Крутень

– То, что без обману, это и мне понятно, только вот надолго ли? Мишка твой книгочей известный, парень умный и ерунды не скажет. Ты зря его ругаешь, он дальше тебя смотрит и все понимает. Я и то с опаской жить начал, с оглядкой. Ты, Дмитрий Николаевич сам подумай. Революция народу вроде бы все дала. Землю, фабрики, заводы, но в коллективное, государственное услужение. Все вроде бы и твое, а с другой стороны получается, что и не твоё. Как ходил ты вкалывать за копейку, так и будешь ходить до конца жизни. Взять нас, крестьян. Мы были государственные, барина здесь отродясь не было, землю сами обрабатывали, подати платили. А что изменилось? Да все тоже и осталось. Налоги платим, землю обрабатываем. Хрип как гнули, так гнуть и будем. Ну, земли побольше дали, так её ещё поднять надо, эту землю-то. Кто был трудовиком, им и будет, а кто всю жизнь дуру гнал и работать не хотел, так они и сейчас не работают. В гегемоны себя записали, кожанки одели и в командиры залезли. Лишь бы не работать. А жрать-то, они все хотят. А где взять? Да у нас и будут отнимать. Помнишь, продразвёрстки? Отнимут наделы, мельницы, сгонят всех в гурты и будем, как на заводе работать за копейку. Коммуны создают. Там больше половины лентяев, не работают, а делят поровну. Это как, справедливо? Вот то-то. Ты подумай, прежде чем в собственники лезть.

– Думал я, Вася, думал, – бросив окурок, сказал Дмитрий, – не могу с тобой не согласиться, но от своего не отступлюсь. Как там дальше будет, не знаю, а пока есть возможность, буду пользоваться. Так идём к Новику?

– Идём, что с тобой поделаешь, только ко мне зайдём, переоденусь, – вставая, согласился Василий.

Он прошёл в мельницу, дал указания сыновьям и друзья направились к упрямому Новикову, хозяину мельницы.

Добротный дом Кузьмы Новикова, крытый железом, стоял в центре села, недалеко от церкви. Сам Кузьма в одной рубахе во дворе чинил телегу. Тщедушный мужичек, лет около пятидесяти, он имел кроме мельницы большой клин отличной земли сразу за селом, вдобавок, занимался, как и Дмитрий, производством кирпича, держал десяток дойных коров. Его многочисленное семейство с утра до ночи бегало то в поле, то в коровник, то кирпич возило. Достаток в доме был всегда.

– Доброго здоровьишка, Кузьма Никонорыч, – поздоровался Дмитрий, а следом и Василий, – никак за глиной торишься? Я вчера ездил, на неделю навозил.

Кузьма разогнулся, воткнул топор в полено и подозрительно посмотрел на не прошеных гостей. Он сразу смекнул, зачем среди дня пожаловали эти друзья.

– Ну и хитрый черт, этот Митрий. Подмогу с собой привёл. Теперь попробуй, поторгуйся с ними. Вдвоём они и мёртвого уболтают, – недовольно подумал Кузьма, а вслух сказал, – гостям завсегда рады. Только позвольте узнать, что за нужда вас привела среди бела дня ко мне. Уж не пожар ли случился?

– Не приведи господь, о чем ты, Кузьма Никонорыч, какой пожар, – засмеялся Василий, – хотя, отчасти ты и прав. Вон у Дмитрия в одном месте загорелась идея у тебя мельницу купить, да так загорелась, что меня прямо с помола уволок к тебе. Ты как, Кузьма Никонорыч, готов к продаже?

Кузьма задумался. Он слыл упрямым и прижимистым мужиком, но перемены последних лет переменили и его. Новиков не верил новой власти. Слишком переменчивы были её указы. Он решил избавиться от лишнего и опасного имущества, обратив недвижимость в золото. В новые деньги он тоже не верил.

– В дом проходите, – наконец, предложил Кузьма, – такие солидные вопросы и решать надо солидно. Ольга! Накрывай на стол, гости у нас!

Ольга, жена Кузьмы, весёлая и шустрая бабёнка, высунулась из кровника и, увидев гостей, побежала в избу. Василий вопросительно посмотрел на Дмитрия. Он совсем не собирался садиться за стол, впереди ещё было полдня работы. Дмитрий как бы в бессилии развёл руками и умоляюще взглянул на друга. Тот только крякнул недовольно и пошёл за Кузьмой в избу. А там уже на столе стояла четверть самогона, и Ольга уставляла закуски. Кузьма усадил гостей на почётное место под образами, однако все уселись за стол, даже не перекрестившись. В селе не было набожных прихожан. Мало того, истинно верующих было только двое. Марфа безносая, да Маняша-солдатка. Те и в церкви прислуживали и просвиры пекли на пасху, все законы соблюдали. Пановы с Дмитриевыми не то, что не верили, а просто не принимали всерьёз ни церковь, ни её учение. Они и постов-то никогда не соблюдали, а про то, что бы лбы крестить, не могло быть и речи. Самое набожное, что они делали, это регулярно справляли христианские праздники. На этом их вера в бога и заканчивалась.

Кузьма налил всем по стакану самогона. Он отлично умел делать это зелье, настаивая его на особых травах. Рецепт при этом никому не давал. Самогон у него получался прозрачный и мягкий, практически без запаха.

– Давайте, мужики, за покупку, – поднял свой стакан, Кузьма.

Дмитрий от удивления, даже забыл, что и сказать хотел.

– Какую покупку, Кузьма, мы ещё и говорить-то не начали, – проговорил он.

– А чего тут тянуть, вы все равно не отстанете, пока последнюю полушку не отобьёте. Твоя цена, Дмитрий меня устраивает, так, что пейте, мужики, – Кузьма залпом выпил свой стакан и полез в миску за куском мяса. Он не признавал никакой закуски кроме варёного мяса, все остальное справедливо, считая пустым звуком.

– Ну, тогда грех не выпить, – как нельзя довольный сказал Дмитрий и тоже опрокинул свою посудину, закусывая солёными огурцами, – мастер ты, однако, Кузьма самогон гнать. Хоть бы опытом поделился, что ли, а то не дай бог, помрёшь, где мы ещё такой благодати попробуем.

– Не дождёшься, что бы я помер, – ответил захмелевший Кузьма, – этот способ мне мой папаня передал, а я своим детям оставлю. Так, что если захочешь похмелиться, к ним придёшь. Да вы на мясо налегайте, на мясо. Эту зелень только бабы любят, а настоящий мужик должен твёрдой серьёзной едой закусывать, в том его и сила. На днях телушку забили. Объелась, зараза. Ребятня не доглядела. Вот теперь и мяса в достатке. Давай ещё по одному, мужики. Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец.

– Ну, Дмитрий Николаич, ты меня в это дело втравил, на тебе и грех будет. Такой день зазря пройдёт, – поднимая второй стакан, проговорил Василий, – давай, Кузьма, режь свой огурец.

Дмитрий улыбался. Сбылась его мечта. Мельница была сторгована. От радости он готов был петь и плясать до утра. После третьего стакана Дмитрий повёл всех к себе. Он шёл в обнимку с Пановым посреди дороги, за ними вышагивал Кузьма с полной четвертью самогона. Из его карманов во все стороны торчали пироги. Он всегда в гости ходил со своим вином, не признавая другого зелья. Процессия двигалась не спеша, часто останавливаясь и прикладываясь к четверти, закусывая пирогами. За ними собиралась толпа любопытных, в основном ребятишек. Такое на селе не часто бывало, когда в разгар страды посреди будней три уважаемых мужика пили прямо на улице, как в какой то престольный праздник. Весть о покупке Дмитриевым мельницы мигом облетела село. К троице пытался было пристать местный нищий и пьяница Степашка Пантелеев, но грозный Василий показал ему внушительный кулак и Степашка растворился в длинной улице.

Авдотья заметила процессию, когда та уже переходила плотину. Она заохала и кинулась накрывать на стол, догадавшись о причине такого гулевания. Детей дома не было, они лепили и обжигали кирпичи на задворках участка.

– Дуня, принимай дорогих гостей, – прокричал с порога Дмитрий, – мельница наша, а посему, гуляем. Садись, братва. Кузя, наливай, дорогой мой человек.

Кузьма со всего размаха махнул четверть на середину стола, едва не разбив её и не улетев под стол от приданной инерции хилому телу, но вовремя подхваченный Пановым, попал точно на скамейку.

– Спасибо, Вася, в-в-ввек не забуду, – заикаясь, пролепетал уже изрядно пьяный Кузьма, – наливай, туды-растуды, её корешка. Митрий, запевай.

– Когда б имел златые горы и реки полные вина, – густым басом затянул Дмитрий.

– Все отдал бы за ласки взоры, что б ты владела мной одна, – подхватили Кузьма с Василием, и песня покатилась вдоль улицы, заставляя прислушиваться не только случайных прохожих, но и бегающих вдоль села собак, сбивая их с намеченного ритма.

Когда Мишка с Семёном вернулись домой, там уже стоял дым коромыслом в прямом и переносном смысле. В сизых слоях стелящегося по кухне дыма, сидели три пьяных мужика и что-то друг другу пытались доказать, причём говоря одновременно и, как ни странно, все отлично понимая. Семка проскользнул в другую комнату, а Мишка взял с печки книжку и ушёл на сеновал. Обмывка мельницы закончилась уже глубокой ночью. Кузьму унесли домой сыновья, а Василия положили вместе с Дмитрием на полу. Так они и спали до утра, довольные сами собой и друг другом.

Проснулись они от треска поленьев в печи. Дуня возилась за столом, меся тесто для пирогов. Она искоса посмотрела на очнувшихся мужиков и только усерднее заработала руками.

– Ну, сват, спасибо за угощение, – просипел Василий, разглядывая заплывшими глазами Дмитрия.

– Щас полечимся, – поднялся Дмитрий, – Дуня, сообрази нам по-маленькой, Василия Ильича поправить надо.

– Вон возьми под шестком, – не отвлекаясь от теста, недовольно проговорила Авдотья.

Дмитрий, погремев чугунами, вытащил бутылку водки, достал стаканы и налил себе и Панову по половине.

– Давай, Вася, помянем вчерашнее беспутство.

Друзья выпили и долго морщились, пока целебный эликсир не растёкся по их больному организму блаженным теплом и не просветлил затуманенные головы.

– Вот теперь и жить можно, – произнёс Василий, – все, Митя, мне пора. А ты давай мельницу обихаживай. Этот Новик её в хлам превратил, мясоед недоделанный. Пока.

Дмитрий остался сидеть один. Он налил себе ещё немного вина, выпил и задымил папиросой. Авдотья к тому времени уже сажала пироги в готовую печь, предварительно разбив кочергой угли. Она уже отдоила коров, управилась и с остальной скотиной. Мишка с Семёном уехали за очередной партией глины.

– Митя, ты слышал, что сельсоветские удумала? – спросила Авдотья.

– Что они могут удумать, у них нет ни пса, одни лозунги, – ответил Дмитрий.

– Хотят отвести всю землю за рекой, а на днях обещали трактор пригнать. Вся голытьба ночью в сельсовете заседала.

– А ты откуда знаешь?

– Миша гулять ходил. Баял, что Фёдор Рогозин агитацию проводил. Статью какую-то читал об…, – Авдотья задумалась, вспоминая слова сына, – укреплении деревни и какой-то смычке с городом.

– Пусть укрепляют, а у нас свои заботы, – вставая, сказал Дмитрий, – я к Новикову, надо за мельницу заплатить и бумаги написать.

3

В селе к тому времени уже оттопили печи. Холодный туман висел над речкой как вата на новогодней ёлке. По шаткому мосту устало шагал парень в короткой кавалерийской шинели и кожаной кепке, чудом висящей на затылке. Дойдя до окраины села, он свернул в огороды и напрямую, петляя между грядок и перелезая через плетни, подошёл к крытому соломой двору покосившейся избёнки. Не сбавляя хода, он пинком открыл калитку и вошёл в дом, по пути чуть не сбив старушку, пристраивающую ведро под козу.

– Куда прёшь, оглашённый?! – неожиданным басом прокричала старушка, заново пристраиваясь к козе, – прошляются всю ночь неизвестно где, потом носятся с закрытыми глазами. Лучше бы на мельницу съездил. В доме, который день муки ни крошки.

В избе парень скинул шинель, повесил кепку на вбитый в стену гвоздь и сел за стол. У печи, опершись на ухват, стояла женщина и смотрела на него, не скрывая любопытства.

– Дай чего-нибудь перекусить, мама, – попросил парень, – второй день не емши мотаюсь.

– Ты, Федя, видно с печки недавно брякнулся, – бросив ухват и уперев руки в бока, со злостью проговорила Аксинья, мать Фёдора Рогозина, самого ярого активиста на селе, – я печку только для вида топлю. Ставить в неё уже который день нечего.

– Ничего, мама, скоро по-новому заживём, – Фёдор встал и сам достал кринку молока и миску с огурцами, – я в Посаде был. Новую установку дали нам. Коммуну организовать. Землю завтра приедут нарезать.

– Ну-ну, давай-давай, только пока ты энту жизнь налаживаешь, мы ноги протянем. Глядишь, и земля пригодится, – мать снова взяла ухват, достала из печи чугунок и налила в деревянную миску пустых щей из свежей капусты, – поешь хоть, сущий шкилет, а не парень. Кто за такого пойдёт, разве только Дунька хромая, да и то большой вопрос.

Фёдор проворно заработал ложкой, не обращая внимания на материны упрёки, к которым давно уже привык. Он полгода как пришёл с гражданской войны. След от деникинской шашки до сих пор не давал покоя. Была зима двадцать четвёртого года, когда он сошёл с поезда в Посаде. На вокзале сновали люди с котомками, чемоданами, отталкивая друг друга и протискиваясь в забитые вагоны. Фёдор протиснулся сквозь толпу и вышел на маленькую площадь, где стояли подводы, в надежде найти попутную, но земляков в этот день не было. Тогда с тощей котомкой за плечами, опираясь на шикарную палку, Фёдор направился в свою родную деревню пешком. Санный путь вёл через голую степь. Студёный ветер продувал тонкую шинель, добираясь до тела, а путь предстоял неблизкий. На его счастье по дороге ехал сосед Демид Захаров на лошади, запряжённой в сани.

– Никак Федька. Ты откуда такой нарядный, – Захар остановил лошадь, – прыгай в сани, да вон тулуп возьми, укройся. А мы думали, сгинул ты, мать все глаза проглядела, тебя ожидаючи. Чего с палкой то ходишь, для форсу или ещё чего?

– После госпиталя, дядя Демид. Как там, в селе, чего новенького?

– Да чего у нас нового, почитай ничего. Власть сменилась, а толку чуть. Как жили до революции, так и живут до сих пор. Кто был зажиточным, зажиточным и остался, а кто по миру бегал, так и бегает до сих пор. Вот взять меня, к примеру. Я до революции свой надел обрабатывал, хрип гнул, подати платил. Царя скинули. Объявили, что настала власть крестьянская да ещё рабочая в придачу. Должно быть мне какое-то послабление, али нет? Вроде бы должно, но на деле оказывается хрен тебе, никакого послабления не видать. Как пахал я свою десятину, так и пашу до сей поры. Как платил налог, так сейчас ещё больше платить стал. Приехали давеча солдаты с ружьями, все зерно подчистую у меня и выгребли. Это как понимать? Ты вот, к примеру, воевал за эту власть, а дома у тебя шаром покати. Аксинья скоро всех на погост отнесёт, а потом и сама туда ляжет. Как это все понимать, я тебя спрашиваю?

