Ничего, кроме нас

– Сам небось голубой, – поддержал ее Эймс.

Так совпало, что чуть позже появилась полицейская машина – пляж был частью территории, которую патрулировали копы Олд-Гринвича. Зайдя по щиколотку в воду, я увидела, как одних из местных полицейских – рослый итальянец по фамилии Проккачино – выходит из патрульного автомобиля. Возвращаясь, я услышала, как коп говорит Шону:

– Если бы мы каждого задерживали за обзывания…

– Это были не обзывания, – возразил Шон, – а гнусные издевательства.

– Та паскуда сама нас обозвала, – сказал Эймс.

– Это ты лживая злобная паскуда, – бросила ей Карли. – Я тебе слова не сказала.

– Она говорит правду. – Шон повернулся к копу. – Я был тут. И все слышал – она им ничего такого не говорила.

– Она еще в школе нас оскорбляла, – нашлась Деб.

– Девчачьи выдумки я за милю чую, – хмыкнул Шон. – А между нами всего-то пара футов.

– По-моему, тут чисто школьные разборки, – усмехнулся Проккачино. – А это не наше дело.

– Если не считать того, что эта банда хулиганов пыталась помешать двум милым девушкам пройти на мой пляж. – Шон был непреклонен.

– Ну, положим, это не твой пляж, – заметил Проккачино.

– Я дежурный охранник. Это мой пляж. И я их не пущу сюда.

Проккачино, кажется, растерялся:

– Шон правду говорит? – спросил он.

– Они назвали меня жирной лесбой, – с вызовом заявила Карли.

– Неправда, – возмутилась Деб Шеффер.

Проккачино повернулся к Шону:

– Ну, это их слово против ее. Пропусти-ка ты их всех на пляж.

Вперед выступил Эймс:

– Учтите, если нас отсюда прогонят, мой папа обо всем узнает. И вы снова вернетесь в свой ниггерский район в Стэмфорде. Это понятно?

Проккачино его понял. Отец Эймса Суита, Гордон, был авторитетным юристом на Уолл-стрит и к тому же членом городского совета. Он, по словам Арнольда, имел обыкновение без зазрения совести использовать свое служебное положение, тем более что еще и водил давнюю дружбу с губернатором-республиканцем Коннектикута. Да и мэр Олд-Гринвича был у Гордона прикормлен. А это означало, что, если его малыш Эймс пожалуется на злого дядю полицейского, последуют кары. Шон тоже понимал, какими могут быть последствия, ведь так же, как и Проккачино, он рос неподалеку, в бедном квартале по ту сторону трассы № 1, типичном бензиновом переулке[17] с тесными двухэтажными домишками, выходящим прямо на шумную магистраль. Обитал там рабочий люд, обслуживающий весь Олд-Гринвич и тихо ненавидевший тех, кто вроде нас поселился восточнее, за Байрем-парком, большим зеленым массивом, в который ходила курить дурь половина олд-гринвичской старшей школы и где приторговывали травой и ЛСД дилеры из стэмфордского гетто.

Все в школе знали, что Эймс Суит в доле с парнями из Стэмфорда и работает на них, сбывая наркоту своим же одноклассникам. Не сомневаюсь, что и полицейский Проккачино знал об этом не хуже нас. Знал, но был связан по рукам и ногам Гордоном и Салли Суитами, проживавшими на набережной на Мак-Кинли-драйв, одном из тех шикарных прибрежных районов, что красноречиво говорили о богатстве и статусе его обитателей.

Хотя «белый» Олд-Гринвич был глубоко консервативным местом, тем не менее дети здесь были подвержены всем тем же порокам, что и в больших городах, и даже, пожалуй, в большей степени, чем на Манхэттене, хотя бы потому, что ребятам моего возраста там всегда находилось чем заняться. В Нью-Йорке юный отморозок вроде Суита в конце концов мог и перестать искать неприятностей с законом – после того, как копы припугнули бы его до смерти, угрожая бросить на ночь в обезьянник (до появления подмоги в виде папочки с адвокатами). Здесь же, в пригороде, сопляк Эймс Суит – и та позорная сила, что стояла за ним, – мог позволить себе угрожать полицейскому, американцу итальянского происхождения из рабочей среды.

Проккачино побелел. Он разозлился, но и испугался. Я ясно видела, что он колеблется, пытаясь решить, как реагировать на столь неожиданно оказанное на него давление.

