Эстетический страшный суд

Эстетический страшный суд

Антон Рай

© Антон Рай, 2022

ISBN 978-5-0059-3145-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Рассказы

Эстетический страшный суд

Никогда бы не подумал, что мне придется гореть в аду. Вот как всё вышло. Для начала мне, разумеется, пришлось умереть, а уж как это произошло, хоть убейте – не помню. Я не молод и не стар, особенно не болею, образ жизни веду умеренный, – так что скорее всего я попал под машину, ну или мне, как говорится, на голову свалился кирпич. В общем, не знаю. Ну, умер и умер, дело в конце концов житейское. А как умрешь, первая забота – куда попадешь: в рай или в ад; греться, так сказать, на солнышке или жариться, некоторым образом, на сковородке. Вот и сижу я в чем-то наподобие приемной, ко мне подходит кто-то вроде ангела и ведет меня к чему-то вроде двери, на которой написано что-то вроде слов – «Страшный суд». Смотрю, а дверей-то не одна, а две. На одной написано – «Этический страшный суд», на другой – «Эстетический страшный суд». Я вопросительно посмотрел на ангела (если это ангел), ангел вопросительно посмотрел на меня (если это еще я), явно ожидая, когда я совершу свой приневоленный выбор. Я задумался: чего мне так уж бояться этического суда? Я в своей жизни совершенно точно никого не убил, кажется, никого не ограбил, и даже, увы, ни с кем не прелюбодействовал. А все ж-таки, знаете, скребут на душе какие-то кошки, неспокойно как-то. Мало ли? А вот что если завернуть в эстетическую секцию? Что такое эстетический суд? Не физиономию же мою будут оценивать? В любом случае «эстетический» звучит как-то не так страшно, как «этический». В общем, я еще какое-то время поразмышлял и сделал свой первый посмертный шаг, который оказался роковым…

Сделав этот шаг, я очутился в просторной зале и прошел на что-то похожее на небольшой помост с кафедрой. Более всего эта кафедра напоминала место лектора, стоящего перед возвышающейся на много рядов аудиторией. Зал был переполнен и шумен, но видеть я никого не мог – всё кругом тонуло в какой-то дымке. Некоторое время я просто стоял и собирался с мыслями, думая о том, что от меня ожидается в данных обстоятельствах. Вдруг глубокий и мелодичный голос из тумана задал мне самый неожиданный вопрос:

– Читали ли вы «Преступление и наказание» Достоевского?

– Читал, – удивленно ответил я.

По залу пробежал одобрительный, как мне показалось, гул.

– А «Анну Каренину»?

– Достоевского?

– Ха-ха, я попросил бы вас временно воздержаться от плоских шуток, а то скоро вам станет не до смеха. Не время юморить на пороге вечности (замечу, что мелодичности в голосе заметно поубавилось, зато отчетливо проявилась суровая властность). Итак, читали ли вы «Анну Каренину» Толстого?

– Читал и «Анну Каренину» – и именно Толстого.

– И помните эпизод с художником, с которым Анна и Вронский встретились в Италии?

– К чему эти вопросы?

– К чему задаются все эти вопросы, вам станет ясно, когда мы получим на них исчерпывающие ответы. И я во второй и последний раз попросил бы вас отнестись ко всему происходящему всерьез, иначе дальнейшее для вас превратится в молчание. Вы этого хотите?

Я этого определенно не хотел, соответственно и ответствовал:

– Нет.

– Хорошо. Надеюсь, Мне не надо спрашивать, какие ассоциации пробудила у вас фраза «Дальнейшее для вас превратится в молчание»?

– Не надо.

– И все-таки я спрошу: какие?

Здесь мне очень захотелось пошутить и ответить в духе: «И всё же спрашивать не надо», но урок пошел впрок, и я ответил:

– «Дальнейшее – молчание» – это фраза Гамлета из «Гамлета»… Шекспира. Фраза дана в переводе Пастернака, в оригинале она звучит: «The rest is silence».

Одобрительный гул в зале.

– Я рад, что вы читали «Гамлета» (и даже как минимум заглядывали в оригинал), хотя если бы вы его не читали, то и никакого разговора между нами быть бы и в принципе не могло. А читали ли вы «Кориолана»?