– Терпеть надо. Войне конец, скоро и мы заживём, не отчаивайся, дядя Демид. А на власть ты обиды не держи. Ей сейчас поддержка нужна, так что затяни ремень потуже и помогай. Она тебя в беде не оставит, Это я тебе точно говорю.

Демид покосился на Фёдора и только головой покачал. Лошадь резво бежала по накатанной колее, только ошмётки снега летели в разные стороны. Поднялись на холм, вдали показались купола церквей. Перед ними простирался белоснежный дол, уходящий до самого села.

       Когда подъехали к избе, у Фёдора защемило в груди. Более бедного строения в селе трудно было отыскать. Засыпанная снегом соломенная крыша напоминала коровий хребет, вогнутый внутрь. Вся изба наклонилась вперёд, упираясь крохотными оконцами в сугробы, словно готовясь к своему последнему прыжку. Из полуразвалившейся трубы струился белый дымок. Отец Фёдора всю жизнь маялся на своих десятинах, а толку от этого не было ни на грош. Пятеро детей, да старуха мать были плохими помощниками. Фёдор самый старший угодил под призыв, а отец вскоре нажил грыжу, через то и помер. В избе кроме вездесущих тараканов достатка не водилось.

– Федя! – закричала мать, повиснув на сыне.

С печи на него во все глаза уставились младшие сестры и брат. На лавке за столом сидела бабушка Груня, мать покойного отца. Фёдор обвёл глазами избу. Ничего не изменилось. Все те же черные стены, стол у окна и лавки. У печки на соломе лежал телёнок. В углу висела икона, а перед ней горящая лампадка на цепочке. Фёдор разделся, одёрнул гимнастёрку и сел рядом с бабкой.

– Как вы тут живете, – доставая кисет, спросил Фёдор.

– Живы, сынок и, слава богу, – ответила бабка, мелко перекрестясь на икону.

– Ничего, скоро лучше будет, это я вам говорю, – пуская дым, заявил Фёдор, – сельсовет есть на селе?

– Есть, – ответила мать, собирая на стол, – Клим Новожилов там заведует. Партейный. Около него народ крутится, да толку нет, только лясы точат целыми днями, да табак переводят.

В дверь постучали. Аксинья повернулась к сыну и усмехнулась.

– Иди, открывай, к тебе, верно пришли.

В избу ввалилась целая толпа народа. Впереди встал Клим. Из-за плеча выглядывала его жена Клава.

– Здорово, служивый. А нам Демид сказал, что привёз тебя из Посада. Вот так радость. В нашем полку прибыло. Я ведь тоже там воевал, только в другой дивизии. Давай выставляй закуску, Аксинья, сына будем встречать. Клавдия, сбегай, принеси чего выпить и закусить, живо.

Вскоре за столом, у печки и просто на полу разместилась парни и девки. На стол собирали всей компанией. Гомон стоял неимоверный, пили стаканами, закусывали мало, все больше разговаривали. Фёдор раскраснелся, опьянел с непривычки. Довольная улыбка не сходила с его лица. Рядом с ним сидел Клим и, без умолка, объяснял положение на селе. У печки примостились девки, щелкая семечки и изредка перекидываясь с парнями любезностями.

– Слышь, Клим, а чья это девка с краю сидит? – спросил Фёдор, оборвав на полуслове разошедшегося председателя.

Тот непонимающе посмотрел на Фёдора, потом весело засмеялся.

– Я ему тут про дело говорю, а он на девок смотрит. Ладно. Сегодня гуляем, а завтра жду тебя в сельсовете. А это Ленька Лаптева, дочка Семена Васильича. Что, запал на девку? Только смотри, за ней Мишка Дмитриев ухлёстывает, он тебе за неё и вторую ногу враз оторвёт.

– Ему что, своих девок мало, к нашим повадился?

– А черт его знает. Давай ещё по стакану, пора идти мне, дел по горло, – пьяно сказал Клим и налил самогона.

