поле его зрения попал и я – со своим умением поставить на место выскочивший межпозвоночный диск, например, или снять боль в растянутых мышцах. Я стал ездить к нему в загородный особняк, и это хорошо оплачивалось. Отец убил бы, если бы узнал, но к чему ему такие потрясения – особенно когда за них платили раз в десять больше?

Но основная моя жизнь протекала не там, и даже не в больнице, где я подрабатывал медбратом и оставался, если дежурил отец, чтобы иметь возможность оперировать. Те редкие минуты свободного времени, что оставались, я отдавал Теме и Машке. Вернее, Теме с Машкой, так правильнее. Она оказалась мазохисткой с таким высоким болевым порогом, что это казалось даже ненормальным – настолько не чувствовать боли. Сперва я испугался, не знал, как с этим быть – Олег никогда не говорил, что так бывает, и его нижние всегда произносили «стоп», едва боль от ударов становилась чуть более интенсивной. Машка же…

Я даже не знаю, как она это выносила, потому что бил я ее без дураков, во всю руку, так, что на спине оставались следы – да, мы договаривались об их отсутствии, но как можно контролировать силу удара, когда понимаешь, что не можешь пробить эту чертову девку, не можешь вызвать у нее не то что желание остановить порку, а просто вырвать какой-то звук. Мне кажется, если бы она хоть раз заплакала в экшене – и все было бы совсем иначе, я не вел бы себя, как скотина, вынуждая ее делать то, чего она не могла.

Я каким-то шестым чувством понимал, что заставить ее выдавать эмоции может только какое-то моральное потрясение, что-то, выворачивающее ей мозги, а не ударные девайсы, пусть и самые тяжелые. Мне уже мало было причинять ей боль физическую, я захотел власти – абсолютной, полной, такой, как была у Олега над его японкой.

При воспоминании о том, как мой друг только поднимал правую бровь, а девушка уже знала, чего он хочет, и моментально это исполняла, сопровождая любое свое действие легким поклоном, у меня сводило все тело. Олег практически не разговаривал с ней – достаточно было жеста, взгляда, кивка головы. А ей, кажется, даже в голову не приходило, что можно возразить, отказаться исполнять его приказы. Она действительно переспала со мной, но, если честно, в этом плане оставила совершенно равнодушным – холодная, без эмоций. Вообще не Машка.

Но воспитать из Машки нечто подобное мне очень хотелось. Мне казалось, что вот тогда-то вообще бы все встало на свои места.

Теперь я понимаю, что с Машкой этот план изначально был обречен – она намного сильнее меня характером, намного жестче, потому подавить ее мне не удалось бы ни за что – только совсем сломать, искалечить психику. Но в чем прикол сломанной игрушки?

Это я сейчас все понимаю, когда годы прошли, когда опыт в Теме стал богатым и разнообразным, а тогда… Мне казалось – ну, как это? Как это – нижняя не хочет подчиняться и делать то, что я сказал? Это неправильно. И я не мог понять, что Машка – мазохистка, ей не нужно ничего, кроме физической боли – вот там она королева. А все эти униженные позы, словесные оскорбления, пощечины, целование ботинок и принуждение к чему-то – нет, это ее не заводит, не приносит кайфа и, соответственно, не дает обратки мне. Но как же я этого хотел…

У меня все тело болело после наших экшенов – я драл ее «кошками» до тех пор, пока она не теряла сознание, потому что стоп-слово говорить так и не научилась, я чувствовал себя дерьмом, никчемным Верхним, неспособным подчинить себе женщину, заставить ее слушаться. Да что там – я ее запороть до стоп-слова не мог…

Приезжая к Олегу, я отрабатывал его нижних так, что те наутро просили его не подпускать меня к ним. Он посмеивался и все спрашивал, кто же это так вынес мне мозг, что я не могу остановиться. Я молчал, даже не знаю, почему.

Со временем я вдруг стал замечать, что сам Олег все больше уходит в садизм – чистый, без примесей, ему нравится пороть, и делает он это с удовольствием и виртуозно, оттачивая технику владения ударными девайсами до какой-то ювелирной четкости. Я не видел, чтобы у него срывалась рука, чтобы кончик кнута попадал не туда, куда был направлен изначально, чтобы флоггер ложился мимо траектории. Работал он красиво, меня это восхищало, я перенимал у него какие-то штучки, которые потом пробовал на Машке – и это всегда работало. Но в Д/с Олег больше не погружался, а свою японскую нижнюю отпустил, и она вроде бы уехала, не хотела оставаться в городе, где жил он.

