Звёздная связь

Марат Чернов

Звёздная связь

Звёздная связь

Нет сомнения в том, что худшим исходом для Иллус было застрять на незнакомой планете, исчерпав последние остатки энергии, приводившей в движение его крошечный, но удивительно проворный летательный аппарат. Увы, это была почти катастрофа, потому что силы его были крайне истощены, что и не удивительно в разгаре изнурительной и жестокой гонки, начавшейся из точки, расположенной много дальше, чем находится ближайшая звёздная система, хотя и не столь уж отдалённой в масштабах космоса.

Похоже, Эреб наконец-то отстал от него, этот одичавший монстр и сущий дьявол из числа прочих слетевших с катушек биомеханоидов, стремившихся к удовлетворению своих амбиций и постоянной потребности в энергии ценой порабощения всех рас и видов, обитающих в галактике, а также уничтожения себе подобных существ, с которыми они упорно не хотели делить общее межзвёздное пространство.

Иллус был бы счастлив узнать, что его злейший враг сейчас где-то далеко, но это было сомнительно. Недооценивать мощного и хитрого Эреба было нельзя, ибо далеко не в первый раз тот проявлял поразительные способности к выслеживанию. Поэтому Иллус предпочел бы не расслабляться и напрячь всё свое внимание. Он должен был быть предельно осторожен даже во тьме, окутавшей одно из полушарий этой случайно попавшейся ему на пути неведомой планеты, где он и сделал вынужденную остановку.

Пришелец скользил в атмосфере планеты скорее уже по инерции; заряда мощности его летательного аппарата оставалось лишь на последний рывок, и теперь он пристально осматривал незнакомый ландшафт, где ему, видимо, предстояло провести остаток ночи до утра. Он увидел то, что его совсем не обрадовало – пустынную степь, в которой затесалось несколько допотопных построек, очевидно, принадлежавших местной первобытной цивилизации, – несколько десятков домов, выстроившихся вдоль полотна асфальтированного шоссе, небольшой бетонный мост через не слишком широкий, но бурный ручей, а за ними, затерявшись в чуть более лесистой местности, ещё с пару десятков старинных флигелей и покосившихся избёнок, большинство из которых, вероятно, были покинуты навсегда. Опушка густого сумрачного леса, расположенного в нескольких километрах от странного ветхого поселения скорее омрачала, чем оживляла общую картину. Местечко было явно заброшенное, что с одной стороны было удачным обстоятельством для пришельца, но с другой, здесь практически негде было укрыться от преследователя, чьи сканеры работали почти безотказно в любых условиях на самых разных планетах. Возможно, найти надёжное укрытие можно было лишь в непролазном лесу, но эта перспектива скорее отпугивала, чем привлекала пришельца.

По какой-то причине его потянуло именно туда, где, как ему казалось, могла быть хоть какая-то форма жизни или даже следы хоть и допотопной, но цивилизации, словно это могло всерьёз защитить его от Эреба, которого мало что вообще могло остановить. Поэтому крошечный пришелец спикировал вниз и на последних остатках энергии помчался вдоль освещённого лишь лунным светом шоссе в сторону населённого пункта, затерявшегося на краю степи.

Он бесшумно летел в пространстве, почти полностью сливаясь с темнотой и звёздным безоблачным небом, когда его сенсоры внезапно уловили близость чужака. Спустя мгновение Эреб промчался над степью, со свистом рассекая своим компактным корпусом воздух, и устремился вслед за своей жертвой, в точности не отступая от того же курса, которому следовал и Иллус. Если бы последний замешкался хоть на секунду, чуть более массивный и тяжёлый Эреб без труда сбил бы его на лету и уничтожил, но в последний миг Иллус из последних сил взмыл вверх, промчавшись над крышами домов. Наверное, единственное в чём он мог поспорить со своим противником, это в отличной манёвренности его модуля, и в этот раз это незаменимое свойство его и спасло.

Однако силы были на исходе, маленький пришелец почувствовал, что неумолимо теряет скорость; видимо, ему оставалось совершить последний полёт в своей жизни, но для того, чтобы продлить его хоть на минуту, он попытался выжать из двигателей всё, что было возможно. Силы Эреба тоже заметно истощились, но он не собирался отступать от погони до тех пор, пока попросту не грохнется на землю, полностью опустошив накопители энергии. Догнав свою жертву на высоте в несколько сотен метров, он попытался прижать её к земле и уже торжествовал было победу, как вдруг Иллус исчез из поля зрения всех его сенсоров.