– Какие дела, домой идём. Выпил и хватит, пусть молодёжь гуляет. Давай заканчивай, мне ещё скотину убирать надо, – Клава взяла мужа за руку и попыталась поднять с лавки.

Клим встрепенулся, выдернул руку и, выпив стакан, запел.

– Вставай, проклятьем заклеймённый.

Клава снова тряхнула его, да так, что Клим мотнул головой и оборвал песню.

– Вот и вставай, а то я тебя сейчас так заклеймлю, чертям тошно станет.

– Вот видишь, Федя, как оно получается. Жена мужем командует. Упустили мы этот момент, а зря. Равноправие никого ещё до добра не доводило. Женишься, не выпускай вожжей из рук, не то хана будет всем.

Клим встал и, поддерживаемый женой, вышел. Гулянка продолжилась. Стали расходиться только далеко за полночь. Фёдор с большим трудом залез на печку и тут же заснул, сунув себе под голову старый валенок.

Фёдор сразу сошёлся с сельским активом и поставил себе целью добиться создания коммуны. Он то и дело бегал в город, без конца собирал актив. Не давал покоя никому. Другого пути он для себя не видел.

Кое-как перекусив, Рогозин отправился в сельсовет, прихватив с собой палку, которую привёз с фронта. Её он раздобыл в госпитале в Москве. К ним в палату каким-то образом попал полуживой купец. Положили купца рядом с Фёдором, а рядом поставили эту палку, искусно сделанную из неизвестного дерева с позолоченным набалдашником в виде львиной головы. Очень занимательная была палка. Купец на третий день помер, а палку отдали Фёдору, как особо в ней нуждающемуся. Сегодня он решил обменять палку на муку. Все равно она стояла без дела. Нога зажила, только небольшая хромота пока осталась. В сельсовете сидел один председатель. Он что-то усердно писал, шевеля губами и водя пером по бумаге.

– Здорово, председатель, – поздоровался Фёдор и с размаху сел на стул, – все писульки строчишь?

Председатель Клим Новожилов, то же из бедняков, с досадой глянул на Рогозина и ещё усердней заработал пером.

– Чего пишешь, спрашиваю? – не унимался Фёдор.

Клим остановился, перечитал написанное и со злости бросил ручку на стол.

– Чего под руку орёшь, опять ошибку сделал. Переписывай теперь, – Клим скомкал бумагу и бросил в стоявшее в углу ведро, достал кисет и стал сворачивать папиросу, – Списки составляю. Сверху давят, налог им вынь, да положи, а где я его возьму, все уже собрали. Рассказывай, раз припёрся ни свет, ни заря. Чего там, в волости опять придумали?

– Коммуну создавать придумали. Завтра землемер приедет, будет перемеривать наделы, – сообщил Фёдор, – сегодня собирай собрание бедноты, надо решение выносить и членов утверждать.

Клим, не сводя настороженных глаз с Рогозина, чиркнул спичкой и закурил, пуская клубы дыма. Человек он был не молодой, за пятьдесят уже и в делах никогда не торопился, какие бы они не были. Вопрос о создании коммуны давно уже ставился на заседаниях, но к общему решению так ни разу и не пришли.

– Создать не вещь, а из чего создавать будем? – прищурившись от дыма, спросил председатель, – у тебя, к примеру, окромя козы, да кучи едоков, есть ещё живность? На чем пахать будем и чем? Я уже не спрашиваю, что сеять и где молотить, али молоть. Я тебя спрашиваю, ваше благородие. Твоей палкой что ли?

– Ты не злись, Клим Петрович, не перегибай, – спокойно ответил Фёдор, закрыв позолоченный набалдашник палки рукой, – Скотины у нас и вправду маловато, лошадей и того меньше. В волости обещали помочь, даже насчёт трактора разговор был. А что нам терять? У нас все равно ничего нет, а сообща и помирать легче. Советская власть поможет, обязана помочь. За что мы тогда кровь проливали? Что бы сдохнуть под забором?