– Я могу показать вам пункт в «Руководстве для спасателей по штату Коннектикут», – сказал Шон, – который гласит: «Дежурный спасатель имеет законное право отказать любому лицу в посещении пляжа, который он контролирует, если указанные лица, по его мнению, представляют угрозу безопасности или порядку на вверенном ему пляже». У меня там на стенде есть инструкция. Это закон, и я обеспечиваю его соблюдение.

Судя по виду Проккачино, он предпочел бы сейчас оказаться где угодно, лишь бы не здесь. Он повернулся к Эймсу:

– Извини, Эймс…

– Меня зовут мистер Суит…

– Прошу прощения, мистер Суит. Но закон есть закон, и здесь Шон принимает решения. Если он считает, что вы с друзьями должны покинуть пляж, я здесь бессилен.

– Ровно через неделю, – фыркнул Эймс, – вас здесь уже не будет, офицер. Да и дежурить будет другой спасатель.

Деб Шеффер сверлила взглядом меня и Карли. Она уже раскрыла рот, чтобы что-то сказать, но тут Эймс положил руку ей на запястье, помешав отпустить оскорбительное замечание, – сообразил, что полицейский может услышать и использовать против нее и всей их шайки. Потом подал знак своим, что надо заканчивать и уходить. Но когда ребята уже отошли на большое расстояние, Эймс обернулся резко, как пружина. С угрожающей, издевательской улыбкой он ткнул указательным пальцем прямо в Карли, будто прицеливаясь. Отворачиваясь, он еще успел показать нам похабный жест, прежде чем схватил за задницу Деб Шеффер. Когда они укатили на горчично-желтом «мустанге», подаренном Эймсу отцом в прошлом году, когда парня выбрали капитаном команды по лакроссу, Проккачино посмотрел на Шона:

– Ты хоть понимаешь, что сейчас натворил, сынок? – с печалью в голосе спросил он.

– Он хулиган и обидчик, – резко ответил Шон. – А я не переношу таких мерзавцев.

– У тебя дома нет пары ребятишек, которых нужно кормить, – бросил Проккачино. – Что касается вас, юные леди, то ваши родители об этом еще услышат.

Проккачино оказался абсолютно прав. В семь вечера у нас затрезвонил телефон. Я попыталась схватить трубку первой, думая, что это очередной анонимный звонок. Но мама меня опередила, и ей прямо в ухо раздался пронзительный крик Салли Суит, которая обвиняла меня в попытке втянуть ее обожаемого Эймса в проблемы с полицией, действуя сообща с этой «ужасной девчонкой Карли Коэн – явно ненормальной». К счастью, вернувшись домой, я успела обо всем рассказать маме. Когда позвонила Салли Суит, мама жестом предложила мне подняться наверх, чтобы снять трубку красного, как помидор, телефона в ее спальне и подслушивать. При всех своих закидонах мама, когда требовалось, умела дать отпор, особенно если чувствовала, что к ее детям относятся несправедливо. Вот и в тот вечер она на полную мощность включила режим «пленных не брать».

– Не понимаю, Салли, что вы хотите сказать, когда называете Карли Коэн ненормальной? – ехидно спросила мама.

– Она же явно ненавидит мужчин.

– И что заставило вас прийти к такому выводу?

– Ой, да полно вам! Вы же знаете, что она не интересуется мальчиками.

– И это, по-вашему, дает вашему мальчику право травить ее и мою дочь самым омерзительным образом?

– Омерзительным? Омерзительным?! Какое вы имеете право говорить такие вещи?

– А такое, что у вашего сына в школе и в городе репутация фантастического говнюка.

На том конце провода Салли Суит изобразила максимально драматический вдох, какой только смогла:

– Да как вы смеете…

– А как вы смеете позволять своему маленькому бандиту запугивать наших детей? И как только что посмели отпустить такое замечание о чудесной Карли Коэн?

– Неудивительно, что вы так к ней относитесь.

– Вы имеете в виду, потому что мы тоже евреи?

– Этого я не говорила.

– Конечно нет. Дайте угадаю вашу следующую реплику, Салли: «Я только выполняла приказы».

Щелчок. Связь оборвалась.

Думаю, именно в такие моменты я гордилась своей матерью, потому что слышала голос стойкой и непримиримой жительницы Нью-Йорка, готовой среди окружающей нас провинциальной косности до конца отстаивать свои позиции, защищая элементарную порядочность и выступая за разнообразие, этническое и культурное.

Я позвонила Карли, чтобы узнать, как она. Ответила мне миссис Коэн. Объяснив, что через несколько минут у нее пациент и на разговор нет времени, она сообщила, что Карли зашла домой ненадолго, а потом отправилась в школьный дискуссионный клуб. Я не успела спросить, знает ли мать Карли о происшествии на пляже, она извинилась, что должна бежать, но предложила зайти к ним завтра после школы. Как только она дала отбой, я позвонила Арнольду и во всех подробностях поведала о нашей стычке с Эймсом и его дружками-антисемитами.

– Мы должны обязательно доложить об этом завтра в школе, – сказал Арнольд, имея в виду, что я должна пойти вместе с Карли к директору. – Хочешь, я могу пойти с вами и дать правовую оценку произошедшему, если мистер О’Нил начнет утверждать, что мы чуть ли не создали Еврейский национальный фронт, угрожающий белому населению Коннектикута.

– Ладно, утром я поговорю с Карли перед уроками. Но я почти уверена, она захочет, чтобы ты пошел с нами и сыграл плохого копа.

– Этому пора положить конец.

– Мы оба знаем, что конца этому не будет, потому что это Олд-Гринвич.

Наутро мама постучала в мою дверь и тут же, распахнув ее, влетела в комнату.

– Сколько раз я просила тебя стучать? – крикнула я.

– Заткнись, – крикнула она в ответ. – Случилась беда. Карли вчера не пришла домой.

Глава третья

Это был настоящий шок. Что уж говорить о чувстве вины?! Карли пропала! Ушла из дома и не появлялась со вчерашнего вечера. Почему только я сразу не сказала миссис Коэн: «Это невозможно, не может быть, чтобы Карли отправилась в клуб после того, что случилось на пляже»? Почему не приложила столь малого усилия ради своей подруги, ведь могла же? Хотя было еще рано, только без четверти восемь, мама успела провести целое расследование и знала все детали. Оказывается, после инцидента на пляже Карли вернулась домой и пошла к себе в комнату. Ее мать разговаривала по телефону с пациенткой, а потом спешно уехала в город, где должна была встретиться с мужем: их ждали ужин и театр. Домой они вернулись около одиннадцати, Карли в ее комнате не оказалось. Ее вообще не было дома. Тогда ее отец сел за руль и поехал искать дочь. Найти ее он не смог. Миссис Коэн в это время обрывала телефон, пытаясь поговорить с родителями ребят из дискуссионного клуба, а потом она с мужем обратились в полицию. Звонили Коэны и моей маме около одиннадцати. Она подтвердила, что я весь вечер провела дома, а Карли к нам не заходила.

– Ее действительно не было дома всю ночь?

– Сегодня в шесть утра полиция нашла брошенный велосипед Карли в Байрем-парке. Она не была в дискуссионном клубе.

– Она вернется, – дрожащим от страха голосом сказала я.

– Откуда у тебя такая уверенность? – спросила мама. – Ты знаешь, куда она могла сбежать?

– Понятия не имею, – ответила я, понимая, что если проболтаюсь и скажу правду, то доверие, оказанное мне Карли, будет подорвано навсегда, но также осознавая, что, чем дольше подруга не появится, тем труднее будет мне сохранять тайну.

– Лучше не ври, – предупредила мама.

Через две минуты подъехал Арнольд на велосипеде, избавив меня от допроса с пристрастием.

– Миссис Коэн звонила твоим родителям насчет Карли? – спросила мама.

– Конечно, – кивнул Арнольд. – Моя мама сейчас у Карли дома.

– Тогда я тоже еду. – Мама вскочила.

– Я уверен, что миссис Коэн это оценит, – сказал Арнольд со свойственной ему серьезностью, которая отлично маскировала любую иронию, намеренную или нет.

Как только мы вышли из дома, Арнольд одной рукой приобнял меня за талию.

– Если есть что-то, что мне, по-твоему, следовало бы знать… – начал он.

Я разревелась, уткнувшись лицом в его плечо:

– Если я тебе скажу… – выдавила я наконец.

– Адвокатская тайна, – усмехнулся парень. – До тех пор, пока это не противоречит процессуальным нормам закона.

– Я не твой клиент, Арнольд, – прошипела я.

Он улыбнулся мне своей характерной улыбкой судьи-всезнайки, потом нагнулся и поцеловал меня в голову:

– Ты поняла, о чем я говорю. Лучше, если я все буду знать.

С этим трудно было не согласиться. Оседлав свой велосипед, я махнула Арнольду рукой, предлагая догонять. Мы доехали до кофейни на Мэйн-стрит, которая рано открывалась и где в самом дальнем углу имелся укромный диванчик, на котором можно было поговорить, не опасаясь быть услышанными. Заказав две чашки кофе и два пончика без начинки, Арнольд дождался, пока официантка отойдет, и знаком дал понять, что теперь я могу все ему поведать. Что я и сделала. Сообщила ему все то, что мне под большим секретом рассказала Карли. Я выкладывала в подробностях абсолютно все, что знала, а Арнольд внимательно слушал, ни разу не сделав большие глаза. Когда я закончила, он с минуту, не меньше, изучал буроватую пенку на своем кофе, обдумывая мои слова и свои соображения.

– Элис, тебе надо рассказать об этом миссис Коэн, но только если Карли так и не вернется сегодня к шести часам вечера. Если она явится раньше, ты избавишь ее и кое-кого еще от возможных страданий. Интуиция мне подсказывает, что она сбежала туда… и, вероятно, там ее уговорят вернуться к родителям. Во всяком случае, логично предположить, что Карли отправилась именно туда.

– Если все-таки придется выложить все это Коэнам, ты со мной пойдешь?

– Само собой.

– Я чувствую себя ужасно оттого, что сразу не рассказала обо всем миссис Коэн. Она всегда так хорошо ко мне относилась.

– Она такая мать, какую тебе всегда хотелось иметь?

– Я бы не стала так говорить…

– А я вот стал. Конечно, я буду с тобой рядом, если все же придется обо всем рассказать маме Карли. А пока пойдем в школу и постараемся сделать так, чтобы у этих засранцев были неприятности.

Мы сели на свои велики и покатили. Уже издали, на подъезде к олд-гринвичской старшей школе, мы увидели, что нас встречает целая комиссия: директор школы мистер О’Нил, его заместительница мисс Кливленд (высокая и худая, она всегда казалась мне осовремененной версией Эмили Дикинсон, только без стихов), незнакомый мужчина в строгом костюме и полицейский Проккачино. До сих пор мистер О’Нил и его правая рука относились ко мне весьма пренебрежительно: «дитя цветов»[18] с антивоенными настроениями, глотающая книгу за книгой – «книжная моль», как однажды презрительно прошипела мне вслед Деб Шеффер. Сегодня они обращались со мной, словно с одной из дочерей Никсона, решившей нанести нашей школе официальный визит.

– Элис, поверь, я очень сожалею о случившемся, – сказал О’Нил.

– Мы уже слышали от офицера Проккачино, – добавила мисс Кливленд, – что ты заняла принципиальную позицию, выразив протест против оскорблений, которым подверглась бедняжка Карли.

– Есть какие-нибудь сведения об ее местонахождении? – спросил Арнольд мужчину в костюме.

– А ты кто, парень? – спросил тот.

– Он мой адвокат, – ответила я.

– Арнольду не обязательно в этом участвовать, – заявила мисс Кливленд.

– Я не буду говорить без Арнольда, – твердо сказала я.

– Между прочим, – вступил в разговор Арнольд, – я тоже подвергался издевательствам со стороны Суита, Шеффер, Фенстерштока и Бобби Куинн, ваших любимых спортсменов и их подпевал, которым вы позволяли оскорблять нас, пока это не привело к несчастью, за которое я возлагаю личную ответственность на вас и весь персонал школы.

– Это что-то из ряда вон выходящее, – пробормотал О’Нил.

– Не затыкайте парнишке рот, – сказал мужчина в костюме. Затем он полез в карман пиджака и извлек очень официального вида значок с именем: – Детектив Пол Стебингер, полиция Стэмфорда.

– Может быть, мы зайдем внутрь? – пригласила мисс Кливленд.

В кабинете директора детектив Стебингер попросил меня рассказать, что именно произошло на пляже. Я ввела его в курс дела, описав все в подробностях. Проккачино пристыженно опустил глаза, когда я упомянула, как Эймс Суит пригрозил, что нажалуется отцу, и сулил неприятности полицейскому, если тот не помешает Шону прогнать его дружков с пляжа.

– Парень правда так сказал? – обратился детектив к Проккачино. Когда полицейский кивнул, Стебингер только покачал головой, а потом повернулся к Арнольду:

– Ну, что ж, советник, раз уж ты, похоже, в курсе всего, что происходит в школе… Неужели здесь изо дня в день травят кого-нибудь из ребят?

Ответ Арнольда был четким и по делу. Он кратко обрисовал, как в школе закрывали глаза на то, что группка спортсменов и их болельщиц постоянно третировала всех, кто не соответствовал их вкусам, а в ответ на многочисленные жалобы руководители старшей олд-гринвичской школы упорно притворялись глухими.

О’Нил и Кливленд несколько раз пытались вмешаться в разговор, но детектив велел им помолчать. Слушая Арнольда, я невольно восхищалась им, его чувством справедливости и тем, что в своем рассказе он ничего не смягчал. Я-то всего-навсего пересказала то, что произошло на пляже и какими оскорблениями осыпали бедную Карли. Другое дело Арнольд – он смело бросил обвинение школьному руководству, разрушив существовавший заговор молчания. И было ясно, что от его разоблачений детектив Стебингер пребывает в тихом шоке. Я посмотрела на мисс Кливленд, когда Арнольд упомянул, что в конце прошлого семестра заходил к ней и жаловался на антисемитские выпады Фенстерштока. Замдиректора тогда отмахнулась, назвав все это обычными детскими шалостями. Сейчас в ее глазах я прочитала страх, вызванный осознанием того, что ее карьера внезапно может оказаться под угрозой. Меня же тревожило другое: Арнольд, нападая на руководство школы, рискует своим будущим – рекомендацией для колледжа. Впрочем, зная Арнольда, я была уверена: он наверняка заранее оценил риски и пришел к выводу, что ситуация сыграет ему скорее на руку. И не ошибся.

Когда Арнольд закончил, детектив Стебингер явно был под впечатлением.

– Обращусь к тебе лет через восемь, если мне потребуется юрист. Разумеется, я запишу все, что вы мне сообщили, и передам в Управление по делам образования. И боюсь, сэр, – детектив обратил свой стальной взгляд на О’Нила, – вам придется дать объяснения по многим вопросам. Как и вам, мисс Кливленд. – Женщина хотела что-то сказать, но Стебингер остановил ее: – А пока вызовите сюда Эймса Суита и Деб Шеффер. И прошу сделать это незаметно. Не поднимая шума.

– Их обвинят в исчезновении Карли? – спросил Арнольд.

– Это sub judice[19], молодой человек. Благодарю вас и мисс Бернс, вы очень помогли сегодня.

– Всегда к вашим услугам, – ответил Арнольд.

– Вы должны мне пообещать, что ни с кем не станете обсуждать всего этого… даже с вашими родителями, – сказал детектив. – А если дома к вам начнут приставать с расспросами, скажите, чтобы звонили мне.

Он дал нам обоим свои визитные карточки и жестом показал, что мы, как говорят в армии, свободны.

Выйдя из школы, мы пошли к своим велосипедам. Небо хмурилось. Садясь на велик, Арнольд заговорил:

– Не нравится мне все это.

– Теперь мне уж точно надо поговорить с миссис Коэн. Выложить ей все, что знаю… в чем Карли не смогла признаться.

– А вдруг она возьмет да и возвратится к вечеру домой? Ты будешь выглядеть как предательница. Ты хоть знаешь имя и адрес человека, у которого она могла искать прибежища?

– Только что это кто-то в городе. Карли на этот счет никогда не распространялась. Я знаю только самый минимум. Но и это все же ниточка для полиции и ее бедных родителей.

– Мы подъедем к дому миссис Коэн ровно в шесть ноль одну. Если твоя подруга к тому времени вернется, порадуемся и уйдем. Если она до тех пор не покажет носа, выложишь все как на духу, тем более что ты не так уж много и знаешь.

– А копы заинтересуются, почему я сразу не сказала, когда они спрашивали утром?

– Я выступлю в твою защиту. И уж поверь, не дам тебя в обиду. Утром они не задали тебе такого вопроса. Вот если бы спросили, а ты прибегла бы к обфускации, тогда другое дело.

Обфускация[20]. В разгар этих драматичных событий я вдруг подумала: мой первый мальчик, первый, с кем я переспала, бросается подобными терминами с удивительной легкостью, почти машинально. Может ли возбуждать словарный запас? Арнольд, конечно, не был атлетом – мускулистые амбалы вроде Эймса Суита никогда не казались мне привлекательными, зато меня реально волновали знания и ум. А в эту минуту секс – как способ увильнуть от реальности – был мне реально нужен.

Переплетя свои пальцы с его, я спросила:

– А у тебя же мама сегодня в городе?

