Иронические фантазии

«Ты понимаешь, ба, – пояснил внучек, уловив взгляд Мори, – пока бы я родителям написал, пока бы они мне прислали…. Да и то не факт. Ты же знаешь, они вечно в долгах сидят. А вещь бы ушла… Накопишь ещё. Сама же говорила, вам пенсию прибавили. И вообще, не парься ты так из-за денег, ба. Не в деньгах счастье». Хлопнув остолбеневшую Мори по плечу внучек засвистал соловьём и вышел прочь. На негнущихся ногах Мори добралась до стула, да так и застыла на нём с пустой шкатулкой в руках. В таком положении её и застал вернувшийся Каага. Вытряхнув из жены правду о том, куда подевалось содержимое шкатулки, Каага пошёл на почту и отправил телеграмму следующего содержания: «Нашёл сокровище. Приезжайте делить». Дочка с зятем, по полгода не казавшие нос к старикам, на следующий же день стояли на пороге. После кратких объятий они засыпали родителя вопросами: что за сокровище, сколько стоит, где нашёл. Глядя на раскрасневшуюся дочь и зятя, который, судя по лицу, уже прикидывал, как повыгоднее распорядиться свалившимся нежданно-негаданно счастьем, Каага усмехнулся: «Сокровище целиком ваше. Только у меня одно условие. Забирайте его и уезжайте как можно быстрее». Вконец заинтригованные дочь и зять вошли вслед за Каагой в комнату, где на кровати сидел их взъерошенный сын. «Вот, – сказал Каага, – забирайте, и до тех пор, пока ваш сын не научится уважать чужой труд, на глаза мне не показывайтесь. Молчи, старуха, – прикрикнул он на всхлипнувшую, было, Мори – допотакались уже».

Наутро семейка Гуггисов в полном составе покинула дом.

Прав или не прав был Каага с точки зрения, например, педагогической науки, авторы судить не берутся. Не специалисты. Но то, что лето в этом году выдалось для Кааги на редкость спокойным, это факт. Да и Мори развела, наконец, целый палисадник любимых цветов и сама при этом сильно похорошела, что также было единогласно подтверждено соседями. И как тут не вспомнить народную мудрость, которая гласит: «Проворонила ворона воронёнка», или: «Не всё то золото, что блестит», а ещё: «Баба с возу, кобыле легче». Впрочем, выбирайте сами. Главное, чтобы овцы были целы, а с волчатами, пусть, волки сами разбираются.

Как-то так.

О петухе, козах и возвышенной любви.

Что может быть более благородным, чем намерение добропорядочного джентльмена создать, наконец, семью, осчастливив тем самым себя, свою избранницу и ту часть общества, члены которой имеют прямое или косвенное отношение к данному событию.

Почувствовав в себе готовность стать отцом семейства и добродетельным супругом, Куксис стал присматривать подходящую партию. Сам он обладал благородной внешностью и превосходными манерами, и, хотя был далеко не юн, вполне мог соперничать с молодыми кавалерами за благосклонное внимание дам. Следует добавить, что джентльмен наш был эстет и в душе где-то даже, немножечко, сноб, но в обществе слыл непременным либералом. Требования ко второй половине у него были вполне определёнными. Он искал идеала. Поиски, надо сказать, были довольно продолжительными, пока, наконец, он не был представлен актрисе Н-ского театра. Узрев прелестную сильфиду, Куксис воспылал к ней нежными чувствами. Красавица была умна, обольстительна и имела прелестные ножки. «А вы – милый»,– сказала она с улыбкой, коснувшись веером куксисовой щеки, и села напротив. «Боже мой, – подумал Куксис, глядя прямо на восхитительные ножки, – это то, что мне нужно». Он сделал предложение. Красавица согласилась, и Куксис какое-то время был вне себя от восторга. Однако, сразу после законного сочетания, всё пошло далеко не так, как представлял себе вдохновенный супруг. Красавица вовсе не желала делать его жизнь счастливой. Она целыми днями лежала на диванах, разглядывая модные журналы, и плевала в потолок. Вдобавок ко всему, это нежное с виду создание пристрастилось к табаку и дымило как паровоз, держа в зубах его любимую трубку. Куксис взвыл. Он жаждал высоких чувств, возвышенной любви, так сказать, а тут такое. Намаявшись без глаженых сорочек и домашних котлет, он собрал красавицин чемодан и выставил его за дверь. Обиженная столь некорректным поведением сильфида ушла, прихватив с собой чемодан и половину нажитого честным трудом.

Накушавшись богемы, Куксис решил умерить аппетиты и обратился к постному меню. Проведав наскоро родных в деревне, он присмотрел для себя скромную девицу, воспитанную в добродетельном труде и примерном послушании. Девица по столичным меркам была несколько крупновата, зато отличалась прекрасным цветом лица и свежим, здоровым румянцем. Не веря внезапному счастью, она с обожанием смотрела Куксису в рот и была покорна, как овечка. Куксис также был удовлетворён. Но через какое-то время, сидя в глаженых халатах, сильно заскучал. С девицей было совершенно не о чем говорить. Она не могла отличить антрекот от антраша, в театре лила всамделишные слёзы, а если ей что-нибудь казалось смешным, хохотала так раскатисто, что на них оборачивались. К тому же, в заставленной вазами и статуэтками городской квартире, провинциалка вела себя как слон в посудной лавке. Лишившись нескольких тарелок фарфорового сервиза и китайской вазы *–надцатого века, Куксис серьёзно задумался: деревенская пастораль никак не вписывалась в городские ландшафты.

Жирную точку во всей этой истории поставил петух, которого деревенская дурочка, желая приготовить супругу наваристый бульон, принесла с рынка. Войдя в дом и увидев несчастного петуха, распластанного на столике красного дерева с инкрустациями, Куксис не выдержал. Выбросив петуха в окно, он на следующий же день отвёз рыдающую девицу к родителям, купив им в качестве отступного парочку коз.

Хорошенечко поразмыслив, Куксис решил сам воспитать для себя супругу таким образом, дабы послушание в ней сочеталось с трудолюбием, а трудолюбие с изяществом. Он решительно взялся за дело. На сей раз избранницей стала молоденькая курсистка, только-только покинувшая стены учебного заведения, в котором сам Куксис читал лекции «О прекрасном». Надо ли говорить, что юное создание, коварно обманувшее Куксиса своей ангельской внешностью, превратило жизнь нашего героя в сущий кошмар. В его доме теперь с утра до вечера крутились какие-то сомнительные субъекты и ангажировали с законной супругой, девицы-эмансипе часами торчали в гостиной, пили чай из венецианских чашек и с завываниями читали стихи. К ночи вся компания, включая создание, отправлялась за город веселиться. Создание возвращалась под утро и жаждало страстной любви.

В отличие от двух предыдущих случаев, Куксис сбежал сам. И теперь, сидя в горестных раздумьях, никак не мог понять причину случившихся с ним недоразумений.

Приходиться только гадать, остановится ли нашего герой в поисках идиллического счастья, или сделает очередную, удачную, попытку? В любом случае, горько сознавать, что столь благонравное намерение привело к таким печальным последствиям. Может быть, кто-то из дорогих читателей сочтёт, что автор намеренно сгустил краски? Отнюдь нет. Видели бы вы петуха на столике с инкрустациями или девицу, завывающую стихи!

К сожалению, причин, по которым в нашем обществе добропорядочному джентльмену трудно найти себе подходящую половину становится всё больше, а означенных половин, подходящих соответственным притязаниям добропорядочных джентльменов, всё меньше, и поневоле приходится признать правоту классика, воскликнувшего однажды: « О, времена, о нравы!».

Счастливый конец.

Сказать, что у Труситса был несчастливый брак, это значит не сказать ничего. Помимо громких скандалов, которыми заботливая супруга ежедневно потчевала своего мужа, она ещё и частенько поколачивала бедолагу скалкой. Иногда, правда случалось и такое: супруга наскакивала до тех пор, пока загнанный в угол Труситс не выстреливал оттуда кулаком. Получив своё супруга ненадолго успокаивалась, а через какое-то время опять принималась за старое. Наконец, ощипанный как петух Труситс не выдержал и восстал. После очередного наскока супруги он не стал отступать, а набрав полные лёгкие воздуха и воздев вверх сжатые кулаки, пошёл на неё, собираясь закричать, что было силы: «Да оставишь ты меня, когда-нибудь, в покое, ведьма!», но вместо этого вдруг неожиданно запел и голос его зазвучал высоко-высоко и нежно-нежно. Супруга, с вытаращенными от внезапного испуга глазами, изумлённо смотрела на маленького, тщедушного мужа, а тот пел, растерянно улыбаясь, не веря тому, что с ним происходит, и глаза его постепенно разгорались, плечи развёртывались, и сам он становился как будто выше ростом. На улице послышались голоса: «Кто поёт? Чей это голос?» Собралась толпа. Она взволнованно шумела. Труситс открыто вышел на балкон. Помахав слушателям рукой, он снова запел, и голос его разлился рекой.

Толпа аплодировала и кричала. Труситс был счастлив. Он вернулся в комнату. Супруга с красными глазами мышкой проскользнула мимо него.

Три дня в доме Труситса стояла непривычная тишина. На исходе четвёртого супруга вошла в комнату мужа и присела на краешек стула, комкая в руке носовой платок. «Я хотела, чтобы ты был как Барсис… или как Карел, – сказала она, тяжело вздыхая, – они … ну, в общем… а ты… ты тихий, скромный…». «Я всегда был таким, – мягко сказал Труситс, глядя на супругу, не поднимающую глаз, – разве ты не помнишь?». «Помню, но я думала, ты изменишься…». «Я не хочу меняться», – твёрдо сказал Труситс. «И не надо, не надо, – испуганно замахала руками супруга, – вон у тебя какой талант. Я поняла, просто мы разные. Тебе нужно одно, а мне… мне совсем другое. Я возвращаюсь домой. Я уже написала родным».

Спустя некоторое время Труситс сменил фамилию на творческий псевдоним и теперь он Бодрис, а его бывшая супруга благополучно вышла замуж за Карела. Или за Барсиса? Впрочем, неважно. Главное, что теперь все довольны и счастливы.

Сокровище.

Тётушка Элизабет всё чаще прихварывала, и однажды осенью, предчувствуя скорый уход, позвала к себе своего поверенного и отдала последние распоряжения. Спустя некоторое время после того как Господь призвал тётушку на небеса, поверенный Хэрриот, взяв все необходимые документы, выехал из городка, где жила тётушка, в соседнюю деревню к её родственникам. Ближайшей родственницей тётушки была её младшая сестра Грейс со своим многочисленным семейством. Поскольку тётушка распорядилась, чтобы на похоронах были лишь священник и несколько близких друзей, поверенный помимо бумаг, вёз родственникам и печальную весть о кончине тётушки.

Проехав на двуколке несколько десятков миль, поверенный остановился у приземистого дома Уоллисов. Всё семейство, к счастью, было в сборе. В воскресный день трое взрослых сыновей Грейс и Клайда, кто с семьями, кто в одиночку, заехали проведать родителей. Тут же была и недавно вышедшая замуж младшая дочь Уоллисов – Мэри со своим мужем.

«Так значит, тётушка преставилась», – сказал, разгрызая крепкими зубами мозговую косточку, старший сын Уоллисов Барни. Он вытер жирные пальцы и, взяв документ, сообщающий ему о получении наследства в виде части денежных средств, вырученных от продажи тётушкиного дома, ещё раз взглянул на цифру, прописанную в нём. «Что ж, куплю племенного быка. Я как раз видел подходящих на ярмарке в Матроне». Старый Уоллис одобрительно крякнул. «А ты, Джереми, что станешь делать со своей долей?» – Барни насмешливо посмотрел в сторону среднего брата.

«Вот только не надо на меня так смотреть, Барни. Ты прекрасно знаешь, что у меня в планах издать, наконец, мой роман». Надо сказать, что Джереми вообразил себя великим писателем и вот уже несколько лет подряд мучил столичных издателей, регулярно отправляя им по почте свои опусы. Напрасно все они, кто косвенно, а кто и прямо, пытались направить «дарование» на другую стезю, но Джереми оставался непреклонен.

«Ну-ну, – скептически хмыкнул Барни, – ладно, Логан ещё молод, глуп, да и своей долей он сможет распорядиться только после совершеннолетия. Надеюсь, что к этому времени он перестанет быть лоботрясом. Но на твоём месте я бы распорядился деньгами по уму».

«Знаю я, как бы ты ими распорядился. Накупил бы ещё коров в своё стадо».

«Ишь ты, коровы ему мои не угодили. Я, по крайней мере, делом занимаюсь, не то, что некоторые… Кстати, мне пора. Боюсь, что Карлосу одному с скотиной не управиться».

«Это ещё не всё, – остановил Барни поверенный,– дело в том, что у тетушки было… а, впрочем, и есть одно сокровище, которое я должен вам сейчас представить. Тетушка очень просила, чтобы тот, кому из вас оно достанется, отнесся к нему с заботой и любовью». С этими словами, поверенный достал из своей дорожной сумки, прикрытой клетчатым платком, огромного пушистого кота, который до этого ничем себя не обнаруживал. По всей видимости, кот всё это время крепко спал. Теперь же он уселся на лавке рядом с поверенным и стал спокойно умываться своей, довольно увесистой, лапой. «Ну и сокровище», – расхохотался Барни. «Я всегда говорил, что твоя сестрица была с приветом, упокой Господи её душу, – раздражённо прохрипел старый Клайд, – это ж надо придумать, кот – и вдруг, на тебе, сокровище!» «А вы, Грейс, что скажете? – обратился поверенный к Грейс, которая, отвернувшись, гремела заслонкой в печи. «Ну, о чём тут говорить, мистер Хэрриот, – Грейс повернулась, уткнув руки в бока. – У меня своих дел невпроворот – с утра до ночи на ногах. До кота ли мне?». «А вы, Барни?». «Исключено, – Барни пожал могучими плечами. – Я с детства котов не люблю. Только и могут, что путаться под ногами. Зачем они вообще нужны, не понимаю». «Из этого кота получилась бы неплохая шапка», – хихикнул младший из Уоллисов Логан. Кот перестал умываться и пристально посмотрел на Логана. При этом в его зелёных в крапинку глазах появилось нечто такое, отчего Логан съёжился и пробормотал,– ну, это я пошутил, конечно,… к слову пришлось…».

«А вы, Джереми, что скажете вы? – поверенный обратился к среднему Уоллису. «Я?!» – Джереми привстал из-за стола и возмущено округлил глаза, готовясь дать решительный отпор столь нелепому для него предложению, но в этот момент на кухню, грохоча башмаками по каменному полу, влетела стайка ребятишек, вихрем пронеслась по комнате, роняя корзины и табуреты, и вылетела обратно. «Это мои дети, – Джереми ослабил галстук. – У меня нет с ними ни минуты покоя. Минни всегда в делах. Я, как вы уже надеюсь, поняли, пишу. А вы говорите – кот». Джереми, уселся, вытирая пот со лба носовым платком.

«Мне осталось только спросить у вас, Мэри, – поверенный повернулся к Мэри, которая, подошла ближе и, улыбаясь, гладила кота по шёлковой шёрстке. «Ну, конечно же, мы возьмём его, мистер Хэрриот, – сказала она. – Какие могут быть разговоры?».

«Ты с ума сошла, Мэри, – всплеснула руками Грейс. – Твой муж не так много зарабатывает, чтобы прокормить ещё один рот. Этот кот не то, что наши дворовые коты. Ему, небось, каждый раз телячью отбивную подавай. А когда появится малыш, – Грейс выразительно посмотрела на округлившийся живот Мэри, – что тогда?».

«На деньги тётушки мы купим швейную машину,– спокойно ответила матери Мэри. – Я буду брать заказы. Мы справимся, правда, милый?» – Мэри посмотрела на мужа, который подошел к ней и положил руку на плечо. «Конечно, справимся, дорогая. Этой суммы хватит и на хороший инструмент для моего верстака. И потом, не отдавать же такого милягу в чужие руки. Небось, скучает по хозяйке…». Он потрепал кота по загривку. Кот благосклонно отнёсся к ласке и потёрся головой о мозолистую руку Джеймса.

Мэри, Джеймс и кот вышли проводить поверенного. «Вот ещё что, Мэри, -Хэрриот достал из своей папки письмо и протянул его Мэри. – Это от тётушки. Прочтите его, когда вернётесь домой. Там на обратной стороне мой адрес. Возможно, я вам ещё понадоблюсь». На строгом лице Хэрриота мелькнула улыбка.

Вернувшись домой Мэри распечатала конверт. «Милая девочка, – писала тётушка, – я знала, что у тебя доброе сердце и ты не оставишь моего Томаса без своей любви и ласки. Вы с Джеймсом вполне заслуживаете того сокровища о котором говорил мистер Хэрриот. Ты видела медальон на шее у Томаса. Открой его. В него я положила старинное кольцо, которое досталось мне от моей прабабушки. Я хранила его для особенного случая и никогда никому не показывала. Отдашь кольцо мистеру Хэрриоту. Он сумеет выручить за него хорошие деньги. Это поможет вам встать на ноги, а дальше, не сомневаюсь, вы справитесь сами. Да хранит вас Господь. С любовью к вам, ваша тётушка Элизабет.

Солнечный луч осветил небольшую, но очень уютную гостиную, в которой, сидит, слегка покачиваясь в плетёном кресле, Мэри. В руках её мелькают спицы, у ног, лениво посматривая на бегающий клубок, лежит большой пушистый кот. Рядом, в кроватке с пологом, безмятежно посапывает носом маленькая Элизабет. Из окна видно, как Джеймс возится в саду, обрезая ненужные ветки. А со стены у камина, где висит портрет в красивой раме, с улыбкой смотрит на них пожилая дама, как бы говоря – Всё хорошо. Все так, как и должно быть.

То ли люди, то ли птицы.

Тригс устало задумался. Всё складывалось как-то не так. После ухода со службы он не работал, довольствовался небольшой пенсией и жил один. Ровесники давно обзавелись семьями, упрочили своё положение,– чуть ли не дворцы выстроили для своих чад, а он всё ютился один-одинёшенек в своём старом малогабаритном скворечнике. Тригс курил, смотрел в окно и никак не мог привести мысли в порядок. Чувствуя, что оставаться дальше одному совсем невмоготу, он вышел на площадку, захлопнул дверь и постучал в соседнюю.

Рядом с ним жил дядюшка Бадис. Его племянник, вихрастый подросток Румис, родители которого постоянно пропадали в каких-то научных экспедициях, подолгу гостил у Бадиса. Дядюшка, у которого не было собственной семьи, относился к племяннику как к сыну и частенько потчевал его разными вкусностями. На этот раз на столе красовался пирог с вишнями для Румиса и крепкая рябиновая настойка для Тригса. Тригс любил бывать у Бадиса. Они по-соседски сидели на кухне, пили чай и говорили по душам. Но сегодня Бадис с беспокойством смотрел на осунувшееся лицо Тригса: «Скажите, друг мой, а давно ли вы летали?». Тригс задумался. Действительно, в последнее время он всё чаще ходил пешком и даже прихватывал для опоры толстую суковатую палку. «Да, давненько… да и куда нынче полетишь», – с тоской вымолвил он, глядя через окно на хмурое небо, наполовину скрытое серыми тучами. «Вы впали в уныние, друг мой, впали в уныние. Вам нужно взбодриться, набраться сил и …». «Да где же их набраться… я могу только надраться», – мрачно пошутил Тригс и, обречённо махнув крылом, опрокинул в себя горькую настойку. «Всегда можно найти кучу причин, чтобы не заниматься делом», – неожиданно, не отрывая глаз от своего занятия, сказал Румис. «Что-о-о?», – Тригс поперхнулся и побагровел. «Ну что ты, что ты, Румис, что ты такое говоришь… не обращай внимания, Тригс… – растерянно затоптался между ними дядюшка Бадис, пытаясь как-то сгладить неловкость ситуации., – молодо-зелено…». Но вечер был окончательно испорчен. Тригс вернулся домой в прескверном настроении. «И этот сопливец учить меня вздумал!» – никак не мог он успокоиться.

Ночью Тригс долго не спал и беспрестанно ворочался с боку на бок. Он вдруг вспомнил, как старый друг звал его открыть своё дело, но требовалось время, чтобы дело развернулось и стало приносить доход. Ему тогда показалось слишком обременительным ждать, и он отказался. Были ещё предложения. В одном месте обещали интересную работу, но платили мало. В другом платили предостаточно, но работа была нудной и не вызывала интереса. Тригс вдруг ясно осознал, что хотел всего сразу, без вложения сил, времени… любви, наконец. С женщинами, собственно, была та же история. Все они были недостаточно хороши для него. И что же теперь? Он стал больным, никому не нужным занудой, от которого другим не было никакой пользы. Тригс вспомнил и о Марусе, своём старом товарище, которого из-за травмы списали на землю. Тригсу стало стыдно. За столько лет он ни разу не навестил Маруса, а ведь когда-то они были друзьями, и Марус, который был немного старше и намного опытней Тригса, учил его всем тонкостям лётного дела.

Несмотря на бессонную ночь Тригс проснулся ещё затемно. Он принял душ и достал свой выходной костюм. В прихожей по привычке потянулся к стоящей в углу палке, но затем отмахнулся и решительным шагом вышел за дверь.

Куда полетел Тригс доподлинно не известно, известно лишь то, что он разыскал Маруса, нашёл подходящую работу и даже устроил свою личную жизнь. Остаётся только догадываться, что послужило толчком к таким положительным изменениям в его судьбе, не слова же молодого «сопливца», в самом деле?

А Вы как думаете?

Ванька и царь.

Жил-был царь. И был у него Ванька. Нет, не так.

Жил-был Ванька и был у него царь. Ну, царь, как водится, на печи лежал, да калачи ел. А Ванька – и по дому, и на огороде, и в поле сам-один крутился-вертелся. Бывало, встанет спозаранку – дров наколет, печь истопит, каши наварит и блинов напечёт. Царя накормит и бегом в поле: весной – пахать да сеять, осенью – собирать да молотить. Вначале-то ещё всё терпимо было. Ваньша с делами легко управлялся. А со временем и уставать стал. Говорит царю как-то – помочь бы надо, тяжеловато одному-то. А царь с печи ему давай на своё здоровье жалиться, – мол, и спина болит, и ногу чего-то тянет. Понял Ванька, что помощи ему от царя не будет никакой. «Ладно, – думает, – погоди. Вот зиму переживём, а весной уйду, куда глаза глядят». А как весна подошла, за заботами да хлопотами закрутился Ванька, про уход свой забыл. Летом снова опомнился – пущай лето пройдёт, а уж осенью точно, уйду – решил. А осенью опять – уборка, да заготовка разная, опять дела да дела. Так и жили из года в год. Царь от жизни такой всё толще становился, а Ванька – всё тоньше. На тень свою походить стал, до того исхудал, горемычный. Суседи за Ваньку переживали. «Гляди, Ваньша, – упреждали, кабы ветром тебя не унесло». И, правда, однесь унесло-таки Ваньку ветром. Ей-богу, сам видел! Закрутило, завертело и в соседней деревне бабе одной, вдовой, прямо под дверь кинуло. Баба та ещё совсем не старая была, детишков трое маленьких. Сама их тянула. Она Ваньку подобрала, умыла, накормила-напоила, чем Бог послал, да почивать уложила. Ванька видит, что женчина душевная оказалась, так и остался у ней. Сколько уж лет живут ладно, даже детишков ещё народили.

А царь как жа? – спросите вы. А чего царь? Царь лежал, лежал на холодной печи, слез с неё, дров наколол, печь истопил… даже кашу спроворился себе изготовить. Вот так.

А вы чего подумали?

Горшково счастье.

Хорошее было житьё у Горшка!

Бывало, Хозяйка в нём щи заведёт или кашу зачинит и в Печь посадит. Сидит Горшок в Печи, тепло ему, кашу варит, бока себе парит. Хорошо! Опосля, как съедят щи либо кашу, Хозяйка Горшок вычистит, вымоет, да на жердину повесит – сушиться. Висит Горшок на жердине Cолнышку спину подставляет; опять, значит, греется. Кругом Птички поют, Собаки брешут, Петухи кукарекают. Красота! И вот от жизни такой доброй и весёлой, вдруг взял да и загордился Горшок. «А что, – думает – верно, я ценность большую имею, раз Хозяйка со мной так носится. Прямо, можно сказать, из рук не выпускает». Задрал нос Горшок, стал всем перечить, с Ухватами и прочей хозяйской утварью спорить, да ругаться. Своё слово поперёд других сказать норовит, в Печь не идёт, а если поставят его, то как зачнёт бубнить, да скандалить, – у Хозяйки и руки опускаются. Стали у неё то щи выкипать, то каша пригорать. Видит Хозяйка – неладно, дело-то. Подумала, подумала, да и купила на базаре новый Горшок, а старый на самую верхнюю полку убрала – с глаз долой. Горшок-то поначалу обрадовался, еще больше нос задрал, – вот, мол, как меня возвысили, надо всеми прочими верховым поставили. И стал ещё больше щёки от важности раздувать. Да что толку… Новый-то Горшок весёлый оказался, да шустрый. В печь – прыг, из печи – скок, да всё с шутками, с прибаутками. Хозяйка на новый Горшок не нарадуется. Щи у неё опять добрые выходить стали, каша духмяная. Печь от радости, что Хозяйка снова весёлой стала, только дровишками, знай, потрескивает. Стол дубовый, не смотри, что старый, чуть в пляс не идёт, Ложки на нём скачут, Ухватам в такт постукивают. Поглядел старый Горшок на веселье общее, и грустно ему стало, да и без дела стоять, ох, как надоело. Скучно без дела-то. Стал Горшок обратно проситься, Хозяйке кланяться, прощения вымаливать. Пожалела Хозяйка: «Ладно, – говорит, – нешто, буду в тебе корм запаривать, для поросяти». А Горшок и тому рад. Стал совсем как его новый товарищ: в печь – прыг, из печи – скок. Только разговаривать меньше стал, больше молчит. А и то правильно, коли добрых слов сказать не умеешь, так уж лучше помалкивай.

А то, вот она полка-то, перед глазами…