– «Кориолана», признаюсь, не читал.

– Не читали… Но вернемся к «Анне Карениной». Итак, спрашиваю еще раз: помните ли вы эпизод с художником, Анной и Вронским?

– Помню и, кажется, неплохо.

Снова одобрительный гул. Голос продолжал вещать:

– Перескажите вкратце, заодно и проверим, насколько неплохо вы его помните.

Я приступил к пересказу:

– Анна и Вронский уехали за границу, так как их положение в России было сомнительным (Анна так и не развелась с мужем, но это отдельная история). За границей Вронский, от нечего делать, занялся живописью и принялся за портрет Анны, а потом им встретился известный художник, которого они также попросили написать портрет Анны. Художник согласился, но дружеские отношения с заказчиками у него так и не завязались. Более того, и Вронский и его знакомые полагали, что живопись Вронского мало чем уступит живописи признанного художника, у художника же любительские потуги балующегося живописью путешествующего аристократа вызывали лишь досаду. Вронскому же казалось, что тот ему просто завидует – ведь он запросто справляется с тем, на что художник потратил всю свою жизнь. В итоге портрет Анны был написан и вручен, расстались довольно холодно. Художник остался наедине с искусством, Вронский – наедине с Анной. Вообще же, Вронский довольно скоро охладел к живописи, осознав все трудности, с которыми ему придется столкнуться. Если вкратце, то – всё, могу припомнить и подробности.

– Не стоит (голос снова стал мелодично-доброжелательным). Мы видим, что вы действительно читали «Анну Каренину». Кстати, а не припомните ли вы фамилию этого художника?

– Фамилия… Вот, вылетела из головы. Ива́нов? Нет, Ива́нов – это настоящий художник, написавший «Явление Христа народу», а этот художник тоже писал Христа, потому у меня и возникла ассоциация… Как же его фамилия? Чартков? Нет, это художник из «Портрета». Точно помню, что заканчивается на -ов. Простая какая-то фамилия, а попробуй вспомни, прямо Овсов какой-то… Нет, не вспомню.

– Его фамилия – Михайлов, но по ходу воспоминаний вы продемонстрировали эрудицию, которая вполне компенсирует незнание этой фамилии. К тому же суть важнее буквы, знание же фамилий не равноценно знанию текста. И всё же ключевые фамилии в ключевых текстах знать полагается – это играет определенную роль при распределении посмертного эстетического блаженства; пусть незначительную, но играет.

– Буду знать – ответил я, начиная понимать, что здесь не более не менее как определяется моя будущность на ближайшие лет этак миллиард. Голос же продолжил свой эстетический опрос-допрос:

– Конечно же вы читали «Историю Тома Джонса, найденыша»?

– Да уж конечно, – ответил я, хотя читал эту книгу довольно давно и только один раз и не сказать, чтобы хорошо помнил подробности, так что я весьма опасался, что и здесь меня попросят припомнить какую-нибудь сцену, но этого, слава небу, не произошло.

– А читали ли вы «Джен Эйр»?

– Читал, – здесь я был значительно увереннее в своих воспоминательных силах, но уточнений опять, и на этот раз – увы, не последовало.

– А «Моби Дик» Мелвилла?

– Читал, но не до конца.

– Не до конца…. – теперь в мелодичном голосе послышалась явственная насмешка. – Но хоть до половины дочитали?

– Чуть-чуть не дошел.

– Хм… Ну ладно.

Опрос в этом духе продолжался еще некоторое время, и я демонстрировал поочередно то свою начитанность, то (значительно реже) свое невежество. Наконец, после того, как я вполне внятно припомнил один яркий эпизод из пьесы «Мещанин во дворянстве» (а именно тот, где спорили учителя музыки, танцев, фехтования и философии), голос произнес:

– Мне кажется, дорогие друзья (голос теперь явно обращался не ко мне, но ко всем тем, кто таился от меня под туманной завесой), что этот человек заслуживает хорошей участи; я вижу в нем внимательного читателя, хотя и упустившего кое-что в своем самообразовании… но я думаю, что мы поможем ему восполнить его культурные пробелы, ведь перед ним теперь открывается целая вечность времени для чтения. Из трех кругов посмертного эстетического блаженства созерцания я рекомендую отправить его в круг второй – с надеждой когда-нибудь добраться и до третьего, где он присоединится к духам таких великих читателей, как такой-то и такой-то. Круги с четвертого по седьмой, увы, недоступны для тех, кто не является творцом, но только созерцателем творений. Круг же второй как раз предназначен для внимательных читателей, имеющих в своем читательском опыте некоторые довольно серьезные пробелы. У кого-нибудь есть возражения?