Не успев отреагировать на это таинственное исчезновение, Эреб по инерции пролетел несколько километров в сторону опушки леса, где его корпус, срезав по пути несколько тонких осин, скрылся в толще вечнозелёных раскидистых деревьев. Обратно он уже не вернулся, – затянувшаяся охота в эту ночь была проиграна; во всяком случае, запасов энергии на то, чтобы её продолжить, у него уже не оставалось.

Спустя некоторое время Иллус наконец рискнул выбраться из столь удачно подвернувшегося ему глубокого оврага и метнулся в сторону одного из кирпичных домов, расположенных за мостом в окружении заброшенных полей и полудиких садовых участков. Он знал, что ему несказанно повезло и потому намеревался оставить своему врагу как можно меньше шансов на удачу в будущем, а этого можно было добиться только хорошенько отдохнув и подзарядив накопители энергии после долгого утомительного путешествия под прикрытием кирпичных стен нового убежища на этой незнакомой загадочной планете, конечно, если эти стены удивят своим гостеприимством, так же как и сама планета.

***

В эту холодную ночь Иосиф Милов спал чутким тревожным сном. Ему казалось, будто он слышал чьи-то крики, пробивавшиеся сквозь пелену мглы, словно кто-то молил о помощи, и зловещий стук лопаты могильщика, напомнивший Милову даже во сне о смерти его маленького сына.

Внезапно Иосиф проснулся, точно какая-то внеземная сила вырвала его из тяжёлых сумерек сна. Он сел на кровати, устало склонив голову, и попытался прийти в себя. Эти кошмары не давали ему покоя, став для него сущим наваждением, будто чья-то злая воля навязывала ему печальные воспоминания и пугающие видения, снова возвращая его к ещё не успевшему притупиться чувству утраты, горя и скорби. Собственно, от них он и сбежал сюда, в эту глушь, пожертвовав своим делом, привычной работой, оставив близких и друзей. Он пытался сбежать от воспоминаний о трагедии и ночных кошмаров, но не сбежал от себя самого.

Здесь, в этом диком краю, отрезанном от цивилизации, Иосифу отнюдь не стало лучше, напротив, даже более одиноко, чем раньше. Прожив здесь около месяца в ожидании какого-то просветления, пытаясь привести свой пошатнувшийся разум в порядок, Милов вдруг явственно почувствовал, насколько ему не хватает его любимой работы. Когда-то в той прошлой жизни, до трагедии и развода с женой, он был врачом-хирургом, снискавшим себе авторитет в своей среде, заработав его за годы практики и, в каком-то смысле, самоотречения.

Возможно, Милов и не стал бы так корить себя, если бы не был врачом. Но в какой-то момент он понял, что больше не может лечить и спасать других, лишь потому, что это были другие. Наверно, это был верх эгоизма и дно морального упадничества, но прошло не так много времени с момента гибели его сына, когда с Иосифом произошла, испугавшая его самого, перемена: он перестал относиться с чуткостью к жизни чужих ему людей, равно как к их страданию и горю, хотя, казалось бы, ему-то, пережившему личное несчастье, чувство сострадания должно было быть как нельзя более близко. В один миг его пациенты перестали быть ему интересны, временами раздражая своими нудными всхлипываниями и стонами, а временами приводя в необъяснимую ярость; более того, они начали казаться ему уже не живыми людьми, а лишь скоплением каких-то тусклых теней, изо дня в день мелькавших в свете старой лампы в его кабинете, на которых по большому счёту можно было даже не обращать внимания. И когда однажды Милов заметил, что скальпель в его твёрдой руке опытного врача делает надрез чуть менее эффективно и чуть более грубо, он понял, что дальше так продолжаться не может и нужно остановиться, пока ещё не поздно.

Он оставил короткую записку на столе в своей опустевшей квартире, в которой просил не тратить время на его поиски, но и не паниковать по поводу его временного исчезновения, и переехал сюда, в деревенский дом своего деда, как ему казалось, просто для того, чтобы попытаться пережить трагедию наедине с собой и не сойти с ума в более шумном мире, в котором порой одиночество ощущается более явно, чем на лоне девственной природы вдалеке от искушений и благ цивилизации. Однако, как вскоре выяснилось, его тайным надеждам не суждено было сбыться, всё стало только хуже.