– Разрывать всегда больно, – говорил Олег, сидя на циновке и покуривая кальян. – Тут даже не в Теме дело. Отношения рвать больно, привыкаешь. А я не хочу привыкать так, чтобы на всю жизнь.

Я сидел на полу напротив него и, потягивая дым из второго мундштука, слушал, не понимая, как можно отказаться от возможности подчинять себе женщину. Те практики, что я применял здесь с его нижними, заводили меня куда-то наверх, я чувствовал себя властелином, богом, я испытывал совершенно иное удовольствие – и даже секс с ними мне не был нужен для разрядки. Если честно, в этом плане меня абсолютно устраивала Машка – в постели она была хороша и совершенно растворялась во мне, в моих потребностях. Если бы еще она могла так в экшене…

А потом я встретил Нику. Об этом не хочу вообще, эта была самая большая ошибка в моей жизни – ванильная Ника. Жениться я не хотел, так и сказал сразу – если хочешь, будем жить вместе, но штампа не будет. Она согласилась и вскоре объявила, что ждет ребенка. Это был удар, который я пропустил…

А Машка ушла от меня. Не знаю, догадалась ли про Нику, или просто очередная вожжа попала под хвост, но однажды я пришел в дядькину квартиру, а там на столе ключ. И все – ни записки, ни вещей, ничего. Она не отвечала на телефонные звонки, не попадалась мне нигде, хотя работали мы в одной больнице. Как умудрялась – черт ее знает. Я бесился, но сделать ничего не мог.

Ника родила сына, но даже это не заставило меня на ней жениться, хотя фамилию пацану я дал. Но почему-то с его рождением мы все дальше и дальше отходили друг от друга, как будто сын, названный в честь моего отца, не сблизил нас, а растолкал по разным сторонам. Я все реже бывал дома, все чаще заваливался в комнату в дядькиной квартире, притаскивая туда какую-нибудь голодную сабочку, подцепленную у тематических приятелей, которых к тому времени уже было достаточно.

Но это не могло заменить мне Машку, даже не знаю, почему. Мне казалось, что они все делают не так – не так стоят, не так поднимают вверх руки в наручниках, не так опускаются на колени, даже рот открывают не так…

Это было похоже на психоз. Мне нужна была Машка – а ее не было. Она уволилась из больницы и пропала.

Мы встретились вновь через пять лет. Это было нелепо, смешно, по-дурацки. Я приехал в автосервис на окраине, мне кто-то на работе посоветовал тамошнего спеца. Загнав машину, я взял кофе в небольшом павильончике на территории, закурил, пристроившись на лавке рядом. Был апрель, кругом все таяло, самый отвратительный месяц. Но солнце светило уже совсем весеннее, яркое, я нацепил темные очки и покуривал, рассеянно оглядывая большой двор, заставленный КАМАЗами, и довольно большое здание в виде буквы «П», в котором располагались автомойка, автосервис и магазин, торгующий запчастями. И вдруг я услышал голос. Этот голос даже спустя пять лет я не перепутал бы ни с чьим…

Машка, в джинсовом обтягивающем комбинезоне, распахнутой кожаной куртке и высоких кожаных ботфортах стояла посреди двора, уперев руки в бока, и крыла какого-то бичеватого мужика. Тот чесал репу и что-то бормотал, но Машка не слушала, поливая его на чем свет стоит. Прислушавшись, я понял, что это сторож, что он запил, а Мария обещает выкинуть его на улицу и даже вещи не дать собрать. Ого… выходит, это все ее, что ли? Не хило так…

– Громко орете, Мария Викторовна, – заметил я вслух, когда сторож свинтил куда-то в угол двора.

Машка резко обернулась, увидела меня и замерла.

– Дэн? Ты как тут?

– Да я-то тачку в сервис пригнал, а вот как тут ты?

Она неопределенно махнула рукой:

– А я тут в аренду все это сдаю.

– Откуда дровишки? – выбрасывая в урну пустой стакан и вставая, поинтересовался я.

– Неважно.

Я подошел к ней вплотную, взял за руку и почувствовал, что она дрожит. Тогда согнутым пальцем второй руки я поднял голову Машки вверх за подбородок и заглянул в глаза:

– Бросить меня решила, значит?