Возражений не было. Я уже полагал свою будущность обеспеченной и предвкушал неведомое мне при жизни блаженство, но тут зазвучал, а точнее задребезжал новый и крайне неприятный голос, я бы назвал его глумливо-насмешливым.

– С Вашего позволения, я тоже хочу задать один вопрос… Мои осведомители донесли до меня факт, которому я, конечно, отказываюсь верить, но пусть подсудимый сам скажет за себя…

– Так в чем твой вопрос, о вечно сомневающийся и всё толкующий в дурную сторону?

– Вопрос мой таков (теперь этот неприятный голос обращался ко мне): читали ли вы Чейза?

– Читал, – ответил я.

По залу снова пронесся гул голосов, но на этот раз я не услышал в нем и тени одобрения. Неприятный голос продолжил:

– Уточню для порядка: речь идет о Джеймсе Хедли Чейзе, авторе низкопробных детективных романов, годных лишь на то, чтобы убивать в человеке всякую мысль, если она вдруг случайно завелась в его голове. Его вы читали?

– Да, именно этого Чейза я читал. Для разгрузки мозга, так сказать.

– Было бы что разгружать… Читали ли вы Чейза только в юношестве или и в зрелом возрасте тоже?

– В зрелом возрасте тоже.

– Как много романов Чейза вы прочли?

– Да думаю с десяток.

– Больше вопросов не имею, – торжествующая глумливость в голосе в этот момент явно перевесила насмешливость.

Все голоса вдруг утихли, после чего зазвучал первый, ранее доброжелательный ко мне голос. Он сохранил свою мелодичность, но теперь в нем снова доминировала властность, разбавленная нотками сожаления.

– Увы, но Чейз входит в число авторов, совершенно неприемлемых с эстетической точки зрения и, запятнав себя чтением сего автора, вы надолго лишили себя надежды увидеть свет. Каждый прочитанный вами роман Чейза потребует искупления: по одному году ада за каждую прочитанную страницу. Надеюсь, вы хотя бы не читали книг, которые исключают даже и возможность искупления. Но к этому мы вернемся позже… Пока же вы отправляетесь в не самое приятное из путешествий и пусть утешением для вас послужит то, что в свое время его совершил и Данте.

И вот уже более ста лет я в аду – искупаю свою «вину». Сто лет, а я еще не искупил даже и чтения одного романа (в нем было 123 страницы) – одного только Чейза! Но чего я только не читал в своей жизни! Я уж не говорю – чего я только не смотрел! – о кино речь еще не заходила, но вдруг зайдет? – если придется давать отчет за каждую прочитанную страницу и каждый просмотренный кадр чепухи, то гореть мне еще и гореть. Нет, уж лучше бы я выбрал этический суд!

Приложение. Структура эстетического загробья

Эстетическое блаженство

Круг первый

Для читателей, в чьем чтении преобладает хорошая (качественная) литература.

Круг второй

Для продвинутых читателей, имеющих, тем не менее, некоторые серьезные пробелы в знании классических текстов и вообще в тенденции воспринимающих классику как чтение по принуждению. Сюда же на контрасте попадают читатели-классицисты – те, кто отдает предпочтение классике в ущерб всякой «живой» литературе. Даже «живой классик» для таких читателей еще не совсем классик. «Пока писатель не умер, нельзя наверняка сказать – стоит ли его читать» – таков девиз читателей—классицистов.