Фёдор разозлился. Он вскочил, отбросил стул в сторону и нервно заходил по избе. Клим молча смотрел на него, нещадно чадя папиросой.

– Ты сам подумай, Петрович, – остановился Фёдор и, облокотившись на стол, навис над председателем, – Сейчас мы сами по себе, в том наша слабость и заключается, а вместе мы горы свернём. Вон, на фронте, если бы не создали армию, хрен мы победили бы. А тоже поначалу ничего не было. Одно ружье на пятерых. Коней в бою добывали. Многие тогда не верили, в сторону виляли, а мы и белых разогнали и Антанту опрокинули. Так неужели и с хозяйством не справимся? Ты газеты читаешь. Сколько по Руси наших активистов сгинуло, сколько коммунистов загубили. А все почему? Мало нас, многие по печкам сидят и виляют. Ни нашим, ни вашим. Объединимся в кулак и двинем по врагам советской власти, да так двинем, что только пух полетит. Ни одна сволочь нас тогда не возьмёт. Вбей себе это в башку и держись правильного курса. Это мой тебе совет.

– А ты мне не советуй, молод ещё, – не выдержал Клим, – я может, больше твоего понимаю, да не тороплюсь покуда. Платформы у нас ещё с тобой нет, платформы.

– Какой ещё платформы, – выпрямился Фёдор, – я тебе русским языком объясняю, что объединение и есть наша платформа.

Он взял стул, подвинул его поближе к председателю и зашептал:

– Мне один надёжный человек намекнул, что скоро богатеев трясти учнём. Имущество национализировать, нажитое общим трудом. Вот и будет у нас, на чем пахать и что сеять.

– Я это уже давно слышу, да не очень-то верю, – успокоившись, сказал Клим, – какие у нас здесь богатеи. Наёмный труд только трое и использовали. Остальные сами от зари до зари вкалывают. Середняки одни, а их трогать не дадут. НЭП им свободу дал. Сам видишь, лавки пооткрывали, земли нарезали. Вон Дмитриев даже мельницу купил. Теперь на пару с Пановым махами крутят. А ты говоришь, тряхнём. За это нас самих из последних порток вытряхнут. Собрание мы, конечно, соберём, но толку от этого не будет. Повременить надо.

Фёдор от такой речи снова рассвирепел, но ничего больше не сказал, только встал и отошёл к окну, уставясь на церковь. Белокаменная красавица стояла монолитом посреди села и отсвечивала позолоченными куполами, словно дразня новую власть, не признавшую вековую религию Руси. Службы в ней уже давно не велись. Последний поп сбежал почти сразу после революции, а новых служителей так и не нашлось. Порядок в ней поддерживали несколько старушек, да бывший староста прихода. Иногда по большим праздникам удавалось привезти попа по найму. Тогда в церковь шли многие селяне, даже совсем не верующие. Фёдор накануне таких мероприятий проводил митинги с разъяснениями насчёт отсутствия бога и вредности религии, но его слова летели мимо толпы, совсем не осаждаясь ни в одной голове. Крестьяне внимательно слушали его, согласно кивая головами, а на следующий день дружно крестили лбы у алтаря, все так же кивая, только уже проповедям священников. Рогозин от бессилия только разводил руками. Его родная бабка и то шла святить просвиры, после чего внук переставал с ней разговаривать.

– Может ты в чем-то и прав, Клим Петрович, – задумчиво сказал Фёдор, – сходу вряд ли что дельное получится. Переделать человека не так-то просто. Это мы с тобой прошли войну и поняли что к чему, а людям объяснить не просто. Нужны примеры. Причём, положительные, без осечек. Иначе отвернутся. Раз и навсегда отвернутся. Вот тогда быть беде. Придётся силу применять, а это война. Только внутренняя. Если сейчас передышку дали, НЭП ввели, то потом ломка пойдёт, насилие. Поэтому сейчас и надо организовывать коммуну, что бы потом локти не кусать и за оружие не браться.