Двадцать минут спустя мы занимались сексом на узенькой кровати Арнольда под плакатом с изображением Оливера Уэнделла Холмса[21]. О сексе: это была неизведанная территория для нас обоих. Арнольд не был бы Арнольдом, если бы не исследовал эту тему самым тщательным образом после первых наших неуклюжих попыток заняться любовью. Обнаружив у родителей экземпляр «Радости секса» – этой книжкой наряду с «Я в порядке – ты в порядке» в тот год зачитывались, кажется, все мамы и папы, – Арнольд узнал всё о разных позициях, о тайнах клитора и секрете оттягивания мужского оргазма. Я была, в общем-то, благодарна Арнольду за этот ускоренный курс интимных наук. Когда мы оба набрались опыта, между нами вспыхнула настоящая страсть. При своеобразном, я бы сказала, профессорском подходе Арнольда ко всему мы достигли неплохих успехов. Никаких ласковых словечек, никаких признаний в любви между нами не было. С одной стороны, как и Арнольд, я была в таких вещах осторожна и не желала произносить вслух того, что считала неправдой. А с другой стороны, нам было по семнадцать – два подростка, нескладные в глазах окружающих, несуразные в собственных глазах, оба довольно замкнутые и изолированные, причем не только в этом городке, куда нас привезли почти детьми, но и в своих собственных заботливых семьях. Конечно, родители Арнольда отличались очень прогрессивными взглядами и поддерживали сына в учебе, поощряя его амбиции. Однако при всем том они слыли сдержанными, холодными и отстраненными людьми, оба были с головой увлечены успешными профессиональными карьерами и редко выказывали Арнольду свою любовь. В то утро, после исчезновения Карли, мы лежали рядом на его узкой кровати, приходя в себя после секса, и Арнольд, все еще обнимая меня, сказал следующее:

– Надеюсь, родители Карли понимают, что сбежала она не от них. Я знаю, отец у нее довольно трудный человек, но, по крайней мере, они постоянно ей твердили, что любят ее.

– А тебе твои родители будто не твердят? Даже мои психованные мамочка с папочкой и то напоминают об этом время от времени.

Арнольд замолчал, избегая моего удивленного взгляда.

– У моих этого нет в лексиконе, – выдавил он наконец. – У меня такое чувство, что они со мной просто мирятся, и так будет до тех пор, пока я их не разочарую.

– Ну, а по-моему, это не так уж плохо.

– Это так уж плохо. – И Арнольд притянул меня к себе. А потом, сменив тему, заговорил о другом: – Надо нам и правда поискать Карли. Давай пройдем по ее обычным местам, хотя бы для очистки совести, чтобы знать, что мы сделали все, чтобы могли.

Мы доехали на велосипедах до придорожного кафе на трассе № 1, где, как я знала, Карли обычно уединялась, чтобы позаниматься или сделать запись в своем дневнике. Подруга не появлялась там два дня. Мы отправились дальше, в кегельбан, где она имела обыкновение выпускать пары, сшибая кегли. Я отвела Арнольда и в публичную библиотеку рядом с Байрем-парком, там у Карли был любимый стул в нише за секцией американской прозы – еще один из ее укромных уголков. И, конечно, мы заехали на место стычки – пляж Тоддс-Пойнт-бич. Ни один из нас всерьез не думал, что Карли прячется где-нибудь за песчаной дюной или катает шары с местными пожарными. Но, как заметил Арнольд, это давало нам иллюзию участия в поисках нашей подруги. Все это растянулось на несколько часов. К четырем мы оба вспомнили, что, безумно увлеченные поисками, до сих пор ничего не ели.

Тогда мы заехали в аптеку на Мэйн-стрит, где имелся буфет. Буфетчица, хмурая женщина с карандашом в волосах, скреплявшим пучок, ярко красила пухлые губы и непрерывно жевала резинку.

– А вы, ребятки, из олд-гринвичской старшей школы? – спросила она, приняв у нас заказ.

– Совершенно верно, – кивнул Арнольд.

– А почему ж не в школе? – удивилась женщина.

– Нас на сегодня освободили от уроков, – ответил Арнольд почти возмущенно, будто уж кого-кого, а его невозможно было заподозрить в том, что он прогуливает школу.

– Это из-за той девочки, которая пропала?

– Может быть, – уклончиво сказала я.

– Я слыхала, сегодня двоих учеников задержали по подозрению, что они что-то с ней сделали.