Круг третий

Идеальные читатели. Хорошо знакомы с классическим наследием, но и отчасти неразборчивы в своем чтении (готовы взяться за чтение почти любой книги), так как находятся в постоянном поиске хорошей книги. Относительная неразборчивость в чтении компенсируется у них абсолютно развитым вкусом, что не мешает им браковать некоторых великих авторов, ведь «абсолютное» человека никогда не бывает вполне абсолютно.

Круг четвертыйЛитературные критики.Круг пятый

Писатели, написавшие хотя бы одну стоящую книгу, сильно и по делу прозвучавшую в современности.

Круг шестой

Писатели, чье слово переживает их.

Круг седьмой

Писатели, живущие в вечности.

Основной принцип посмертного блаженства: ежедневное переживание лучших прижизненных эмоций. В отношении читателей это означает, что они каждый день как бы заново (как в первый раз) перечитывают свои любимые книги. Ведь как бывает жаль, что и любимейшая из книг несколько тускнеет от чрезвычайной зачитанности! Теперь этот недостаток исправлен и вы можете вечно наслаждаться любимыми страницами. Писатели, помимо того, что заново переживают творческий процесс, причем в его наиболее плодотворной фазе (то есть когда у них всё получается), пользуются еще и следующим преимуществом: они испытывают блаженство всякий раз, когда кто-то внимательно (и по своей воле) читает их книги. Вечность блаженства, таким образом, совпадает с вечностью востребованности. Особый рай для литературных критиков: они как бы физически поселяются в пространстве любимых ими книг – эффект погружения в выдуманную писателем реальность становится для них осязаемо реальным. Нечто подобное переживают и идеальные читатели. Вообще, стоит сказать, что критики, как и читатели с писателями, пребывают в трех различных кругах рая (согласно заслугам) – лучшие из критиков делят пятый круг блаженства с хорошими писателями; критики не столь блистательные делят третий круг с идеальными читателями.

Эстетические мучения

Круг первый

Тот, кто отдавал предпочтение литературе, не обладающей серьезными достоинствами над более достойной.

Круг второй

Тот, кто читал в основном низкопробную литературу (авторов из пятого и шестого кругов эстетического ада).

Круг третий

Тот, кто вообще не читает книг либо читает их только по обязанности (например, преподаватели-учителя или ученики-студенты). Сюда же попадают читатели авторов из седьмого круга ада.

Круг четвертый

Литературные критики, не понимающие или не любящие литературы (например, профессор Серебряков из пьесы… Чехова – во всяком случае, по мнению дяди Вани).

Круг пятый

Авторы читабельной макулатуры – те, кто, вообще говоря, формирует весь этот бесконечный литературный поток, в котором немудрено утонуть посетителю любого книжного магазина.

Круг шестой

Авторы популярной макулатуры. Популярность в данном случае не обязательно равносильна приставке поп-, но означает лишь читательскую востребованность при отсутствии реальной эстетической значимости.

Круг седьмой

Авторы плохих книг, обладающих некоторыми, а изредка и серьезными литературными достоинствами. Маркиз де Сад, вероятно, будет вечным символом подобного рода авторов. «Плохо» в данном случае не равно «некачественно», скорее это зло-качественная литература. А всё тот же де Сад доказывает, что и такая литература, хотя и в виде исключения, но может претендовать на место в вечности.

Основной принцип посмертных мучений: Прозрение. Например, тот, кто читал плохую литературу, теперь ясно видит, что она плоха, но тем не менее вынужден ежедневно читать ее. Мука мученическая и скука скучнейшая! Также и графоман теперь видит, какую ужасную чушь он пишет, но всё равно вынужден ее писать. Вдобавок к тому графоманы ежедневно выслушивают убийственные комментарии к своим писаниям – причем они знают, что эти комментарии верны. При этом наказываются только успешные (печатающиеся) при жизни графоманы – те же, кто так и не стал известен ни одной живой душе, прощаются – они и так уже достаточно настрадались при жизни, так что теперь они несут наказание или получают награду лишь за свои читательские достижения. Литературные критики, не любящие или не понимающие рецензируемой ими литературы, оказываются посреди мешанины неоформленных образов, в которой невозможно себе хоть что-либо уяснить. Ну а тот, кто вообще не читал книг при жизни, теперь получает такую возможность – но, в наказание за прижизненное небрежение, посмертно он может прочитать лишь первую главу из любой книги. Ему отчаянно хочется узнать, что же будет дальше, но каждый день он вынужден перечитывать всё ту же первую главу – поистине танталовы муки!

Куб с Дворцовой

Случилось так, что одним зимним утром жители города Санкт-Петербург узрели на Дворцовой площади странный предмет серебристого цвета, который нахально расположился прямо рядом с Александрийским столпом. Более всего этот предмет был похож на глыбу льда, но только идеальной геометрической (прямоугольный параллелепипед) формы. Высота параллелепипеда была метра полтора, одна из сторон была длиною в три метра, другая – четыре с половиной. Все видевшие этот странный предмет недоумевали и задавались вопросом: что он тут делает и в чем его предназначение? Однако главные недоумения были еще впереди, ведь вскоре выяснилось, что властям города о появлении на площади данного предмета известно ничуть не более, чем обычным жителям. Думали, что, может, директор Эрмитажа прояснит ситуацию (возможно, это скульптура некоего современного художника), но и он оказался в полном неведении относительно всего происходящего. Дальше – хуже. Оказалось, что нет никакой физической возможности каким-то образом сдвинуть этот серебристый параллелепипед с места. Он просто словно бы вмерз в площадь. Также не было никакой химической возможности взять пробу материала, из которого он был сделан. Металл не металл, лёд не лёд – черт знает что такое!

В общем, прямо на наших глазах происходило нечто хотя и в высшей степени странное, но и очень заманчивое – сенсационное, одним словом. Ученые недоумевали, публика глазела, место оцепила полиция, и все ждали, что же будет дальше. Сам предмет при этом окрестили «Куб с Дворцовой», хотя и был он параллелепипедом, а не кубом, но что такое куб помнят все, а что такое параллелепипед – только те, кто еще учится в школе (к тому же «параллелепипед» – слишком громоздкое слово, чтобы превратить его в прозвище).

Прошло некоторое время и было замечено, что если положить на «Куб с Дворцовой» какой-нибудь предмет, то кое-что происходит. По серебристой поверхности Куба словно бы начинали переливаться едва видные глазу волны, а сам Куб начинал издавать звуки, напоминающие сканирование – как будто бы он как-то воспринимал, или обрабатывал, или еще можно сказать «считывал» предмет. «Сканирование» это продолжалось ровно минуту, по истечении которой рядом со «сканируемым» предметом образовывалась белая область наподобие экрана, а в этой области появлялись черные цифры. Первым предметом, положенным на «куб-сканер», стала обычная деревянная доска. Отсканировав ее, Куб выдал число 0.0. Что это должно было означать – совершенно непонятно. Потом на Куб положили какую-то книгу и получили число 37.3. Опять непонятно.

Дальнейший месяц прошел под знаком эксперимента: «Положим что-нибудь на эту странную штуковину и посмотрим, что будет». Что только на Куб не клали! Камни, книги, картины, предметы мебели и одежды, статуэтки, драгоценные металлы, научные приборы и бытовую технику, а один раз, кажется, даже положили канализационный люк – уж зачем, хоть убейте, не знаю. «Странная штуковина» добросовестно «сканировала» всё ему предложенное и выдавала какое-нибудь число, причем, как вскоре было замечено: от ноля до ста. Итак, вроде бы кое-что прояснилось, хотя значение этого числового разброса тоже было непонятно. Естественно, нашелся и один шалопай, ко всеобщему ужасу забравшийся на Куб и добросовестно им «просканированный», впрочем, с нулевым результатом, – но не в том смысле, что Куб показал ноль, а в том, что не показал никакого числа. Вообще, со временем выяснилось, что куб-сканер отказывается «сканировать» живые существа, а реагирует только на неодушевленные предметы. Еще одна непонятка в массиве всеобщего непонимания происходящего.

Прорыв произошел, когда один человек (его имени так и не удалось установить, ввиду того, что претендентов на сделанное открытие примерно миллиард) высказал предположение, что «Куб с Дворцовой» определяет точную художественную ценность положенной на него вещи – по шкале от ноля до ста. У доски не было никакой художественной ценности, поэтому ноль остался нолем. Положенная затем книга какой-то ценностью уже обладала – и не просто какой-то, а ценностью в 37.3 балла по сто-балльной шкале. Предложенную гипотезу стали проверять и оказалось, что она до странности похожа на правду. Так, например, положив на Куб книгу с несколькими пьесами Шекспира получили не одно, но несколько чисел (причем сколько было пьес, столько получилось и чисел), и все эти числа, кроме одного (к сожалению, запамятовал, какой именно пьесе соответствовала относительно низкая оценка), были чрезвычайно высоки. Также и разные издания одной и той же книги получали одинаковые «оценки» – из чего ясно следовало, что оценивается именно содержание, а не, скажем, обложка книги. Далее, «просканировав» ряд картин из находящегося рядом Эрмитажа, получили высокие оценки: от 50 до 95, а взяв для сравнения несколько уличных картинок с Невского проспекта – получили числовой разброс от 1 до 10.

Правда, тут произошел казус, мгновенно выявивший огромную потенциальную силу сделанного относительно природы таинственного куба-сканера открытия. Один никому не известный художник подкинул на Куб свою никому не нужную картинку, а тот возьми, да и выдай: 77.3. Сначала было посчитали, что этот случай и доказывает, что выдаваемые Кубом числа не выражают точно измеренную художественную ценность, а означают что-то совсем другое, но затем как-то так оказалось, что все вдруг начали восхищаться до сих пор незамечаемой картиной, а уже вскоре ее не считали иначе как шедевром. Естественно, возник вопрос: а не под воздействием ли авторитета «Куба с Дворцовой» все вдруг увидели до сих пор утаенную от глаз Красоту, и есть ли она в действительности? Но легенда уже родилась и ничто не могло переубедить «верующих». Тысячи непризнанных художников ломанулись к кубу-сканеру в надежде на объективное художественное признание…

Далее рассказчик превращается в Джанни Родари, а сие повествование, соответственно, превращается в сказку с тремя концами.

Конец первый (утопический)

Прошли годы и волшебное свойство «Куба с Дворцовой» уже ни у кого не вызывало сомнений – он несомненно показывал точную художественную ценность положенной на него вещи. Это волшебное свойство полностью изменило художественную жизнь на планете Земля. Всякий художник, будь то автор картины, книги, фильма или музыкальной мелодии, имел право на то, чтобы один раз в год вынести свое творение на суд Куба-сканера. Так полностью исчезли как проблема признания, так и проблема сравнения. Никто более не мог принимать художественно-плохое за хорошее и художественно-хорошее за плохое; никто более не мог с пеной у рта доказывать, что его творение лучше или хуже другого. Как указывал Куб – так и было. Кое кому сложившаяся ситуация казалась скучной (скучно наверняка знать, что некое произведение искусства хорошо или плохо – и насколько именно хорошо или плохо), но определенно не самим художникам. Момент, когда готовое произведение выносилось на «суд» Куба стал даже еще более волнительным, чем ранее был момент выноса произведения на суд зрителя. Это был поистине страшный суд. Ведь если ранее зритель не принимал нечто сделанное художником, тот всегда мог утешиться тем, что зритель просто его не понял, но объективность Куба совершенно исключала такую возможность. Правда, разумеется, всё равно «непризнанные Кубом» художники говорили, что «Куб врет», но их работы подсказывали обратное. Некоторые художники попросту боялись выслушать вердикт и отказывались выносить свои творения на «страшный суд», но вскоре они были обязываемы сделать это по закону. Отныне ни одно произведение искусства, не прошедшее «проверку Кубом», не считалось произведением искусства. Многие называли такую ситуацию «тиранией Куба», но вот незадача – общий уровень творчества несомненно резко вырос, что отмечалось всеми мало-мальски не слепыми в художественном отношении людьми. Оно и неудивительно – хочешь-не хочешь, но художник отныне обязан был стремиться не просто к Высокому, но – к Высочайшему! Высшая из возможных поставленных планок (100.0 как недостижимый, но притягивающий идеал стремления) порождала и самые высокие из возможных художественные результаты.