Его соседи были нелюдимы, возможно, даже более, чем он сам, и на взгляд Иосифа слишком подозрительны и осторожны. Шли дни и недели, но никто из них так и не попытался с ним заговорить и, похоже, эти странные местные жители сами не хотели, чтобы заговаривали с ними. Судя по всему, большинство из них оказались такими же зацикленными на каких-то проблемах одиночками, как и Милов. Неудивительно, что эта деревенька «одиночек» вымирала с невероятной скоростью, и по прошествии трёх недель прозябания Милова в отчем доме, его столь же нелюдимый сосед оставил свой покосившийся домишко, погрузив скромные вещички в старенький грузовичок и даже не помахав ему рукой на прощанье, прежде чем дать по газам и скрыться из виду с такой резвостью, будто за ним гнался рой разъярённых диких пчёл.

Милову отнюдь не стало легче на душе, когда в этот край пришла осень, принеся с собой холодный северный ветер и проливные дожди. Ввиду всего этого, Иосиф начал уже подумывать о том, не пора ли и ему начинать собираться в обратный путь, в свой родной город, в свою больницу, пока не пришла зима и ему не захочется по-настоящему взвыть от тоски. Ведь не исключено, что его там всё ещё ждут. Однако взять и собраться ехать домой на поверку оказалось делом вряд ли более лёгким, чем оставить прежнюю жизнь. Можно сказать, его медленно затягивало провинциальное болото, в котором всё смешалось в однообразную серость: и будни, и праздники, и выходные, которых здесь попросту не было. А по ночам так же, как и раньше снились привычные кошмары, к которым невольно приходилось привыкать по мере того, как дни становись короче, а природа кругом всё больше тускнела, испытывая недостаток в солнечном свете.

Луна в эту ночь светила ярко, озаряя на редкость чистое звёздное небо и разухабистую, размытую дождями дорогу, вдоль которой виднелись видавшие виды особнячки, напоминавшие скелеты каких-то чудовищ, нашедших здесь последний приют, и сумрачную опушку леса, также в это время суток далеко не радовавшего глаз. Казалось, в этих сумерках и тишине, воцарившихся повсеместно, застыла мельчайшая жизнь, и ничто не могло её расшевелить, заставить двигаться, кишеть и бурлить, словно убитую плесенью колонию бактерий в пробирке. Всё это навевало тоску и снова неумолимо начинало клонить в сон.

То ли от ставшего его обычным спутником чувства безысходности и скуки, этакого сплина, то ли от увиденной за окном невыразительной картины, Милову опять захотелось спать и он растянулся было на кровати, так и не сняв халат, как вдруг его насторожил какой-то шум откуда-то сверху – то ли на крыше, то ли на чердаке.

«Что бы это могло быть? – озадаченно спросил он сам себя. – Вороньё? Или крысы? Только этого и не хватало!»

Шум вскоре стих, но Милов не спешил ложиться спать, сон как рукой сняло. Почему-то этот шорох на крыше на минуту заставил его напрячь всё внимание и превратиться в слух. В этом было что-то жуткое! Некоторое время он стоял, не шелохнувшись, глядя в пустоту, затем, повернув голову немного в сторону, разглядел в большом зеркале на стене собственное отражение при свете тусклой ночной лампы и остался недоволен видом своей оцепеневшей фигуры в старом сером махровом халате и выражением бледного лица, подобного какой-нибудь гипсовой маске, словно из зеркала на него таращился какой-то призрак. Видимо, длительное прозябание в поселении «одиночек» вкупе с ежедневно одолевашей его внутренней бурей сомнений настолько взвинтили его нервы, что он стал параноидально прислушиваться к малейшему шуму.

«Где-то было успокоительное», – подумал Милов, оглядевшись в поисках таблеток.

Не исключено, что в эту ночь он уже не сможет заснуть, но попытаться всё же надо. Милов шагнул к ночному столику, на котором лежала стопка таблеток, как вдруг застыл на месте, похолодев от ужаса, – ему показалось, что за его спиной что-то бесшумно промелькнуло. Он резко оглянулся, но не увидел ничего, кроме окна, за которым царила непроглядная мгла. У него отлегло было от сердца, и Милов вновь повернулся к столику с таблетками, усмехнувшись и укорив себя за излишнюю впечатлительность, но не прошло и нескольких секунд, как его снова охватило чувство тревоги. Теперь ему послышался шорох со стороны кровати. Он быстро стих, но спустя минуту, пока Иосиф неподвижно отстоял, вытянувшись как постовой, он уловил краем глаза какое-то движение в стороне, под самым потолком, где было сумрачнее всего и теперь ему стало по-настоящему жутко.

«Уж не полтергейст ли это? – подумал Милов, вспомнив истории о привидениях, согласно всевозможным байкам заводившихся в старых домах, примерно таких, в каком жил и он сам. Он не знал, как вести себя с подобными необъяснимыми явлениями, столкнувшись с ними, что называется, воочию, поэтому продолжал стоять, боясь пошевелиться и ожидая, что произойдёт. Однако полтергейст, если это был он, также не спешил проявлять себя лишний раз, и шорохи стихли с той же внезапностью, с какой и начались.

Милов уже начал понемногу приходить в себя, когда неожиданно за окном раздался глухой настойчивый стук. Осторожно приблизившись к окну, Иосиф отдёрнул занавеску, готовый ко всему самому жуткому и, к своему облегчению, увидел, что это была всего лишь корявая ветка раскидистой ели, бившаяся об оконную раму на сильном холодном ветру.

Можно было лишь посмеяться этим ночным страхам и шорохам и продолжить прерванный ночной сон, что Милов и не замедлил бы сделать, если бы, обернувшись, он не обнаружил в своей спальне зависшее в воздухе нечто, напоминающее миниатюрную летающую тарелку – дискообразный светящийся предмет не более семидесяти сантиметров в диаметре и двадцати в ширину.

С минуту Иосиф не мог издать ни звука. Он стоял, вытаращив глаза на этот удивительный предмет, оцепенев скорее от безмерного удивления, чем от ужаса. Маленький неопознанный объект так же не двигался с места, зависнув в воздухе, словно изучая человека.

Затем у Милова наконец вырвалось:

– Что за чертовщина?!

То, что он услышал в ответ не было голосом в обычном понимании; это было что-то вроде мысленной формулировки, которая достигла сознания Милова, отпечатавшись в нем удивительно чётко и понятно, как на экране.

– Здравствуй! Меня зовут Иллус, – раздался «голос». – Я – существо с другой планеты и пришло с миром. Прошу тебя, впусти меня внутрь. Открой мне «дверь».

Хотя Иосиф не совсем ясно понимал, что значит эта «дверь», возможно, его подсознание, взяв под контроль столь необычную ситуацию открытого столкновения с абсолютно иным разумом, помогло Милову уяснить, чего хотело это существо, и «дверь» открылась. Должно быть, данный «дверной проём» был недостаточно широко раскрыт, либо слишком узок, либо попросту сработал некий защитный механизм, предохранявший от подобного вторжения пришельцев из чужих миров, поэтому настырное проникновение «голоса» ещё глубже в сознание Милова прошло для него болезненно и затянулось на довольно длительное время. Могло показаться, будто некая внутренняя сила, возможно, скрывавшаяся в нём даже более глубоко, чем его сознание, поспешила закрыть перед пришельцем все возможные двери, окна и даже щели, и началась битва столь бурная, яростная и бескомпромиссная, что рассудок Иосифа попросту не выдержал и на какое-то время потерял всякую связь с действительностью.

Он не помнил, как долго это продолжалось, но когда наконец пришёл в себя, ему показалось, что он проснулся после необычайно тяжёлого затянувшегося сна, и разницей между прошлым и настоящим было лишь то, что теперь оно, это внеземное существо по имени Иллус жило в неотъемлемости вместе с ним. Отныне оно обитало внутри. И это было жутко, пугающе и необычно, но крайне интересно!

***

Ребёнок кричал и извивался, пытаясь вырваться из хватки сильных рук незнакомого человека, волочившего его за собой по узкой тропинке, уводившей вглубь сумрачного леса. Единственной эмоцией мальчика в эту минуту был леденящий страх, тот самый инстинктивный страх, который заставлял упираться изо всех сил, принуждая к яростному сопротивлению, но, тем не менее, малыш был бессилен противостоять мощи огромного мужчины, напавшего на него неожиданно, будто гигантский лесной монстр из темноты.

Холодная ночь застала мальчишку врасплох, когда тот добирался на велосипеде домой с поздней рыбалки. Ему оставалось проехать до своего дома в селе не так много, когда, выскочив из чащи леса на просёлок, на него напал какой-то незнакомец. Всё произошло так быстро, что ребёнок не успел опомниться, как очутился на плече рослого мужчины, который ловко и грубо сорвав его с седла велосипеда, подхватил свою жертву и скользнул обратно во мрак, окутавший чащу леса. Вскоре просёлочная дорога осталась далеко позади, и лишь тогда мальчишка, выйдя из состояния шока, начал исступлённо и яростно бороться со своим похитителем.

Спустя пару минут ему удалось немного усилить свои позиции, и незнакомец сбросил его с плеч, но упорно продолжал тащить ребёнка за собой по земле так же безмолвно, как и раньше. В тишине, царившей в ночном лесу, мальчику было слышно только глубокое учащённое дыхание человека, который, по-видимому, проявлял незаурядное терпение по отношению к своей пронзительно вопящей и отбивающейся ногами и руками жертве. За всё время этой борьбы он лишь однажды ругнулся вполголоса, когда мальчик причинил ему боль, ненароком угодив ему ногой под колено.

Неожиданно впереди забрезжил тусклый свет, – это были фары какой-то большой машины, напоминающей автофургон, стоявшей на лесной поляне. К тому времени силы ребёнка иссякли, он уже не мог ни бороться с похитителем, ни кричать. Он просто заплакал, доведённый до отчаяния собственной беспомощностью и одиночеством. У него мелькнула мысль, что это должны быть цыгане, ведь это они крадут детей, как он часто слышал от взрослых. Мальчик не знал, что с ним теперь будет, но чувствовал, что его ждёт что-то очень страшное, может быть, даже страшнее, чем в самых жутких сказках. Что-то ужасное явно ждало его в этой большой машине, куда тащил его безмолвный жестокий «цыган».

Спустя минуту ребёнок увидел, как его обступили кругом ещё двое человек, вышедшие из машины, и услышал их насмешливые голоса:

– Вот так подарочек на ночь глядя! Где ты его нашёл? – обратился один из них к похитителю.

– На дороге, – хмурый похититель наконец обрёл дар речи. – Это было чистое везение.

– Тебя никто не видел?

– В такой-то кромешной тьме? Конечно, нет!

– Ладно, хватит болтать! – раздался повелительный голос второго незнакомца. – Введите ему дозу снотворного и заприте в фургоне.

Ребёнку быстро закатали рукав, и он почувствовал укол, когда ему под кожу ввели иглу шприца. Странно, но он уже перестал плакать, и слёзы даже успели подсохнуть на его испуганном лице. Он ещё был в сознании, но осмысленно перестал сопротивляться, когда его подняли и бросили во тьму кузова автофургона, после чего дверь за ним захлопнулась и воцарилась тишина. Мальчик сразу почувствовал головокружение и сонливость, однако что-то необъяснимое в тесном пространстве фургона упорно не давало заснуть. Он почувствовал мерзкое зловоние, а затем различил стальную решётку, отделявшую его от другой половины кузова, и ему почудилось, будто в глубине фургона кто-то пошевелился. До его слуха донеслось какое-то глухое рычание, и ребёнок с ужасом увидел, как что-то стремительно метнулось к нему, к счастью, в тот же миг уперевшись в стальные прутья решётки.

То, что находилось в кузове по ту сторону решётки было чудовищным по самой своей сути и не укладывалось в рамки обычной действительности подобно тем немыслимым чудовищам из детских сказок, которых порой даже сложно вообразить. Однако ребёнок не успел осознать весь ужас происходящего и, тем более, представить себе облик неведомого жуткого существа, почти полностью скрытого во тьме кузова, потому что уснул глубоким наркотическим сном.

***

Федя Булыгин по прозвищу «Сапог» проснулся рано на рассвете то ли от холода, то ли от ярких солнечных лучей, ворвавшихся в то отсыревшее и ветхое помещение, в котором он остановился на ночлег. Оглядевшись вокруг, Федя был вынужден признать, что в такой обстановке ему лучше было бы и не просыпаться, что и не удивительно, ведь это была комната без мебели в заброшенном и открытом всем ветрам и сквознякам покосившемся доме, стоявшем на опушке леса.

Впрочем, уже далеко не в первый раз «Сапог» выбирал себе подобное жильё отнюдь не ради удобств, а только ради крыши над головой. Он был обычным бродягой и сюда, в эту глушь его, как водится, занёс обычный ветер беспробудных праздных странствий. Большую часть своей не самой яркой, но бесшабашной жизни его носило, точно пылинку, затерянную в пространстве, и если бы его, Федю Булыгина, спросили, куда он идёт и зачем, он попросту не смог бы вразумительно ответить. Подобно никчемной пылинке он был лёгок на подъём, ветренен и совершенно лишён каких бы то ни было сомнений относительно своего существования. В сущности, он был никем и ничем в этом мире. Следовательно, как и у невесомой пылинки, у него не было никаких особенно плохих качеств, а уж хороших-то и тем более. Федя был просто грязен до нестерпимой чесотки, просто небрит уже который по счету день и просто хотел похмелиться после вчерашней опустошенной поллитры пойла, по дешёвке купленного у местного самогонщика Степана, как известно, снабжавшего всю округу алкоголем не самого лучшего качества.

Он встал, поёжившись от холода, кутаясь в свою рваную пуховую куртку, и подошёл к окну, начисто лишённому стёкол и заколоченному наполовину большим дырявым куском фанеры. Некоторое время Булыгин с грустью, навеянной его нынешним незавидным состоянием, наблюдал за стаей ворон, с карканьем круживших над верхушками высоких елей. В этой картине не было ничего воодушевляющего; с унылой миной он отодвинулся от окна, намереваясь обшарить весь дом снизу доверху, как вдруг остолбенел при виде зрелища, представшего его замутнённому взору. На его обильно заросшем растительностью лице поочерёдно отразились изумление, недоверие и, наконец, суеверный ужас, который сковал его по рукам и ногам. На свете было не так много вещей, которые могли его по-настоящему напугать, но то, что он увидел в глубине комнаты было пострашнее любого, самого лютого пьяного кошмара.

Совсем рядом в пустой обветшалой комнате без обоев находилось нечто довольно громоздкое и устрашающее, напомнившее Феде угловатостью своих форм, как это ни забавно, большой мусорный контейнер, претерпевший некоторую деформацию под прессом.

Этот странный предмет неуклюже завис в воздухе, слегка покачиваясь из стороны в сторону подобно маятнику, причем выглядело это на редкость жутко. Само по себе это казалось каким-то сверхестественным феноменом, однако не менее невероятным был сам факт того, что настолько массивный предмет смог бесшумно и незаметно пройти сквозь узкий проём двери, даже если принять во внимание то, что весь дом зиял сквозными дырами.

Немало отупевший после вчерашней выпивки Федя даже не успел хорошенько успугаться, когда чрево неизвестного угловатого предмета раскрылось с громким лязгом подобно пасти какой-то гигантской хищной рыбины, и пришелец угрожающе надвинулся на Булыгина. Только тут Федя справился с оцепенением, сообразив, чем ему это может грозить, и бросился было к выходу, как вдруг неопознанный объект уверенно преградил ему путь своим массивным, поблёскивающим холодным металлом, корпусом. Не ожидая такого напора со стороны пришельца, Булыгин поддался панике и заметался по комнате в поисках выхода наружу, то есть любой щели, в которую он мог бы пролезть, однако пришелец грубо оттеснил его подальше от двери и наполовину заколоченного окна в угол помешения, откуда уже нельзя было улизнуть.

Осознав всю безвыходность, фантастичность и ужас своего положения, Федя издал душераздирающий вопль, впрочем, прозвучавший как-то глухо и жалко в этом заброшенном доме на опушке леса, где, кроме ворон, его вряд ли кто-то мог услышать.

Между тем пришелец почти вплотную приблизился к несчастному Булыгину, заслонив от него солнечный свет своим массивным угловатым корпусом, и, к ужасу бродяги, раскрывая свою механическую пасть всё шире, словно собираясь сожрать его вместе с пуховиком. В этот самый миг ясное солнечное утро навсегда утратило свои краски для доброго малого Феди «Сапога», который в последние секунды совершенно чётко и на удивление трезво осознал, что хоть жизнь и не сахар, но все её перипетии и сложности несоизмеримо лучше, чем беспутное продяжничество, и ему взгрустнулось от внезапного осознания того, что, как он был безмозглой песчинкой, залетевшей сдуру туда, куда совсем не следовало, так, вероятнее всего, для всех песчинкой и останется.