– Перестань, Диня, пять лет прошло… – она попыталась вырваться, но я держал крепко.

– И как – нашла нового Верхнего?

По тому, как дернулось у нее веко правого глаза, я понял, что попал в точку – нет, не нашла, а Голод такой, что сейчас ее на что угодно можно уговорить. Мазохизм – это как наркомания, только тем вещества нужны, а этим – боль.

– Поедем ко мне, – хрипло сказал я, чувствуя, как в джинсах все заполыхало от предвкушения. Давненько со мной такого не случалось… – Поедем, зайка, тебе будет хорошо… тебе ведь нужно, я вижу… поедем, я сделаю так, что ты обо всем забудешь…

Она вообще не сопротивлялась, села в только что выгнанную автослесарем машину, махнула ему рукой и сказала, что приедет через пару дней. Я рассчитался за работу и прыгнул за руль.

Ехали молча, но я слышал, как тяжело дышит Машка, отвернувшись в окно, а я мог думать только об одном – скорее добраться. Войти в комнату, запереть дверь, раздеть ее догола, долго-долго целовать всю, а потом толкнуть к кресту… а уж там – ну, как пойдет.

Первым делом, заперев дверь, я щелкнул кнопкой магнитофона, и комнату заполнила «Энигма» – «Mea culpa», я любил эту песню. Машка закрыла глаза, и мне вдруг пришла в голову идея. Я вынул из шкафа маску – такую, как используют для сна в самолетах, но кожаную. Она валялась у меня без дела пять лет. Закрыв Машке глаза повязкой, я начал раздевать ее, стараясь не прикасаться к коже – боялся кончить, как подросток, настолько сильно хотел ее. Под джинсами у нее были чулки – эту дурацкую привычку она подхватила сразу после школы, но сейчас вид этих черных чулок завел меня еще сильнее. Я опустился на колени и прижался щекой к ее обнаженному животу, боясь дышать. Кожа Машки пахла чем-то знакомым, от чего у меня внутри все свернулось в клубок. Нет, надо срочно что-то делать, пока я не похерил весь экшн своей ванилью…

Я зафиксировал ее к кресту, сам быстро переоделся в белую рубаху, закатал рукава и вытряхнул в кресло комплект девайсов. Нет, не могу, надо сначала напряжение сбросить… Я подошел к обездвиженной Машке, просунул руки между ее грудью и крестом, прижался к ее спине, задышал ей в шею и почувствовал, как она подалась назад, навстречу мне, поднимая ногу и закидывая ее мне на бедро. Мне совершенно отвинтило голову, я осторожно опустил руку и вошел, услышав, как она застонала и выгнулась еще сильнее, навстречу моей руке. Черт… я уже не хотел экшен, хотел просто трахать ее, привязанную, так, чтобы она кричала и извивалась, подчиняясь тому ритму, что я могу задать…

Все закончилось довольно быстро, я ждал, что сейчас она отпустит какую-то из своих колких шуточек по поводу моей новоявленной скорострельности, но Машка молчала, только дышала тяжело и прерывисто, упираясь лбом в крест и пытаясь восстановить дыхание.

– Ну что, Машуля, полетели? – я взял с кресла флоггер и взмахнул рядом с ней. – Ты как хочешь – помягче, пожестче?

– Не говори… просто делай… – прошипела она, выгибая спину, и я, размахнувшись, нанес первый удар.

Это всегда как в воду нырять – первый удар, первый ответ, первая красная полоса на коже… Дальше все становится совсем просто – ты увеличиваешь темп, стараясь не сбить ритма, увеличиваешь силу удара, наносишь их по тем местам, где гарантированно нет опасных нервно-сосудистых пучков. Бьешь с паузами до тех пор, пока не устанешь сам – или не выбьешь из нижней стоп-слово. Ну, в нашем случае, конечно, второе практически исключалось…

Машка постанывала под ударами флоггера, но я почему-то чувствовал в этом фальшь – как будто она хочет доставить удовольствие мне, а потому притворяется. Нет, подруга, так не пойдет. Я быстро сменил девайс на две «кошки» – не так давно Олег научил меня работать с двух рук сразу, я еще ни на ком, кроме его нижних, это не опробовал. Получив по два удара вместо одного подряд, Машка попыталась повернуться, забыв, что на ней маска: